Яд или лекарство

      Лиходейка-тоска посетила, овладела любимейшей его двоюродной сестрицей. Жила она за океанскими далями, в той стране, где небоскребы царапают небеса — в Штатах. Хотя его родители, словно храня тайну, делились с ним лишь обрывочными сведениями, он знал, что его кузина, некогда сияющая лучиком света, была диагностирована с гнетущим недугом — депрессией. И лишь когда хрупкость ее душевного мира стала очевидной, она была вынуждена пройти курс лечения в специализированном учреждении, где заботливые руки врачей пытались залечить раны ее исстрадавшейся души.              Родители её, люди славные, сахарные на вкус, добротой лучистые, роняли Джонхана в пучину недоумения. Как из такого теста, замешанного на любви и сострадании, могла выйти его собственная мамочка, наделенная нравом скверным? Сестра её, напротив, являла собой эталон родительского совершенства.              Бывало, зазвонит телефон, а в трубке голос сестрицы, тоскливый и тонкий как паутинка. Говорила, что вот-вот рука её потянется за иглой острой, чтобы вонзить её в плоть, или за три бутылки чего-нибудь покрепче, чтобы утопить разум в хмельном забытьи, или за ножом холодным, чтобы перерезать нить жизни. Он же, Джонхан, становился её щитом, её отвлечением, её соломинкой, за которую она цеплялась в бушующем море отчаяния. Но разве много сделаешь, будучи разделённым океанскими волнами?              Но со временем отыскала сестра средство, спасительное зелье для тех дней, когда тоска, словно голодный зверь, терзала душу, а искушения, ядовитые змеи, манили своими обещаниями. Стала она украшать свое тело затейливыми узорами, расписывать цветными чернилами — татуировками. Подобно побегам плюща, вились они по её рукам, окольцовывали рёбра, искорками ложились на спину. Одни были малы и невзрачны, словно детские каракули, но другие — например, большая цветущая сакура между лопаток — были изысканными шедеврами. Теория ее заключалась в том, что если снаружи человек преобразится, то и внутренний мир его обновится, поверит в перемены. Таким образом, всякий раз, когда она делала новую татуировку, она менялась внешне, а за внешним следовало и внутреннее.              Джонхан же оставался прежним.              Длинные волосы, словно шелковые завесы, всегда казались Джонхану причиной того поразительного сходства с матерью. Он наивно полагал, что стоит лишь отсечь их, придать им подобающую мужчине форму, как облик его лишится излишней женственности. Будто бы высокие скулы и острая линия подбородка, скрытые под прядями, вдруг явят миру должную мужественность.              Однако встрепанная, кое-как подстриженная копна волос до подбородка и лицо, упрямо сохранившее женские черты, лишь отразились в зеркале. Прямой нос матери, нежно-розовые губы, изящно изогнутые брови и большие, выразительные глаза одержали верх над жалкими потугами ножниц.              Джонхан, испустив тяжелый вздох, уронил ножницы в раковину, где по фарфоровой поверхности расползались отсеченные пряди. Стук Джунхви в дверь, сопровождаемый угрозами её выбить, не прекращался. Доктор решил, что пора положить конец мучениям парня, пока тот и вправду не начал крушить имущество.              Замок отозвался сочным щелчком, и Джунхви, спотыкнувшись о порог, ворвалась в комнату. Глаза его, нервно скользнув по помещению, остановились на Джонхан.              — Это, — состроил театральную гримасу, — худшая стрижка, какую я только видел!              Джонхан, хлопая ошарашенными ресницами, икнул, и прежде чем он смог это остановить, из его горла вырвался истерический смешок, похожий на бульканье кипящей воды. Все это казалось таким нелепым, до абсурдности нелепым.              Джунхви, не сдерживая усмешки, покачал головой из стороны в сторону. — Давай-ка, Ханни, позволь мне исправить этот позор, прежде чем Чоль его увидит.              Прошло полчаса, и каштановые, с рыжеватым отливом и медным сиянием, волосы Джонхана обрели пристойный вид. Тщательно подстриженные и уложенные в гораздо более приемлемую прическу, они уже не выглядели так запущенно. Отросшие черные корни постепенно скрывались под натиском рыжеватых прядей, которые, словно нежные балерины, касались его щек, придавая лицу столь необходимый цвет.              — Вот так… — объявил Джунхви с самодовольной ухмылкой, вытаскивая Джонхана из ванной, чтобы получше рассмотреть при свете. — Знаешь, у меня раньше были такие же длинные волосы. Думаю, ты пожалеешь об этом.              Он плюхнулся на ближайшую кровать и склонил голову набок, так пристально разглядывая Джонхана, что тот невольно провел рукой по волосам, смутившись.              — Зачем ты их обрезал? — спрашивает, устраиваясь рядом на матрасе. — Наверняка выглядел неплохо.              — О, я не просто выглядел неплохо, — Джунхви театрально закатил глаза, — я выглядел великолепно. Но эта работа не о внешности.              Джонхан горько усмехнулся. — Ты звучишь как Шуа.              — Шуа прав, — парировал Джунхви, голос внезапно приобрел ту странную окраску, которая появлялась только тогда, когда ситуация не могла быть ничем иным, кроме как серьезной. — Мир — не место для смазливых мальчиков.              И так же внезапно, как эта серьезность появилась, она растворилась в воздухе.              Нервный смешок вырвался из груди Джонхана. — Полагаю, — протянул он, — в другой жизни я бы гордился своей внешностью. Может, даже стал бы актёром.              Тишина, повислая меж ними, была не пустотой, а чем-то осязаемым, сотканным из нитей невысказанных мыслей и общих тягот. Тишина, в которой Джонхан с радостью бы увяз на какое-то время, лишь бы не столкнуться лицом к лицу с суровой действительностью.              Однако сидение сложа руки мало чем могло помочь, когда один из них по-прежнему оставался за пределами спасительных стен бункера.              — Есть хоть какие-то новости о Шуа? — робко спрашивает Джонхан.              Страх сковывал его голосовые связки, не позволяя ему обратиться к кому-либо другому. Помимо Сынчоля и, возможно, Сокмина, Джунхви был единственным человеком в этом бункере, с кем он чувствовал себя достаточно свободно, чтобы вести разговор. Да, этот парень был странным, пугливым, даже пугающим, но за его чудаковатостью угадывалась искра сострадания и забота.              Он напоминал Джонхану пациента, которого однажды привезли из тюрьмы для душевнобольных. Беднягу, скованного цепями, пришлось круглосуточно держать на кровати, а рядом, словно хищные псы, дежурили охранники с заряженными ружьями. Ухмылка этого несчастного, с проглядывающими сквозь потрескавшиеся губы желтоватыми зубами, надолго запала в память. У Джунхви всегда был этот странный, отрешенный взгляд и полуулыбка, от которой по спине Джонхана пробегали мурашки. Но, несмотря на его туманное прошлое и постоянно меняющуюся биографию, он всегда был предельно честен, резок и прямолинеен, что порой граничило с грубостью. Его слова, словно удары кнута, хлестали по лицу, не оставляя места для недомолвок.              Джонхан всей душой желал бы назвать его другом.              Парень молча кивнул, его лицо отражало торжественную серьезность. — Прогресс, есть, — произнес он. — Знаем что нужно, чтобы вернуть его, и просто ждем сигнала.              — О… блять… — выдыхает Джонхан, воздух с треском вырвался из его груди, следом за ним раздался нервный смешок. — Слава Богу.              От облегчения его кости превратились в кисель, а голова ощущалась наполненной пухом, словно набитая ватой. Его терзал страх навеки лишиться возможности лицезреть Джошуа, провести остаток дней, терзаясь самобичеванием.              Хёка не стало, этот факт он решительно игнорировал, опасаясь вновь погрузиться во тьму, и не мог вынести мысли потерять и Джошуа. Даже не понимая, кем они друг другу приходятся — приятелями, шапочными знакомыми или вовсе никем, — он испытывал заботу. Большую, чем готов был признать.              Джунхви снова одарил его одной из своих кривоватых улыбок, прежде чем выпрямиться и потянуться.              — Пойдём-ка, — прощебетал он, словно обращаясь к дошколёнку. — Посмотрим, не сподобится ли Мингю явить нам милость и угостить нас чаем.              Джонхан, едва сдерживая горький вздох, закатил глаза, отмечая возвращение приторно-слащавой походки, столь неуместной в этой атмосфере. Тем не менее он безмолвно последовал за Джунхви в сторону кухни.              