***
В который раз Джонхан взывал к судьбе, жаждая заветной кнопки, что могла бы стереть его с лица земли, пусть даже на миг, на жалкий вздох. Ему требовалось исчезнуть, раствориться в воздухе, испариться. Пф… И нет его. Проводя тысячи ночей за зубрежкой учебников по анатомии человека еще в студенческие годы, он по-настоящему осознал свою смертность. Венценосные хищники, царившие на вершине пищевой цепи, на поверку оказывались лишь жалкими марионетками судьбы, танцующими под дудку тления. Человек, сей хрупкий сосуд из плоти и крови, был не царем, а пленником хрупкости, тлеющим на алтаре бренности. Склеенный из хлипких костей, обтянутый пергаментом кожи, являл собой жалкую обитель для трепетных мышц и сухожилий. Его существование балансировало на лезвии бритвы, где каждый вздох, каждый шаг, каждое движение грозило обернуться трагическим финалом. Один меткий удар — и вуаля… мозг, пульсирующий центр сознания, превращается в кровавую кашу, а мысли, некогда блистательные, гаснут, словно свечи на сквозняке. Одинокий неверный шаг — бац… и кость хрустит под весом тела, словно сухой сучок. Чуть больше давления, чем положено, — бабах… и сердце, устав биться в такт жизни, останавливается, погружая тело в ледяную пучину небытия. Хрупкость. Его существование было хрупким, как мыльный пузырь, и с каждым днем эта хрупкость становилась все более очевидной. Ледяные пальцы воспоминаний сомкнулись на сердце, утаскивая его в бездну минувшего, затерянную в туманной пелене лет. Тогда, обуреваемый юношеским пылом познания, он грезил о том, чтобы взяться за лезвие. Тогда, во власти юношеского пыла и жажды познания, он грезил о том, чтобы коснуться лезвием запретной грани. Глупый мальчишка, тешивший себя мыслью о научном эксперименте, о тайном желании постичь архитектуру мышц под хрупкой оболочкой кожи. Но воля, увы, не совпала с помыслами, и робкая рука так и не коснулась острого металла. Сейчас же, больше всего на свете, он желал бы обладать этой самой храбростью. Лежать, уткнувшись в подушку, пропитанную солеными слезами отчаяния, — вот и все, на что он был способен. Даже подняться с кровати казалось непосильной задачей, высасывающей из него последние силы. Время, словно сломанный хронометр, застыло в мертвой точке, отказываясь возобновить свой размеренный ход. Как долго он пролежал, скорчившись в позе эмбриона, орошая солеными струями скорби ткань подушки? Неважно. Сокмин подложил ему эти жалкие атрибуты покоя, но Джонхан не заслужил даже этого ничтожного утешения. Его разум, словно пыточная камера, безжалостно терзал его, вновь и вновь прокручивая в памяти события того злополучного дня, когда начался этот кошмар. Острые, словно осколки стекла, вопросы терзали его, не давая ни минуты покоя. Что он мог бы сделать иначе? Как ему вернуть время вспять? Не приготовь он тот проклятый сэндвич, то не опоздал бы на работу. Если бы не опоздал на работу, то поставил бы машину на служебной парковке. Если бы поставил машину на служебной парковке, то не увидел бы, как застрелили того человека. Если бы не увидел, как застрелили того человека, его бы никогда не схватили. И если бы не эта роковая цепочка событий, Хёк не погнался бы за ним, и он был бы жив, и Джонхан остался бы в блаженном неведении, что его лучший и единственный друг — преступник. Преступник. Какое странное слово. Слово, как ржавый гвоздь, въедается в сознание, царапая душу острыми зазубринами. Если произносить его достаточно часто, оно начисто теряет смысл. Преступник, преступник, преступник. Похоже, теперь они все — преступники. Сынчоль, с его успокаивающим голосом и мягким смехом, нежными прикосновениями