***
Люди кланяются Сукуне, как новому Богу. Строгают, лепят и отливают четырехрукие статуи с четырьмя глазами, четырежды кланяются и целуют позолоченную туфлю. В каждой молитве, напеве — его имя. Оружие смотрит острием в пол, ни одна душа мыслит зла. Власть его безгранична, и без его на то воли не вершится ни одна судьба. Видение, нахнулывшее, словно тайфун, покинуло ее также резко. Урауме открыла глаза. Вся комната была оклеена печатями, на полу — белый круг. Внутри никого, кроме нее самой и господина. Оба — на коленях, там, где не услышат и не увидят любопытствующие. — Что ты видела? — нетерпеливо спросил Сукуна, как-будто еще не прочитал ответ по ее лицо. — Вы станете Богом, — ответила Урауме. Ее видения никогда не ошибались.***
Сукуна любил вкусную еду. Рис да рыба давным-давным ему опостылели. Он жаждал изысканных блюд. Из мидий, омаров, креветок, кальмаров, любых других других морских тварей, но лучше — из мяса. Любого. И побольше десертов. Умные люди, а хатамото Ватари был из таких, задабривали господина в первую очередь богатым столом, а танцовщицы, музыка, раболепие были делом второстепенным. Именно поэтому в землях Ватари стоял пир горой. Все собрались под натянутым на бруски шелковым навесом. Траву застелили циновками. Стол был таким длинным, что Сукуна и Ватари, устроившиеся на противоложных сторонах, могли слышать друг друга, только если молчали все остальные. Они Сукуной для разнообразия оделись в золото. Это был их личный праздник, о котором больше не знала ни одна живая душа — двадцать лет с тех пор, как господин подобрал в глухой горной деревушке сироту, которая гадала на картах и отпаивала больных целебными травами. Урауме было тридцать, сейчас — тридцать три. Она посвятила Сукуне большую часть жизни, в то время как он встретил ее, уже будучи Королем Проклятий, истребившим почти всех магов на японских островах. Впрочем, иногда господин говорил, что не помнит, как жил до встречи с ней. Урауме заняла место справа от Сукуны. Слева разместилась рыжая девица, переданная ему в дар. Одна из самых развратных, каких доводилось Урауме, но на удивление сообразительная: она хихикала, трогала господина и красовалась только когда это было уместно, и не привлекала больше внимания, чем положено. Разговор шел о судьбе мятежного даймё из Хейдзё-кё. Он собирал людей от имени Будды, призывая бороться с «богом-самозванцем». Решил, что никто не посмеет напасть на город, рискуя разрушить святыни старой столицы, куда ступил первый император. Последователей у него, действительно, собралось немало. Для Сукуны — сущий пустяк, он мог бы по щелчку пальцев оставить на месте Хейдзё-кё пепелище, но он хотел не запугать воинов, а заслужить уважение. Ему придется созвать самураев и повести армию через Киото. Разговоре о войне прекратились, только когда несколько гостей уснули, опустив лицо в пиалу. Даже болтливая девица притомилась, опустившись господину на колени. Сукуну рассеянно поглаживал ее бок одной руке, пока Урауме продолжала подливать ему саке. Голос Ватари больше не терялся за чавканьем и стуком посуды. Сямисэны играли в отдалении и так тихо, что их можно было спутать с писком сверчка, освоившегося музыкальную науку. Вечер пора было плавно завершить, но подрумянившийся от выпивки Ватари подрастерял чувство меры и вдруг наклонился вперед, указав на Урауме облепленными рисом палочками. — Знаете, господин Сукуна, а вы ведь так и не представили мне свою жену! Ей пришлось призвать все свое самообладание, чтобы не измениться с лице. Все взгляды устремились к ней: любопытные со стороны людей Ватари и сочувствующие — от людей Сукуны. Урауме прокляла ту минуту, когда согласилась одеться в тон и сесть рядом вместо того, чтобы привычно стоять у господина за правыми плечами. — Я не женат, но раз уж ты заговорил об этом, то где твоя жена, Ватари? Мы как раз заскучали, — Сукуна так сильно шлепнул полусонную шлюху по заднице, что ей не удалось убедительно замаскировать крик боли за эротичным стоном. — Господин, позвольте моей старухе погреть гости в замке. Ветер крепчает, — натянув вежливую улыбку, стерпел оскорбление Ватари. — Ты прав. Оглядись, кровь твоих гостей совсем застыла. Еще немного и злые языки заговорят, что ты решил уморить их со скуки. — Не в коем случае! — подобрался Ватари, мигом протрезвев, но Урауме не стала дослушивать его предложение. Вполголоса извинившись, она покинула празднество, впервые с тех пор, как овладела замораживающей техникой, почувствов, как щеки горят от стыда.***