Всего несколько часов назад на них с Джошуа напали, Хёк погиб, а сам Джонхан балансировал на волоске от безумия, но теперь казалось, будто всё может сложиться благополучно.              Боль от потери Хёка, подобно ядовитому гною, терзала его изнутри, но он сознательно задвинул ее в самый дальний уголок своего сознания. Глубоко. Еще глубже. Сейчас не время было предаваться печали. Возможно, никогда.              — Смотри, смотри, видишь… Вот! Там! Останови! Там лев!              — Да ничего я не вижу!              Их голоса, подобно раскатам грома, сотрясали конец коридора.              — Ты и не должен видеть! Он же крадётся к добыче!              — Но трава-то зелёная, а лев коричневый! Как он может спрятаться?              — Прячется, прижавшись к земле.              — Ну да, но хоть голову-то его было бы видно. По-моему, там никакого льва нет.              — Ты… ты шутишь, да? Скажите кто-нибудь, что он шутит… Чёрт возьми, никого нет, чтобы сказать, что ты шутишь!              Джонхан с трудом сдержал смешок и решительно распахнул двери. Перед его взором предстала комичная картина. Минхао и Мингю застыли перед телевизором, скрестив руки на груди. На экране, во всей своей царственной красе, красовался лев, осторожно подкрадываясь к стаду безмятежных оленей. Даже высокая трава не могла скрыть его хищной грации.              — Через две секунды он выпрыгнет! — практически пронзительно крикнул Минхао, в то время как Мингю просто таращился на него с нескрываемым замешательством на лице. — Ну как ты можешь говорить, что льва нет? Мы вообще одно и то же смотрим?              Джунхви, невозмутимый наблюдатель за разворачивающимся спектаклем, вольготно расположился на табурете у кухонного острова, выудив из вазы сочное яблоко. С хрустом вгрызаясь в его сочную мякоть, он с нескрываемым удовольствием следил за нелепым спором. Мингю же, похоже, посчитал препирательства оконченными и, направившись к чайнику, принялся наполнять его водой, оставив Минхао в одиночестве тихо негодовать у телевизора.              Тягостное молчание, словно призрак бродивший по комнате, нарушил дрогнувший голос: — Где все? — спросил он, и вопрос прозвучал, подобно капле дождя, упавшей в застоявшийся пруд. Он не мог не заметить странного безлюдия.              — Ушли, — бросил Минхао, небрежно пожав плечами. Ответ его, короткий и хлесткий, словно удар хлыста, оставил Джонхана в недоумении.              — Куда?              Последовал еще один такой же равнодушный жест, затем фраза, произнесенная на непонятном, похожем на птичье щебетание, языке. Мозг Джонхана напрягся, пытаясь расшифровать услышанное, но тщетно. К его великому облегчению, Джунхви, сидевший неподалеку, спокойно ответил на том же языке.              — Они такие грубые, — недовольно пробурчал Мингю себе под нос, доставая специи для чая.              Джонхан не мог не заметить странной манеры общения своих знакомых. Ответы их, хоть и лаконичные, не проливали ни капли света на происходящее. Очевидно, они что-то скрывали, и это «что-то» терзало любопытство Джонхана, однако в то же время, он боялся задать вопрос. Неуверенность, словно тень, поползла по его душе. Заслужил ли он свое место среди них? Был ли он своим?              — Эй, эм, Джонхан? — державший в руках поднос с бутербродом и чаем, обратился к нему Мингю. — Отнеси это Джихуну, он, по крайней мере, не станет на тебя орать.              — Конечно.              Оставив их бормотать на непонятном языке, Джонхан забрал еду и напитки, лелея надежду застать Джихуна в благоприятном расположении духа, дабы тот, превозмогая обычную свою угрюмость, снизошел до ответов на терзавшие душу вопросы.              Дверь в диспетчерскую была видна с противоположного конца коридора, где он сейчас находился. Слабый колышущийся свет из-под нее намекал на какое-то движение внутри, что было вовсе не типично для Джихуна, предпочитавшего работать в полной неподвижности.              Балансируя подносом на бедре, Джонхан толкнул дверь, пренебрегая формальностью стука. И без того Джихун, утонув в недрах своей гарнитуры, вряд ли бы его услышал.              Однако по ту сторону двери его ожидал вовсе не Джихун.              