и несгибаемой верностью. Хёк, с его ямочками на щеках и большими карими глазами, легкими улыбками и бескорыстными объятиями. И тот человек… тот, кто безжалостно оборвал нить его жизни… с гладкой, бледной, словно лунный лик, кожей и пронзительным, кошачьим взглядом. Все они. Преступники. Делает ли это преступником и Джонхана? Совершил непростительное, чудовищное деяние. Ужасное преступление. Оставил Джошуа в лапах тех людей. Будь он сильнее, будь его воля несгибаемой, будь он яростнее в противостоянии Хёку, возможно, трагедии удалось бы избежать. Пожалуй, стоило бы спросить родителей, карается ли подобное тюрьмой. — Ханни, я уже устал тебя с пола отдирать, — раздается голос Джунхви с порога. Не было в нем злости, но Джонхан все равно сильнее сжал себя в объятьях, уткнувшись лицом в пропахшую соплями подушку и жалко всхлипывая. — Ох, Хан… — вздыхает Джунхви, и затем ладонь ложится на спину Джонхана, мягко вырисовывая круги между его лопатками. — Все в порядке, дружок. Но слезы лились еще сильнее, грозя захлебнуть его. Увы, даже в этом человеческое тело отказывалось подводить. — Ханни, — ласково зовет Джунхви, получив в ответ лишь хлюпанье размокшего носа. — Посмотри на меня. Джонхан, пленник в темнице собственной души, томится в оковах слабости. Невидимые стены, воздвигнутые страхом и неуверенностью, теснят его, не давая ни вздохнуть, ни пробиться к свету. Хочет позволить Джунхви утешить его, вдохнуть в него жизнь своими странными, но действенными методами. Хочется, чтобы его грубо стащили с кровати, закинули руку на плечо и повели на кухню, где пришлось бы выслушивать нелепые метафоры и вдохновляющую тарабарщину. Он даже согласен на его дикие выдуманные истории. Но, осознавая свою немощь и ничтожность, он отталкивает эту доброту. Не заслуживает ни чьей жалости, ни сострадания. Он — изгой в собственном разуме, заклейменный позором и терзаемый страхом. Леденящая поступь пульса, предвестник надвигающейся паники, заставляет Джонхана насторожиться за мгновение до того, как она обрушится на него всю свою тяжесть. Последнее, чего он хотел, — чтобы Джунхви увидел его в таком состоянии. Опять. Нужно было побыть одному. Сейчас же. Не сказав ни слова, он срывается с кровати и, шатаясь словно пьяный, бредет прямиком в ванную. Ноги катастрофически подкашиваются из-за сильнодействующих снотворных, прописанных Сокмином по настоянию Сынчоля. Он захлопывает дверь с большей силой, чем намеревался, демонстративно игнорируя крик Джунхви: — Не запирайся! — и провернул засов с громким щелчком. Сразу по ту сторону дерева раздается тихий стук, который постепенно нарастает по мере того, как призывы оставались без ответа. Как только Джонхан хватает сопутствующие ножницы, все звуки внешнего мира для него перестают существовать. Ножницы острые. Руки мелко дрожат, словно охваченные ледяным ознобом, но это было в порядке вещей. Сейчас ему просто… нужно… не совсем понимает, что именно ему нужно, но знает, что это необходимо, жизненно необходимо. Прямо сейчас, до того, как паника достигнет точки невозврата, и он потеряет сознание от нехватки воздуха. Джунхви продолжает настойчиво колотить в дверь, требуя, чтобы его впустили, но Джонхан видит только две блестящие серебряные полоски, сжатые в его руке. Ему просто… нужно… Зажмурив глаза, он поднимает ножницы и начинает резать.***