Битва закончилась за несколько часов. Урауме даже не выходила на поле, на этот раз взяв на себя командование лучниками. Сукуна бился катанами, как простой смертный, взяв по одной в каждую руку. Голый по пояс, со стекающей по волосам кровью, он был губительным вихрем, смертельным штормом, неумолимой лавиной, сметащей все на своем пути. Дикий, как стихия. Пробивающийся сквозь гору павших тел. Слуги выносили красную воду трижды, прежде Сукуна отпустил их и взялся за губку. Урауме помогала ему отмыть спину. Багровый слой был таким плотным, чтобы полоски почти не выделились на коже. Следы проклятой энергии еще не сошли с недавно залеченных порезов. Сукуна мог избежать ран, но позволял мечам рвать его плоть, потому что, не чувствующий боли, с на глазах стягивающимися рубцами, внушал врагам еще больше страха. Лицо повлажнело от пара. Урауме рукавом убрала прилипшие ко лбу волоски и продолжила работу. Купальной была темной — всего несколько факелов под потолком. Тонкие, выложенные дощечками стены не глушили уличный шум. Воины пировали и пели в полный голос. Хохотали вездесущие продажные женщины, от которых Урауме уже начинало тошнить. Хорошо, что Сукуна был не из тех, кто бежал в постель после битвы. Как и положено хорошему воину, он изматывал себя на самом поле боя. — Ты такая тихая. Уже пару недель. Все некогда было спросить, что случилось, — сказал он, бездумно гоняя нижней правой рукой лепестки, рассыпанные по водной глади. — Я сожалею, что вызвала недовольство моего господина. Видимых следов грязи уже не осталось, но Урауме продолжала намыливать каждый изгиб каменных мышц, ведь если она закончит, ей придется выйти вперед и взглянуть Сукуне в глаза. — Перестань, — он дернул головой, и несколько капель воды с его волос упали на платье Урауме. — Это из-за Ватари, да? Ты с тех пор ни разу не подошла ко мне на людях. — Да, — замерев, признала она. — Я прошу прощения за то, что поставила вас в неловкое положение. Этого больше не повторится. — Меня? — Сукуна резко развернулся полностью, и Урауме, положившая руки на его плечи, чудом не потеряла равновесие и не свалилась в воду. — Хатамото решил, что вы женаты на одной из своих слуг. Я виновата в том, что ввела гостей в заблуждение и готова принятие наказание. Это разговор — худшее, что могло случиться. Урауме хотела бы больше никогда об этом не вспоминать, но вот она стоит, опустив голову, с тряпицей в руках и комом в горле. Чем дольше длилась пауза, тем страшнее ей было поднять глаза на господина. Она могла и не пережить, увидев на его лице разочарование. Или отвращение. — Хватит извиняться, — ответил он, и плеск воды подсказал, что Сукуна движется. — Ты правда все это время думала, что я злюсь? — Никому не позволено унижать ваше достоинство, — не придумав ничего лучше, ответила Урауме. Жениться на безродной серой мыши, определенно, не соответствовала божественному статусу Сукуны. Будучи бессмертным, он мог вообще не жениться, но если бы он снизошел до клятвы перед женщиной, то это должна быть дочь императора или, быть может, правителя из других земель. — Посмотри на меня, — приказал господин совсем близко, и Урауме поняла, что он уже выбрался из воды и стоит перед ней. — Что ты видишь? — Ничего нового, господин. Я знаю ваше тело не хуже собственного, — честно ответила она и подняла глаза. Сукуна был мрачен. Нижняя пара глаз прикрылась, над единственной бровью образовалась складка. Вода сбегала по коже на циновки