Хансоль, облаченный словно для лихого набега на банк, в черные брюки-карго, грубые, начищенные до блеска вороньего крыла, ботинки и куртку того же цвета, выглядел так, будто собирался взять в заложники дюжину бедолаг и устроить дерзкий побег под градом пуль, сопровождаемый бегом в стиле «слоу-мо».              Джонхан, конечно же, не докучал Хансолю постоянным присмотром за его ногой, ограничиваясь лишь рутинными осмотрами. Но он-то, в отличие от остальных, обладал знанием о коварных сроках срастания костей и капризных темпах заживления подобных ран. Бедро парня, несомненно, еще не вернулось к своему былому величию. Кожа, возможно, уже успела стянуться серебристой пленкой, сотканной из неуемных клеток, напоминающей туго натянутую мембрану, испускающую болезненный лоск, однако носить брюки с таким количеством карманов, определенно, было еще рано.              — Привет, Хансоль, — произнёс Джонхан, ставя поднос на единственное свободное место на столе. — Джихуна нет поблизости?              Джонхан старался сохранить бодрость в голосе, утаивая тревогу. Похищение Джошуа, без сомнения, оставило глубокий след на хрупком здоровье мальчугана, и вид Хансоля, бледного, как лунный диск в безмолвной ночи, лишь подтверждал эти опасения. Джонхан не горел желанием оказаться на пути у бушующей бури.              Однако Хансоль не удостоил его ни единым словом. Он лишь пронзил его взглядом, острым, как лезвие кинжала, возможно, задержав его чуть дольше положенного, прежде чем, словно по зрелому размышлению, принять какое-то решение. Вскинув сумку на плечо, он стремительно покинул комнату, на ходу сунув в карман нечто, напоминающее флешку.              Странно, но за последнее время Джонхан уже привык к подобному эксцентричному поведению Хансоля.              — Какими судьбами, Джонхан? — голос Джихуна, раздавшийся за спиной, заставил вздрогнуть. Он посторонился, пропуская тщедушную фигуру к компьютеру — привычные наушники висели на шее, а в руке, как всегда, была зажата банка с шипящей газировкой.              Рукава Джихуна закатаны до локтей, обнажая то, чего раньше не замечал Джонхан — тонкий шрам, опоясывающий запястье ровным кругом.              — Что случилось с рукой? — остановиться Джонхан не успел и вопрос вырвался наружу.              Джихун на мгновение будто опешил. Он моргнул, словно пытаясь понять, о чем речь. Но даже осознав, удостоил лишь коротким пожатием плеч: — Кидалово на личности пошло по пизде.              — Как кража личности оставила такой шрам?              — Не знал, что лох, у которого я сливал данные, — хренов ростовщик, — пробормотал Джихун, уже вовсю стуча по клавиатуре, пока на экране замелькали изображения и текстовые поля. — Этот гандон натравил на меня своих головорезов, те вычислили, что я хакер, и решили ампутировать мне руки, — замолчал, подняв вторую руку, на запястье которой красовался такой же точно шрам.              — Ни хрена себе… — выдохнул Джонхан, потрясенный. — Всем вам, значит, приходилось несладко, да?              Воистину, тупой вопрос, скажу я вам. Ибо большинство из этих молодцев младше его были годами, однако все они прошли обучение и стали бывалыми преступниками, прошедшие суровую школу жизни. Никто не ступает на эту тропу, не познав горечи и невзгод. На данный момент он узнал, что с Джошуа произошло нечто трагическое и необъяснимое, Сынчоль родился в этой адской яме, а Джунхви так тщательно скрывал свое прошлое, что невольно закрадывалась в душу Джонхана мысль, что не от материнской утробы, а из чашки Петри, подобно гомункулу, явился на свет этот парень.              — Можно сказать и так — неохотно пробурчал Джихун, выхватывая с подноса сэндвич и отправив в рот изрядный кус.              Однако тут он замер, окаменев, и стал озираться по сторонам, словно услышав некий звук, ускользнувший от слуха Джонхана.              — Разве… Разве ты не только что вошел сюда? — с подозрением сузив очи, вопросил он.              — Да, Хансоль был здесь первым. Он вел себя странно, а затем ушел незадолго до твоего прихода, — Джонхан чаял, что этот ответ удовлетворит Джихуна, однако тому, похоже, было мало.              — Зачем Хансоль сюда припёрся?              