Расставание не давалось Сынчолю. Прощание было бы роскошью, недоступной израненной душе. Он не мог выдержать ни единого робкого протеста, ни единого расширенного от ужаса зрачка. Не хотел рисковать сломаться под гнетом мольб, отступить от своего решения. В идеальном мире он бы крепко обнял Хана, в последний раз вдыхая аромат волос, поцеловал в лоб и тихо заверил, что всё будет хорошо. Положил бы руки на плечи Хансолю, посмотрел бы ему прямо в глаза и пообещал вернуть Джошуа домой. Джунхви же он бы отвел в сторону, подальше от скорбных глаз остальных, и, глядя ему прямо в душу, заставил бы поклясться стать тем лидером, которым сам уже не сможет быть. Но они бы его удержали. Зубами и ногтями вцепились бы в него, не позволяя ему покинуть пределы комнаты. Он знал, что не выстоит против их отчаянного сопротивления, особенно если Чан, рыдая и захлебываясь слезами, начнет умолять его остаться. Поэтому он не стал прощаться. Сказал, что едет на встречу, и ушел. Ни оружия, ни ножей, ничего. Только он один. Ведь именно этого требовал от него Сонджон. Этот мерзавец, наконец, загнал его в угол. Сынчоль наотрез отказался отдать им Джонхана, зная, что они с ним сделают, и ни за что не позволил бы удерживать Джошуа, осознавая, какие зверства над ним творят. Защищать, оборонять, жертвовать — вот долг истинного лидера. И жертвовать он собирается собой. — Я безоружен! — проорал он. Морозный воздух хрустит под сапогами Сынчоля, пока он чествовал прямо к массивным дверям из красного дерева. Сонджон всегда был чертовски драматичным сукиным сыном. Перед ним высился особняк Сонджона — помпезный склеп чванства, где ютился этот жалкий ублюдок. Хотя банда Сонджона не шла ни в какое сравнение с его собственной, этот павлиний хвост, одержимый манией величия, считал нужным укрываться в роскошных хоромах, словно мотылек, ищущий убежище в пышных цветах. На пороге, ощетинившись стволами, застыли охранники. В их мускулах, подобно струнам, натянутых до предела, затаилась пружинистая мощь. Быстрые, растерянные взгляды скользнули между ними, отражая смятение, царившее в их душах. Такого поворота событий они явно не ожидали. — Оглохли, что ли?! — громогласно огласил пространство Сынчоль, воздев руки в жесте безоружности. — Говорю же, без оружия я! Теперь, мать вашу, открывайте! Его нутро терзала ненависть к этой ситуации. Каждая секунда здесь была пыткой, но другого выхода не было. Только так он мог спасти Джонхана и Джошуа. Стиснув зубы, он терпеливо ждал, пока, словно оголодавший пес, один из охранников рыскал вокруг него, ощупывая каждый карман, каждую складку одежды в поисках несуществующего оружия. — Ну что, натешились своим ничтожным самолюбием? Можно уже пройти? Холодная сталь пистолета, подобно змеиному поцелую, жгла нежную плоть, пронзая душу ледяным ужасом. Стиснув зубы, он сдерживал стон, борясь с инстинктом самосохранения, чтобы не оттолкнуть его. Некогда искусный боец, меткий стрелок, чьи подвиги слагали легенды, теперь был лишь безмолвной жертвой, покорно идущей на заклание во имя спасения дорогих ему людей. — Руки на голову. Смирив бушующие в душе чувства, он повиновался приказу, сдерживая маты, готовые сорваться с уст. Грубый толчок в спину заставил его двигаться вперед, а ледяная угроза пули, способной расколоть его позвоночник, словно хмурая тень, преследовала его, неотступно следуя по пятам. — Двигайся. Коридоры пестрели изысканным убранством. По стенам, словно бабочки, порхали старинные полотна, а по углам, подобно застывшим в вечности стражам, высились мраморные статуи. Интерьер целиком и полностью соответствовал антуражу мафиозного логова, но Сынчолю, в отличие от других, было не до пышности собственного жилища — он слишком был занят реальной работой. Среди снующих мимо фигур он узнавал некоторых. При его появлении брови их, словно удивленных птиц, взлетали вверх, а затем, осознав, что он сдается, на лицах их расцветали торжествующие ухмылки. Пара