***
Паркер берет блокнот из его рук осторожно — точно не хочет задеть кончиками пальцев теплую ладонь напарника. Глаза торопливо пробегают по записям, прежде чем, будто бы брезгливо, протянуть записную книжку обратно. Он вел себя так, точно блокнот побывал в желудке покойного, над которым они стояли вместе с полицией. Он оставляет пачку сигарет на полке стеллажа или просит аккуратно вытащить сигарету из открытой пачки, которую он крепко держит. Вечно ругается, если Чендлер забывает зажигалку — Паркер сам поджигает ему сигарету. В присутствии напарника носит космически-черные перчатки, хотя так готов пальцами зарыться в грязь или гнилую плоть убитого. Изолированный от мира слоями одежды, он равнодушно мокнет под дождем, с жадностью глотая капли. «Как хороший алкоголь», — сказал бы Чендлер, вальяжно закидывая ногу на ногу, когда размышлял бы о детективе в баре. Впрочем, он никогда не видел, чтобы Паркер пил.***
Он заметно напрягается, когда убитый тоской клиент падает ему на руки. Держит их и нежно-равнодушным ворчаньем умоляет подняться. А еще умоляюще смотрит на Фреда. Что-то спрятано в этой мольбе. Не простая неприязнь. История, о которой так больно вспоминать, что она просто гниет в могилах на кладбище разбитых самолетов. Чендлер мягко трогает спину скорбящего и просит отвлечься от боли, задавая вопрос. Со всхлипами и красными глазами горюющие отлипают от Паркера. С еле заметной улыбкой — он благодарит взглядом.***
Питер поддерживает на расстоянии. Он не хлопает по плечу и не обнимает. Даже если будешь умирать, он вряд ли потрогает на прощание ладонь, отбросив нетерпеливо жестокие перчатки. Питер смотрит на него рыбьими глазами, поджимает губы и кладет перед ним подарок. Ницше? Фред уже читал это. Но закинутые на стол сильные ноги, книга около них — странный и равнодушный дом. Он заставит подняться из гроба парой бойких фраз, легкой дружеской угрозой, и Чендлер поведется, стараясь не думать о теплоте ладоней. Питер снимет при нем перчатки, но так и не коснется. Засучит рукава на пару секунд в порыве офисной задумчивости. Но не притронется.***
Он сжимает его в объятиях с пылким отчаянием. Прижимает к себе, судорожно гладит спину. Не плачет. Будто боль скапливалась под перчатками, на кончиках пальцев оседала сажей сгоревших мечт, и теперь наконец проваливается в мир, пачкая опрятную одежду Фреда вместе с ядовито теплым оранжевым светом среди серости Нью-Йорка. Питер не говорит и слова. Чендлер вспоминает, как правильно дышать. — Я могу обнять тебя? — спрашивает спокойно Фред, чувствуя, как пальцы впиваются в его спину. Если бы Питер сломал ему все кости крепкой хваткой — это было бы счастье. — Да. Пожалуйста. Пожалуйста, обними меня. Я хочу этого. Точно хочу, — шепчет, как в бреду Паркер, прячась от яркого света улицы в темном пиджаке, прячась от звуков машин в светлой рубашке, пропахшей одним и тем же дешевым старым одеколоном. Закрытые шторы и дверь в офис совсем не защищают. Фред решает не спрашивать ничего о странной речи. Точно не сейчас, когда детектив пытается выгрызть нежность из его сути и забрать себе-себе-себе. Его ладони легко проходятся по талии, чтобы зацепиться на спине и прижать к себе в ответ. Кончик его носа прячется за ухом, пока Фред шепчет что-то успокаивающее. Питер даже не может разобрать. Может только тонуть в остром тепле, твердыми шипами впивающимся в его горло. Он захлебнется кровью ласки, оглохнет от собственного сердцебиения. Зато будет знать — он, разбитый и немой, все еще жив.