Джонхан нервно покачал головой. — Он не разговаривал со мной. Хотя, кто-нибудь должен ему сказать, чтобы он не напяливал такие штаны с его ожогами.              Джихун, кивнув медленно, развернулся на стуле, вновь оказываясь лицом к лицу со своим компьютером. Несколько щелчков мышью, и из его уст, доносившихся через гарнитуру, вырвалось рычание, исполненное гнева, с которым Джонхан совсем не желал иметь дело.              — Чтобы ты там ни задумал, не вздумай. Сейчас же все назад верни, не то я тебе шею сверну, — последнее слово он выплюнул с такой силой, что брызги слюны осели на клавиатуре, а гарнитуру сорвал с головы, сопровождая этот жест потоком матов, от которых у Джонхана брови полезли на лоб.              — Че случилось-то?              — Просто не люблю, когда ублюдки ебутся с моим дерьмом, — вот все, что он получил в ответ.              — Я ничего не трогал, — тут же заверил Джонхан.              — Да знаю я, что не ты.              Вот, умалчивая о деталях, Джихун оставил недомолвку витать в воздухе, а Джонхан, дабы не испытывать пределы гостеприимства, со смущением отлучился из комнаты, прежде чем его присутствие стало бы обременительным.              На кухне, куда он вскоре возвратился, пребывало оживленное смятение — к Джунхви, Минхао и Мингю присоединились Вону и Сынкван. Однако беседа их была натянута, подобно струне лютни, готовой всякий миг разжаться со свистом упругой тетивы, пропитанной ядом молчания. Бутерброды и чаи были расставлены на столешнице, но стоило ему переступить порог, как звуки жизни разом умолкли, подобно тому как стихает лес в предгрозовую ночь.              Джонхан замер на пороге, взирая с надеждой, что кто-либо нарушит гробовое молчание. Но тщетно. — Я… э… я, пожалуй, поднимусь к себе, — смущенно пробормотал он, продолжая ощущать на себе пылающий жар невыносимо-пристальных взоров. Уже обернувшись, чтобы покинуть кухню, он на миг замешкался, услышав глас Мингю:              — Прихвати с собой.              В руки ему была вложена тарелка, и, едва слышно пробормотав слова признательности, он торопливо побежал вверх по лестнице в свои личные апартаменты, где мог утолить голод, не ощущая на себе жгучего взгляда полудюжины человек. Их поведение было более чем странным.              Но куда более дивным оказалось зрелище, ожидавшее его, когда приблизился к своей комнате: дверь его спальни была открыта, и волосы встали дыбом, поскольку он отчетливо помнил, как закрыл ее за собой, уходя. Откуда-то изнутри доносились слабые голоса, словно кто-то вел односторонний разговор по громкой связи. Переступив порог, он оставил тарелку на столике и, настороженно вглядываясь, приблизился к постели, где на простынях лежал айпад, ставший источником странных звуков.              На экране, словно застывший в нелепой пантомиме, корчился человек. Его улыбка, подобная оскалу хищника, была обращена к невидимому собеседнику, однако семена речей его были ядом чистейшим.              «Отпусти Юн Джонхана, и твой человек свободен. Никакого подвоха, никаких ловушек, никаких скрытых мотивов. Ты отдаешь мне доктора, и все расходятся довольные.»              — Что? — с трепетом вопросил Джонхан, выхватывая устройство с кровати и отматывая видео назад, разум его пребывал в смятении, ибо не мог постичь смысла происходящего.              Когда время претерпело возврат к ничтожной точке отсчета — 00:00, — запись запустилась, и из уст вырвался сдавленный звук, напоминающий хрип терзаемого недугом старца.              Внезапно, словно гнилой дух из бездны, кислая волна рвоты взметнулась из его глотки, вырвавшись из глубин терзаемого желудка. Айпад, выскользнув из онемевших пальцев, с глухим стуком упал на матрас, а экран все еще безмолвным свидетелем транслировал жуткие кадры. Джонхан, пошатнувшись, споткнулся и рухнул на пол, успев лишь выбросить содержимое желудка.              Это был Джошуа. Они держали Джошуа. Не просто похитили, но и творили с ним такое, что разум отказывался осмысливать, а сердце сжималось от нестерпимой боли.              Преодолевая смрад лужи на полу, Джонхан дрожащими руками поднял айпад и, пропустив мимо глаз мельтешащие кадры, отыскал тот момент, который играл, когда он только вошел.              «Отпусти Юн Джонхана, и твой человек свободен. Никакого подвоха, никаких ловушек, никаких скрытых мотивов. Ты отдаешь мне доктора, и все расходятся довольные.»              Видео закончилось, но он снова нажал на кнопку воспроизведения. И снова. И снова. Будто бы оно каким-то образом изменилось, если бы он прокрутил его достаточно раз.              В воздухе повисла тягостная тишина, пронзимая сердца ледяным колом. Поведение окружающих, словно застывших в немом изумлении, не оставляло сомнений в том, что произошло. Нежелание делиться информацией, отчаянные взгляды, устремленные на Джонхана, — все это говорило само за себя. Все ждали, когда Сынчоль произнесет роковое слово. Одно-единственное слово, ценой которого станет его жизнь в обмен на Джошуа.              Так чего же ждал Сынчоль?              Джонхану не нужно было размышлять. Раздумья были излишни. Нечего было обдумывать. Он не мог отрицать свою вину в происходящем. Именно он настоял на том, чтобы они вышли посреди ночи, пренебрегая здравым смыслом и подвергая себя смертельной опасности. Он допустил, чтобы Хёк оставил Джошуа позади, когда тот был не в состоянии защитить себя.              Теперь, когда Хёк, его друг, безвозвратно угас, Джонхан ощущает себя выжженной пустошью, оболочкой, ушедшей из жизни вместе с ушедшим. И, будем беспристрастны, какой резон влачить существование после подобной утраты? В его опустошенной душе царила лишь бесконечная пустота, зияющая рана, которую не залечить ни временем, ни слезами.              Движимый неосознанным велением, он сбросил одежду и натянул светло-голубые джинсы, белый свитер, ботинки и куртку. Ему было неведомо место назначения, но подумал, что если достаточно долго побродит, кто-нибудь его найдет.              Ибо прежде такое случалось.              Он замирает, дабы смыть со лица соленые следы и прополоскать рот ополаскивателем. Если его и будут пытать, то не его же собственной блевотной вони.              Не давая робости ни единого шанса сжать в тисках своих дрогнувшее сердце, он устремляется по ступеням ввысь торопливой, ловкой поступью, перепрыгивая чрез две сразу, и вырывается на волю — навстречу вихрям ветра, снежной стуже и ледяному дыханию ночи. Джихун изобличит его с минуты на минуту, Джунхви и того быстрее, но им следовало бы порадоваться его поступку.              Он избавляет их от лишних хлопот, но главное — избавляет Сынчоля от гнета моральных терзаний, ибо то единственное, что до сих пор не ввергло его в лапы Сонджона.              Торговать жизнями недопустимо, и, хотя Сынчоль ступает по острию лезвия, Хан знает, что его моральный компас был точно таким же, как у Минов, поскольку он раньше работал на них. Иного выхода нет. Джонхану предстоит действовать самому.              Джошуа должен выжить.              И если для этого потребуется его собственная жизнь, то так тому и быть. Жизнь и смерть — две стороны одной медали. Иногда, чтобы сохранить жизнь, необходимо пожертвовать другой. Герой не всегда тот, кто обладает силой. Иногда героем становится тот, кто готов отдать свою жизнь за другого. Можно ли его считать героем?              Джонхан срывается с места стремительным бегом, колотя по асфальту в том же направлении, что и в ту роковую ночь. Он знает, что времени в обрез, и эти парни, словно ищейки по запаху, скоро настигнут его.              В том видео речь шла о двадцати четырех часах, но Джонхан не ведает, сколько из них он истратил впустую, сжавшись калачиком на постели, отрезая себе волосы и поедая сэндвичи.              Он достигает ущелья переулка. Того самого, где был поражен Джошуа, Хёк убил того человека, а сам Хан сбежал, как жалкий трус, каким он и был. На бетоне виднеются засохшие кровавые брызги, но он пренебрегает ими, приседая у стены и энергично утирая ладонями лицо.              Они должны найти его до того, как Джихун зафиксирует его присутствие на камерах видеонаблюдения.              — Прости, Чоль, — шепчет он в оковы тишины. — Даже если это была ложь, мне кажется, я начинал тебя любить.              Делает судорожный, рваный вдох.              — А теперь идите и заберите меня, ебанные ублюдки.