***
Эльгалад был очарован роскошными залами, их ткаными драпировками и лампами, воротами, которые закрывались и открывались при помощи эльфийской магии. Он был немного ошеломлен всем этим, одновременно очарован и поначалу боялся этих прекрасных существ, которые перемещались по лесу, как одно целое с ним, подобно листья деревьев. Первое, что он осознал, это то, что его диалект был странным, как и то, как он говорил на синдарине. Наученный этому языку своим господином, он узнал, что это была очень чистая, древняя форма эльфийского языка, и, поскольку Ваниморе не жил среди эльфов, он не подвергся изменениям слов, произошедшим с годами. Как будто, как-то сказал Трандуил своему сыну, Эльгалад узнал об этом из старых свитков. Это было вполне понятно, но при этом весьма странно. — Последний раз я слышал это диалект в Дориате.'' — Заметил он. Говорили, что в Дориате общялись на самой чистой и прекрасном форме синдарина, и временами король разговаривал с Эльгаладом на древнем языке. В этом была и печаль, и удовольствие, поскольку его формальная элегантность навевала много ярких воспоминаний. Со своей стороны, Эльгалад выучил диалект Сильвана, желая найти здесь свое место, но так и не преуспев в этом. Его сердце тянулось туда, куда уходил его господин. В его голове теперь не было спокойного, сильного голоса, и он был в ужасе от того, что это означало, что тот, кого он любил, наверное был мертв. Он мог только надеятся на то, что его душа знала бы об этом. Но он любил лес. Умение чувствовать лес, было в его крови, и он ощущал это, как объятия возлюбленного вокруг себя. Возможно, красота этого леса была даже усилена опасностью от огромных пауков, и тем, что он видел в Дол Гулдуре. Но об об этом он никому не говорил. Он не хотел останавливаться на этом, и это породило бы слишком много вопросов, на которые он не мог – не хотел – ответить: как его опекун сбежал от уз, орков и одного из улайри? Почему они оказались рядом с этим проклятым местом? Ему хотелось забыть об этом, и зелено-золотой свет сквозь ветви буков, темные изумрудные тени, аромат папоротника, прохладные воды, мха и листьев очаровали его. Если бы его господин был здесь, он был бы этим очень доволен. И он бы не боялся Мальтадора. Поначалу он был благодарен воину за дружелюбие, пока однажды Мальтадор не напал на него, от чего Эльгалад отскочил, как испуганный олень. Отношение лейтенанта мгновенно изменилось. Он стал более холодным к нему, временами даже пренебрежительным. Эльгалад ничего об этом не сказал Леголасу и Трандуилу, поскольку он не хотел показаться слабым и все еще не был уверен в своем положении, поэтому он избегал этого эльфа, насколько мог. Леголас занялся его обучением, он был рад этому, поскольку ему очень хотелось учиться. Но ничто не могло изгнать его воспоминания. Эльгалад понял, что он должен был бояться своего Господа, однако ничто из того, что он сделал, не запятнало его любовь. Он бы хотел быть с ним, даже если бы его опека была тяжелой. Он пришел в ужас от образов, которые ему пришлось увидеть, зная, что умрет от таких мучений, но каким-то образом – и он знал, что это было глупо – он поверил, что со своим Господом он всегда будет в безопасности. Прошли годы, и он осознал, что его любовь родилась из зависимости и изоляции, но это не сделало ее менее реальной. И он понял, чего на самом деле хотел от этих отношений, лишь несколько лет спустя. Он знал только, что его сердце было захвачено с момента его рождения, удерживаемое фиолетовыми глазами, которые никогда не отпустят его.***
Темные годы... Ваниморе пытался забыть Эльгалада, но молодой эльф глубоко засел в его сердце, и любовь, которую ребенок должен был проявить к матери и отцу, не имела другого выхода, кроме него самого. Воспитывая младенца, ребенка, молодого юношу с добротой и лаской, он стал всем миром для Эльгалада. А разве не этого он хотел? — спросил он себя устало. Он выжил, будучи подобен льду и стали, но Эльгалад этого не знал. Он видел только родича, который его кормил, купал, укутывал на ночь в меховые плащи, который обучал его всему на свете. Его доверие было абсолютным. Ваниморе сравнил это с каким-нибудь королем-воином, идущим по улицам завоеванного города и наталкивающимся на маленького ребенка, который ничего не знал о звании или власти, но поднимал глаза и улыбался, а затем его отбрасывала в сторону защищенная кольчугой рука. Саурон считал его никчёмным. Он не учел того факта, что его сын был ребенком в Тол-ин-Гаурхоте, в Ангбанде, полуголодным, вынужденным наблюдать за пытками, зарабатывая пинками и ударами, напуганным криками, доносившимися эхом из глубин крепости. Ваниморе боялся всего: орков, Балрогов, Саурона больше всего, а позже и самого Моргота. Он держал дрожащую сестру, пытаясь быть сильным ради нее. Он ничего не знал, ничего не понимал, но каким-то образом был уверен в душе, что это еще не все, не считая призраков красоты, скрытых сырой грязью, которую обнажали его пальцы. Нет, он не мог причинить вред прекрасному ребенку, отданному на его попечение. Когда Эльгалад смотрел на него сияющими глазами, когда он расцветал и краснел от улыбки, прикосновения, Ваниморе чувствовал, как какая-то давно кровоточащая рана внутри него разливается сладким медом. Саурон, презирая эту слабость своего лучшего инструмента, убеждал его вырвать эту невинность у ребенка, а Ваниморе отбивался от него в борьбе разума, которая заставляла его страдать боли. После этого он возвращался, чтобы с недоумением принять дарованную ему любовь невинного существа безоговорочно. Потому что его нужно было любить.