человек даже поспешили поздравить того, кто держал его под прицелом пистолета, упертого в затылок, словно тот совершил героический подвиг, захватив печально известного Эскупса. Сынчолю с трудом сдерживал себя, чтобы не врезать кулаком в их самодовольные физиономии. — Сюда, — рявкнул охранник, грубо сталкивая пленника в левую дверь. — Эй, Эль, доложи боссу — у нас гость. Значит, вот он, кабинет Сонджона. В центре — необъятных размеров стол, на стенах — жуткие, до чертиков, чучела звериных голов, а в качестве апогея — чертова табличка на столе, выгравированная с именем этого мерзавца. Даже по этому помещению было кристально ясно, что Сонджон ценит себя гораздо выше, чем весь остальной мир, вместе взятый. Но не успел Сынчоль сделать еще какие-либо выводы, как сокрушительный удар ногой, словно молния, обрушился на его колени. Хруст костей, словно треск ветхих пергаментов, разнесся по кабинету, и Сынчоль, сраженный внезапным ударом, согнулся пополам, упав на антикварный ковер. — Еще хоть раз попробуешь, и я тебе твою ебучую челюсть сломаю, — прорычал он через плечо, по-прежнему держа руки сцепленными за головой. — Посмотрим, как ты это сделаешь, — послышалась самоуверенная усмешка сзади. Сынчоль закатил глаза, втянул воздух сквозь стиснутые зубы и мысленно сосчитал до десяти. Это ради Джошуа. Это ради Джонхана. Его гордость больше не имела значения. До ушей донёсся ритмичный стук лакированных туфель по полированным половицам. У Сынчоля оставалось лишь мгновение, чтобы приготовиться к самому унизительному моменту своей жизни, прежде чем за его спиной раздался знакомый насмешливый, подобный карканью ворона, голос. — Ну, ну, ну… Какого гостя мы принимаем? Бедный Сынчоль, сжав губы в тонкую полоску, держал взгляд устремленным вперед, сосредоточившись на чучеле вороньем, восседавшем на столе, чьи взоры точно сверкали самоцветами под лучом лампадным, и лишь ждал да надеялся, что прихоти господские этого дня минуют его стороной. Однако судьбе было уже угодно расставить все кости по своим местам, дабы муки и терзания знали меру. — Признаться, — Сонджон, неторопливо обходя свою коленопреклоненную жертву, кривил губы в самодовольной улыбке, — этого я никак не ожидал. Грациозно, словно хищная птица на жердь, он уселся на краешек стола, скрестив лодыжки и сложив руки на груди. Тошнотворная ухмылка расползалась по его лицу, обнажая ряд острых, как кинжалы, зубов. Рубашка была засучена по локоть, а на предплечьях красовались алые пятна, похожие на распустившиеся маки. Сынчолю оставалось лишь уповать на милость небес, чтобы эти кровавые отметины не принадлежали Джошуа. Мысли лихорадочно метались, лишь бы не думать, что может означать весь этот кровавый антураж. Неужели алые пятна — последние следы того, что осталось от Джошуа?... Сонджон склонился вперед, словно обращаясь к умственно отсталому, и Сынчолю потребовалось приложить все титанические усилия, чтобы встретиться с ним взглядом и не плюнуть прямо в эту самодовольную рожу. — А где же тогда доктор? Воистину, держать голос ровным и не предаваться эмоциям, буйству чувств, коим так жаждала душа исходить в сей горестный час разлуки с Джошуа, было испытанием, доблестно выдержанным Сынчолем. Не смел даже думать о том, как отчаянно желал сейчас видеть рядом Джонхана. Как безумно жаждал, чтобы Джошуа, якобы вдруг сам Боженька повел его путями, вдруг волшебным образом возник перед ним. — Не будем строить из себя святых, — процедил Сынчоль сквозь зубы. — Ты ведь знаешь, что он тут ни при чем. — Оу, — бровь Сонджона вопросительно взметнулась вверх. — Ты хочешь моей смерти, — рыкнул Сынчоль. — Всегда хотел. Это