Алые розы на снегу похожи на пятна крови.
***
Май 1827 Ветер быстро бежал по полю ржи, перебирая в своих потоках мелкие золотые колосья. Шальной ветерок трепал волосы, и на лице невольно появлялась глупая улыбка, а нутро пробивало на смех от поднимающейся рубашки, вместе с волосами, так и норовящей залезть в лицо. Он босиком бежал по этом безграничному, необъятному полю золота, которое так и сверкало на солнце, отражаясь в море, вместе с небом! Это просто невероятно! Сейчас, именно в этом бессмысленном беге по полю, в свежем теплом ветре, в птицах и криках чаек, разносящихся далеко в высоте, в этом запахе моря.. Он свободен По настоящему свободен, и искренне счастлив Сейчас он лишь один из хрупких колосьев, он просто песчинка в этом золотом море, и ничего не значит! Сережа кричит во все горло, он смеется и разводит руки в стороны, отдаваясь этому быстрому ветру, открывая душу чтобы она тоже чувствовала, и душа летит! Трубецкой прикрывает глаза, и его куда-то уносит ветром. Мерещится будто он не бежит а летит на этих потоках, сменяющихся на порывы, и он готов поклясться, что чувствует, как ноги отрываются от земли! Дыхание перехватает Сережа с закрытыми глазами видит, как уносится в эту высоту неба, как золотое море утёсной ржи становится всё меньше и меньше, и он это чувствует! Серж берет себя в руки, рулит распахнутыми "крыльями", и сжимает пальцы на ногах, чувствуя щекочущий воздух : 《 — А! УУУУУ!》 Он кидается вперед, и быстро-быстро, паря на потоках ветра, несется к земле, но в последний момент выруливает, и теперь летит над морем! Трубецкой часто-часто моргает, и вода то сменяется на золотую рожь, то на позолоту интерьеров Зимнего, и чьи-то до безумия знакомые глаза. Он смутно чувствует, будто забыл что-то очень важное, но как только пытается ухватится, то его будто сам разум отталкивает, словно это что-то плохое, что-то темное, и Сережа чувствует, что именно из-за этой забытой вещи он не мог стать счастливым до сих пор. Сейчас я на то мгновение, я не один, нас много тут. Он летит низко над самой поверхностью океана, и прикасается пальцами к зеркальной глади, которую даже рябь не трогает. От руки расходится резкая волна брызг, которые ударяют прямо в лицо, Серж заливается смехом, и взмывает вверх, оказываясь среди чаек. Птицы смотрят на него удивлённо, но парень не обращает на это внимания, и только продолжает смеяться, улыбаясь самой теплой улыбкой из всех, которая только есть! Сережа открывает глаза, и понимает, что это было только видение, но он действительно на поле ржи, только не летит а лежит, разглядывая глубокое, бескрайнее небо, которое отливает первыми искорками августовского заката. 《 — если бы только ты был рядом..》 Сейчас иллюзия потери памяти отступает, конечно он всё помнит, но даже это не плохо. Наверное Трубецкой смог или отпустить, или смирится, в общем-то неважно, но теперь он не страдает, теперь он знает, что где-то там, за Европой, через моря, океаны, и время, где-то в Петербурге, есть как минимум один человек который его ценит, и наверняка ждет. Есть как минимум один человек, который всегда был и будет важным, тем, чьё имя навсегда окрашено позолотой, и искренностью, и это самое главное. У Сережи всегда есть место, куда он может вернутся, и где его, теперь он точно знает, обязательно примут, и простят. От этого на лице расползается глупая улыбка, и он встает на ноги, отряхивает руки, и пускается дальше — бежать босиком по полю из чистого, настоящего золота Пройдет пара часов, пока он в одиночестве будет наслаждаться этим ржаным полем, выросшим из неоткуда прямо на утесе, возвышающимся над морем. Потом Трубецкой вернётся обратно в пустой дом, и может засядет за чтение очередной книги, купленной в городишке в паре миль отсюда, или подаренной ему Мелани, хотя скорее он опять сядет за переписывание страниц собственных мемуаров, над которыми он работал уже несколько месяцев. В какой-то мере в этом была толика вины Рылеев, ненавязчиво подавшего ему эту идею, своими словами: «..Издательство работает достаточно хорошо, и в целом, я думаю, что, если ты конечно захочешь, то можно было бы организовать, разумеется небольшим тиражом, воспоминания, или мысли о событиях декабря двадцать пятого года, но впрочем это просто размышления вслух..» Достаточно прямо, но в меру навязчиво. Кондраша не настаивал, но было видно, что он хочет, чтобы после Трубецкого осталось что-то большее, нежели титул Князя, и диктатора восстания, позорно на него не пришедшего. В чем его на удивление никто не винил. Серж давно размышлял о странной реакции общества на его побег, и поражался тому, что, разумеется, не смотря на небольшое количество осуждающих и презирающих его людей, большая же часть, всё же ни в чем его не винила, и просто.. Его как будто стёрли, будто и не существовало никогда. Пока назвать мемуарами короткие обрывки воспоминаний было весьма сложно, но ему и эти куски текста давались очень сложно. Копаться в прошлом, от которого он сбежал было больно, и наверное стоило бы уже забыть, и жить дальше, но Сережа не мог. С самого момента приезда в Америку, единственное, чем он занимался, это прокручивал сотнями раз всё, что хотел оставить позади. Он не отпускал, держал воспоминания настолько близко, что они часто заменяли реальность, стирая грани между картинами минувших дней, и настоящим моментом. Трубецкой понимал, что он сожрет себя своими