из гладкого койра. За его спиной чернела уже не объятая паром купальня и покрытая лепестками вода. Тело было таким же сильным и безупречным, как обычно. Взяв кисть, Урауме смогла бы с закрытыми глазами повторить каждую из черных линий. Сукуна был крупным, как тигр, и в тысячу раз более опасным. — Ты знаешь, что я не раздеваюсь с ними в постели? — спросил он, и Урауме пришлось кивнуть, понимая, что он имеет ввиду дарованных ему женщин. — Они мог стерпеть уродство на моем лице, но даже лучшая актриса не удержит крик при виде моего тела. Ты единственная смотришь на него. Касаешься. — Сукуна взял ее руку и и поднес к животу, заставляя провести по краю поджатой пасти. — Тебе не противно? — Как я могу испытывать отвращение к богу? — Урауме ласково огладила нежную, розоватую складку кожи, заменявшуу губу. — Я был красив. Давным-давно, до встречи с тобой. Мой нынешний облик — цена за могущество. Я знаю, как выгляжу. Ты стоишь всех моих слуг вместе взятых, и это унижение для тебя, когда кто-то воображает тебя одной из несчастных дур, которых мне посылают даймё. — Сила не может быть уродливой, — возмутилась Урауме и проскользила ладонями вдоль мокрого, местами еще сколького от избытка мыла торса, останавливаясь на могучей груди. — Вы возвышаетесь над всеми нами, коснуться ваше тени — уже благословение. Быть вашей хотя бы на одну ночь почетно. Стать вам женой — величайшая честь из всех возможных, о которой я не смею и помыслить. — Ты хочешь сказать, что… возлегла бы со мной? Таким? Он стоял полностью обнаженный. Кожа медленно подсыхала. Сукуна сцепил зубы, будто ожидая насмешки, но Урауме привстала на носочки и одинаково нежно огладила обе половины его лица. Красные глаза подсвечивались в полумраке, как тлеющие в камине угли. — Я ждала, что вы пригласите меня, когда была моложе. Но поняла, что не могу сравниться ни с одной из женщин, что были вам предложены. Сукуна отстранился и двинулся к выходу, что вел в покои поверженного даймё. Урауме успела проклясть себя за то, что сказала лишнего, когда господин спросил: — Ты идешь? По привычке отвесив поклон, она двинулась следом, я сняла сандалии, как только ступила внутрь. Футон был застелен. Он казался желтым в свете напольной лампы. Рядом стояла ширма, изображающая древний сюжет о духах, что явились несчастным в облике белых журавлей. Искусный мастер отобразил мельчайшие детали, вплоть до последней прожилки на листьях. Урауме разглядывала рисунок около минуты, не зная, как следует себя вести. Наконец, Сукуна взял ее подвел к футону. В комнатке, рассчитанный на низкорослого мужчину, он казался великаном из древности, на чьих плечах покоились солнце и звезды. Он заставил ее лечь, чтобы их лица оказались на одном уровне. От избытка чувства пол и стена рядом с Урауме покрылись тончайшим слоем белесого, блестящего инея. — Поцелуешь меня? — спросил Сукуна, в последний раз удостоверяясь в ее намерениях. Урауме без промедлений прижалась к его губам, будто только этого и ждала последние двадцать лет. Сначала едва коснувшись, но почти сразу — глубоко. Изнутри щека оказалось такой же искореженной и грубой, как неотшлифованное дерево. Урауме не пыталась избегать прикосновений к нечеловеческой коже: они напоминали ей, что сверху нависает не просто мужчина, а ее единственный, подобный Богу господин. Она пыталась вспомнить, целовал ли он кого-нибудь на ее глазах, и в голове не всплыло ни единого исключения. С четырьмя руками снять с нее кимоно оказалось делом нескольких секунд. Сукуна, и без того обнаженный, навалился сверху. Будь он создал из металла, а не из плоти, то уже раскалился бы добела — жар его кожи ошеломлял. К внутренней стороне бедра Урауме бедра будто прижалась одна из его знаменитых огненных стрел. «Не пялься, не кричи, не зажимайся, не прикрывайся руками и не плачь», — вспомнила она собственные наставления, и подивилась тому, зачем они вообще понадобились всем женщинам, что прежде предлагались Сукуне. Он касался ее ласково, будто