не из-за доктора. Это про нас с тобой. Увы, должен он был стереть этого ублюдка с лица земли, когда была возможность. — Ты хочешь убить меня, — процедил сквозь зубы, вкладывая в слова всю свою ненависть. — Что ж, я здесь, так давай же, трусливая тварь, попробуй! И вправду, смеялся лишь сардонически Сонджон, обратив взор к стоящему у спины наемнику, поигрывая ухмылочкой, кривясь на манер сатаны. — Допустим, я приму твое великодушное предложение… Что помешает твоей шайке сопляков прийти и отомстить за тебя? — Не смогут, — рассуждал Сынчоль. — С моей смертью моя территория твоя. И люди мои тоже. Если им не понравится, то пусть бегут, но власти у них уже не будет. Ты получишь все, о чем всегда мечтал. Слышать эти слова, сорвавшиеся с его собственных губ, было физически тошнотворно. Молвил он правду, горькую, как полынь, но и представить себе не мог, чтобы кто-либо из его детей — а он считал их именно своими — когда-либо помышлял встать на сторону Сонджона, стоило их лидеру испустить последний вздох и покинуть этот бренный мир? Им предстояло залечь на дно. Мишени, навечно клейменные на их спинах, будут преследовать их до скончания дней. Но они останутся вместе. Будут защищать друг друга. Все будет хорошо, покуда они помнят, ради чего Сынчоль пошел на это. Сонджон кивал, медленно, будто всерьез обдумывая предложение, но затем неожиданно припал на корточки перед плененным и, осквернив святость момента, нагло щелкнул его по глазному яблоку. — Как бы заманчиво это ни звучало, — промолвил он с издёвкой, — но у меня уже есть свой план, и, право слово, намерен его придерживаться. Однако благодарю за игру. Твоё участие было по достоинству оценено. Если бы я знал, что для твоего самопожертвования достаточно было лишь немного помучить смазливого мальчишку, я бы давным-давно стал вырывать ему ногти один за другим. Это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения. — Ты, ублюдок! — взревел Сынчоль, молниеносно бросаясь вперёд и смыкая руки на горле Сонджона. Мгновение, зыбкое, как дыхание мотылька, пронзило Сонджона ледяной иглой. В тот краткий миг времени, что длился всего два с половиной удара сердца, его тело, словно кукла из тряпок, оказалось под Сынчолем, глаза остекленели и выпучились из орбит, а жилка на виске забилась в бешеном ритме, когда воздух перестал приходить в лёгкие. Затем последовали два с половиной мига отчаянного противоборства, прежде чем Сынчоля грубо оттащили прочь, окружив дюжиной угрожающе нацеленных стволов. Он рухнул на колени посреди круга вооружённых до зубов людей в чёрных одеждах, тяжело хватая ртом воздух, сжимая кулаки до хруста костей. Сонджон же, придя в себя после столь дерзкого нападения, неспешно поднялся на ноги, приводя в порядок свою причёску и поправляя измятую в схватке рубашку. — Мы оба прекрасно знаем, что Мин Джунки убил не я, — прорычал Сынчоль, почти жалея, что кто-то из окружавших его мужчин не нажал просто на курок и не покончил с этим фарсом. — Это сделал ты, а потом подставил меня, чтобы Мины меня уничтожили, а ты смог занять моё место! Сонджон издал лёгкий смешок, что лишь подстегнуло ярость Сынчоля. — В любом случае, я мертвец, какая, к чёрту, разница? — взревел, впиваясь ногтями в ладони, на шее вздулись вены. — Отпусти Джошуа, оставь доктора в покое и просто убей меня уже! В те мрачные мгновения, когда душа его пребывала в смятении, исстрадавшись в когтях гнева столь яростного, что сама преисподняя содрогнулась бы от ужаса, и горечь унижения, подобно отраве, разлилась по жилам, Сынчоль не мог вспомнить, чтобы прежде испытывал нечто подобный всепоглощающий гнев или такое