мыслями и письмами, которые будет писать и писать, пока текст не превратится в буквы на коже и чернила не сольются с кровью. И все его строки, каждая буква, каждая мысль, каждый вздох, всё будет окрашено позолотой Письма сначала выберутся из дальнего ящика, и будут лежать на столе, потом бумага окажется по всей комнате, а потом она будет плотным слоем устилать пол, будет приклеена на стенах, ей будут заклеены окна.. Всё будет в бесконечном тексте. И этот текст никто не увидит, и никогда не прочтет. Каждый раз, закрывая глаза, и пытаясь уснуть в голову будут лезть мысли, они занимают собой всё, они клоками клубятся в голове, и застилают собой всё ,не давая дышать, обвиваются поперек горла, окольцовывая его шипами роз, и впиваясь куда-то под ребра, они будут смешиваться со словами отпечатанными на коже со звуком застывшим в ушах с декабрьским снегом и красной клубникой покрытой изморозью и замерзшими алыми лепестками. Петля на шее, затянутая чужими руками на эшафоте, который он построил, своими руками, и куда добровольно взошел. И все отдает императорским золотом, бесконечно синим небом, сливающимся с чужими глазами, и алой кровью от лопнувших искусанных губ. Шум моря заглушит шепот, всплывающий в голове, ярко рыжий закат заменит собой теплое утро, и холодный ветер сорвет позолоту, унося её куда-то в океан, ко всем остальным воспоминаниям, покрытым золотым пеплом. Ему говорили, что в конце туннеля ждет свет, но у него нет ни туннеля, ни света. Только чернеющая беспросветная тишина, которая отливает темно синим, в которой нет даже звезд, и нет даже той позолоты преследовавшей повсюду и везде. Беззвездная ночь. Безрадостное небо. Бесконечная тишина. Он живет в ней. Наверное, даже уже стал привыкать. Но то фантомное виденье позолоты далеко за морем, которое тоже отдает темно-синим, не дает ему покоя. Он никогда не будет покоен, и если было бы надо, свой последний вздох, он отдал бы, и посвятил бы имени состоящему из четырех золотых букв, но только последним оказывается выдох. За этой чернеющей стеной, за горизонтом, идет чужая жизнь, там смеются, там пьют шампанское, и ходят на балы и приемы. А ему остается только пустынней берег с мелкой порослью засохшей травы и бесконечная тишина. Ему суждено провести вечность в персональном рукотворном аду, выстроенном кропотливо осторожно и незаметно. Даже если вселенная бесконечна в каждой из её вариаций они не смогут быть счастливы. Даже если они не встречаются, даже если не знают имен друг друга, даже если это всё просто ложь и безумная фантазия, найдутся точки и нити, которыми они связаны, которые затягиваются петлей на шее, отливают позолотой, и пахнут свежими розами в середине декабря, а на вкус, как замёрзшая клубника раскопанная в клочьях снега и воспоминаниях которых никогда не было и не будет. Трубецкой окончательно потерял связь с реальностью, он больше не видел неба, не чувствовал морского ветра, не замечал золотую рожь. Вокруг был только запах свежей крови, и декабрьский холод. И абсолютная тишина, в которой он задыхался. Он строил, он разрушил, он потерял, но не бросил, и не отпустил. Такое не отпускают, такое крутят на повторе голове, стирают язык и пальцы в кровь, исписывая сотни страниц тем, что он сам создал, таким окружают себя на всю жизнь, оставаясь в кошмаре, блуждая по постоянно изменяющемуся лабиринту, который остается неизменным, и не имеет ни конца ни края. Только дорогу ведущую туда же откуда пришел. Он может сколько угодно обманывать других и себя, что все хорошо, что он изменился и больше не сделает то, что сделал, но внутри, там, не под ребрами, где бьется сердце, и где пиздец как болит. Нет. Там в голове, где леденеет разум, покрываясь коркой, и отрываясь от тела он знает. При свете солнца или луны, в жару и холод, в зимнюю вьюжную ночь, или в дождливый апрельский день.. на его губах будет только одно имя, только четыре буквы, навечно отпечатанные на подкорке, и навсегда выбитые вырезанные ножом и отливающие позолотой. И только это имя, навсегда останется непроизнесенным, но он никогда не забудет то, как оно звучит, и каково оно на вкус. Не забудет алеющее зарево рассвета Не забудет синий лед и декабрьский снег Не забудет но ничего не изменит От этого будет клокотать ярость, будет закипать кровь, будут бессильно, до боли, сжиматься зубы, будут оставаться красные следы от ногтей на ладонях, и дорожки слез на щеках, и все это будет от бесполезности, от неизбежности, и неизменности, от вины, и осознания того, что он ничего не изменит. Как бы не пытался, не заставит себя пройти через все это еще раз, не заставит себя просить прощения, потому что точно знает что его примут и что его простят. Но сам он этого сделать не сможет. Всю жизнь будет съедать себя изнутри виной, не сможет смотреть в глаза, не сможет, не заставит, и не пойдет на это, чтобы не чувствовать всё то, что должен, и то, что заслуживает, и не заслуживает. Заслуживает мучений, заслуживает метаний, и разрывающего изнутри чувства, бури эмоций, которая захлестнет, и утянет за собой на самое дно Но точно не заслуживает прощения И когда-нибудь потом, когда он умрет, и кто-то найдёт бессвязные письма, и текста истязающие душу, и открывающие истекающее кровью, беззащитное сердце Когда-нибудь кто-то задастся вопросом, а кто это? Чье имя отдает позолотой? Почему оно имеет вкус клубники в декабре, и при чем тут алые розы в снегу?