Урауме была стеклянной. Когти надавливая на кожу, не прокалывая: он обхватывал ее спину одной одной парой рук, второй опираясь на футон, чтоб не обременять ее всем своим весом. Сукуна медлил, но был уже полностью твердым, поэтому Урауме направила его в себя, принимая полностью. — Тебе не больно? — спросил он, боясь пошевелиться, и его одыхание обжигало сильнее пара от разлившегося по округе горячего источника. — Нет, — соврала она, потому что боль, причиняемая ее господином, сама по себе наслаждение. Сукуна снова поцеловал ее и закачался плавно, как пришвартованная к причалу рыбацкая лодка. Ложь Урауме быстро обратилась правдой. Она не знала, что должна чувствовать женщина в объятьях мужчины — в юности поклянувшись служить своему господину, она не приняла бы никого другого — но ей казалось, что никто не другой на этом свете не испытывал столь всеобъмлющего восторга. Сукуна поймал ритм ее сердца и ускорялся, пока стук в ушах не слился с шорохом ткани и сиплым дыханием. После долгих лет скитаний по земле, Урауме воспарила на небеса. «Когда господин изольется, сразу поклонись и выйди вон», — наставляла она, но не смогла последовать собственному совету. Сукуна, не сразу покинув тело Урауме, прижал ее к своему боку двумя руками, и никакая сила не заставила бы его разжать хватку. — Завтра я женюсь на тебе, — пообещал он. Урауме нарушила еще одно правило и заплакала, капая слезами ему на грудь.***
«Его семя крепкое. Кровь не разбавится, сколько не разливай. Его лицо — человека, а не бога — еще вглянет ему же в глаза. Погибелью хватит сил стать лишь тому, кто от него рожден». Урауме распахнула веки в глубокой растерянности. Это было самое короткое и смутное предсказание из всех, что она получала. Сукуна уловил ее настроение, и с большим, чем обычно, волнением спросил: — Что ты видела? — Я не знаю, — ответила Урауме и взглянула на свои ладони, замечая на них синеющие отпечатки ногтей. — Не понимаю. У вас есть дети? — Нет, — незамедлительно ответил Сукуна. — Это закон вселенной. Бессмертным не дано произвести на свет собственное дитя. — Да, — согласилась Урауме, поэтому что ни она сама, ни известные ей прошлые женщины Сукуны, так и не понесли. — Но вы когда-то были человеком. Может быть, вы успели…? — Не думаю, — он неловко провел рукой по волосам, не желая делиться подробностями. — Ты видела ребенка? Может, это не мой. — Возможно. Я не готова ответить. Может быть, следующее видение поможет понять. Сукуна согласился. Они не знали, что следующее предсказание будет совсем о другом. Урауме увидела, что их планам суждено сбыться только тысячу лет.***
Подножье горы, еще недавно покрытое зеленью, замело снегом. Урауме не боялась холода. Задрав подол кимоно, она проваливалась по колено, утопая в заледеневшей корке. Перед глазами плыло. Припухшее лицо все никак не возвращалось в нормальное состояние, хотя Сукуна покинул ее почти год назад. Она плакала слишком часто, обвиняя в произошедшем свой длинный язык. Может, Сукуне и хватило бы сил одержать победу, но он слишком доверял ее предсказаниям, повинуясь уготованной судьбе. Ребенок на ее руках переносил холод гораздо хуже. Урауме повернула кусок меха, чтобы скрыть его с головой — не видеть и, желательно, не слышать. Сукуна был прав, говоря, что бессмертные детей не имеют, когда рано утром его душа лишилась тела, оставленное накануне ночью семя успело прорасти. «Его лицо еще взглянет ему же в глаза», — предсказала Урауме и сама родила копию молодого Сукуны, еще не нашедшего свой истинный облик. Как верная слуга, она должна была убить того, кому предсказано погубить господина, но нож замер над любимым лицом — таким же, как-то, что она клялась защищать и беречь. Она не убьет его, но ребенок должен умереть. Выбрав самую глухую часть подгорья, где виднелось следов ни зверей, ни людей, она оставила сверток на снегу и побрела прочь, игнорируя крики. Урауме не знала, расскажет ли об этом Сукуне. У нее была еще тысяча лет, чтобы решить.