унижение. Он, Сынчоль, преклонивший колени перед своим заклятым врагом, прижатый к земле дюжиной вооружённых людей, молил — именно молил — о том, чтобы его избавили от страданий. «Никогда не умоляй», — твердил ему отец. «Ты — Чхве. Чхве не унижаются мольбами». Но у отца никогда не было Джошуа. Или Джонхана. Не было того, ради кого он пал бы ниц, ради кого стоило погрязнуть в пучине самоуничижения. Даже самого Сынчоля родитель не счел достойным столь великой милости. — Просто убей меня, сукин сын! Кажется, Сонджон пресытился этим спектаклем. Быть сбитым с ног и едва не задушенным на глазах у его же людей, должно быть, нанесло ощутимый удар по его самолюбию, ибо он даже не взглянул на парня, который, не задумываясь, бросал свою жизнь к его ногам. Вместо этого он лишь вяло махнул в сторону двери, огибая стол и вальяжно опускаясь в громадное кресло из кож зверей, чтобы, уткнувшись в разбросанные по поверхности бумаги, сделать вид, что занят. В ту же секунду грубые руки грубо схватили Сынчоля за куртку, грубо вырвав его из позорного ницего положения и заставив встать во весь рост. Холодные дула пистолетов уперлись ему в спину, готовые в любой момент извергнуть смертоносный заряд, если он вздумает выкинуть что-нибудь еще. — Уберите его отсюда, — ленцой веяло от равнодушного взмаха руки, сопроводившего эти слова. — И предложение остается в силе, Купс. Приведи мне доктора через… — бросает беглый взгляд на циферблат, бездушный отсчет времени, столь бесчувственный, как и слова, слетавшие с губ Сонджона: — Девятнадцать часов, или я заставлю тебя смотреть, как пуля пронзает череп твоего дружка. Как же его звали? Джошуа, верно? Только ведь это не тот самый Джошуа, которого мой отец вывез из Штатов и превратил в маленькую секс-игрушку? В тот миг кровь застыла в жилах Сынчоля, сердце перестало биться. Сонджон знал, кто такой Джошуа. Знал о его прошлом. Знал его слабые места, знал, как заставить его заговорить, какие рычаги нужно задействовать, чтобы сломить окончательно. И сейчас он грозился пустить эти знания в ход, здесь и сейчас, не ведая ни жалости, ни милосердия. — Ты не посмеешь, — прошипел Сынчоль, упираясь пятками в пол, пока его волокли прочь. — Ты не посмеешь, ублюдок! Я убью тебя, тварь! Убью! Последнее, что узрел несчастный Сынчоль, прежде чем дверь с оглушительным треском захлопнулась за его спиной, была лукавая ухмылка Сонджона, исполненная злорадства. Ухмылка сия гласила яснее ясного, словно начертанная на небе молнией: «Я сделаю все, что пожелаю, и ничего не сможешь с этим поделать». Сынчоль, словно окаменевший, не мог и помыслить о сопротивлении, когда его грубо поволокли обратно по коридору. Обе руки вывернуты назад, заставляя несчастного согнуться в три погибели. И все это время у его виска и на шее поблескивали зловещие жерла, готовые в любую секунду исторгнуть смертоносный заряд. Он пытался. Он, право слово, старался изо всех сил, но потерпел сокрушительное поражение. Сонджон по-прежнему жаждал заполучить Джонхана. Сонджон по-прежнему держал в плену Джошуа. А перед Сынчолем все так же маячила невыносимая пытка выбора между этими двумя. Сознание его пребывало в столь оцепеневшем состоянии, что он даже не осознал, как очутился вновь под открытым небом, пока ледяные объятия снега не сковали его колени. Одежда мигом промокла насквозь, но разум его был подобен бездонной пропасти, лишенной каких-либо проблесков рассудка, способных придать ему хоть толику сил для того, чтобы подняться. Единственным звуком, нарушившим гробовую тишину, был лишь оглушительный грохот захлопнувшейся вслед за ним двери. А после… лишь зияющая пустота. Он потерпел поражение.