Я смотрю на тебя; в телевизоре ты, а я на диване.
В городе N дожди, замыкание – бах! – и встали трамваи.
Травма черепно-мозговая – моя любовь…
***
/Дорогой Друг!/ Пишу тебе с другого края света, сейчас **.06.1826, я уже обосновался в Штатах, у меня все хорошо. Как вы там, Рылеев? Я отправляюсь сейчас на побережья Флориды, думаю, если понравится, то задержусь там, говорят, что теплое море поможет восстановить нервы. Уже привык к языку, нынешним людям, и уж тем более, к своему нынешнему положению в обществе. Простите, что был краток, но на большее пока не способен. Как только совершу что-то действительно стоящее, то обязательно напишу вам! С наилучшими пожеланиями, ваш дражайший друг /Больше не Кнзяь, Сергей Трубецкой/ 《— И это.. всё?》 《— Николай Павлович, а вы как думали? В отличие от Вашего Величества, Сережа всегда был краток ко мне, и немногословен. Уж простите, что не удостоился чести, быть близким к нему наравне с Вами. Но я даже не удивлен, что про Вас не сказано ни слова. Похоже наш общий друг действительно начал все с чистого листа..》 《— Вы можете отправить от меня записку? Я заплачу, и!-》 《— Я не хочу лишится доверия Сергея, если он посчитает нужным, то попросит меня передать вам что-то, или уж тем более, упомянет Вас хотя бы раз в письмах.》 Больно. Неприятно кольнуло в районе сердца. Да, он полностью осознавал, что проебался, крупно. Не стал слушать, отверг в самый важный для него момент. Но ведь Трубецкой понимает, что Николай уже давным давно обо всëм пожалел, он кается. Какой же он всë таки невозможный. И такой любимый. Хочется вернуть все назад, снова оказаться рядом, обнять, и не отпускать, потому что знаешь сам, что будет дальше. Расставание и вода, вода, вода. Люди, места, города, слова, ночи, дни. А Сережи нет. Романов отошёл от стола, к окну, не находя себе места. Хотелось убежать куда-то, и не думать ни о чем. О чем угодно, но не о нëм. « — Неприятно, правда? Мне вот так же было. » « — Мы в одной ситуации, но по разные стороны. » « — Нет, у меня одна ситуация, а у Вас - совершенно другая. Мы разные. » « — Но ведь проблеме одна. » « — Я не считаю любовь проблемой. »***
Ноябрь 1826 Обещали шторм. Не такой сильный, но в море выходить запрещалось, ну, или, как минимум, не рекомендовалось. А он и не собирался. Небо затянуло темными тучами, но дождь ещë не пошёл, хотя вот-вот должен. Море бушует. Большие волны гуляют по водной глади, застилая то дно, которое было видно совсем недавно. Трубецкой зачастил ходить сюда. Тут хорошо в любую погоду, можно подумать о всяком. О том, что не может вылить даже в строки письма. Об этом надо только говорить с кем-то, но Сережа пока не готов открыться девушкам полностью. Мелани и Нелли ему безумно помогли, позволив занять верхний этаж в скромном доме в нескольких милях от портового городка. Они сами жили здесь совсем недавно, и видимо посчитали долгом чести помочь такому же приезжему, от которого было только одно короткое имя Серж, и никакого прошлого, никакой фамилии, ни-че-го. Нет, они не были в плохих отношениях, скорее наоборот. Ему дали самую низкую из возможных цену за жилье, скорее чисто символическую, на которой он впрочем сам настоял. По утрам они вместе готовили завтрак, и за коротких пару месяцев стали ему практически семьей, но.. Это слишком личное. Настолько, что даже с самим собой может быть сложно поговорить об этом. Но только здесь он может быть честен с собой полностью. Выговариваясь здесь, он надеется на то, что там, за берегами океанов, морей, проливов и заливов, стран и городов эти мысли, эти обжигающие слова дойдут до того, к кому они на самом деле предназначены. Нет, он не отпустил. Это лишь иллюзия спокойствия перед бурей. Бурей эмоций и слов, любви и ненависти. Он сидит на прохладном песке, рисуя на сыром песке. Море, волны, облака, человек. Имя. « — Знаешь, а я ведь и в самом деле ужасно скучаю, и хотел бы прямо сейчас тебя обнять, просто побыть рядом. » Горько это осознавать. Горько говорить об этом вслух. Голос хриплый, будто не откашлялся. Опуская голову вниз и вырисовывая то самое имя на песке, на него падает капля. А затем ещë одна, и ещë, и ещë, и ещë. Начался дождь. Даже ливень. Холодные капли падают прямо на имя, и мимо, и на самого Трубецкого. Холодно. Капли холодные и тяжелые. Встать и пойти нет сил, поэтому он просто остается на месте, поджимая к себе ноги и размытым взглядом наблюдая, как стирается имя из четырех букв. Четыре буквы, полностью изменившие его жизни и подарившие ему прекрасное чувство любви и ужасное чувство тоски. Никс. А он вообще помнит? Тяжелый вздох обжигает легкие морским воздухом, ощущение, что по всей глотке остается соль, и именно из-за неё слезятся глаза. Волны громко бьются о берег, доходя уже до самых пальцев. Он стоит босиком на холодном песке, и разводит руки в стороны, откидывая голову назад. Ветер шумно бьет по ушам, и треплет волосы. Наверное нужно действительно плакать, кричать, писать, искать, бесконечно извиняться, но это всё бесполезно, по одному они всегда бесполезны. Трубецкой виноват, и ему нет оправдания, он воткнул нож в спину, наступил и растоптал открытое и вверенное ему сердце, и теперь еще надеется, что они.. Может быть стоило остаться дома? Наверное нужно было с честью принять смерть, быть наравне со всеми, и.. 《— Блять》 Как же он заебался Пальцы сводит судорогой от холода, брызги бьют по щиколоткам, и стоит только протянуть руку, сделать шаг вперед.. Там, через океан, уже по ощущениям через звезды, и мириады километров.. Где-то там зиждется прошлое, где они те люди, в том времени, в том месте. Вот только Сережа всегда был не тем Он трус, он бесчестный, ебаный ублюдок, к чьим ногам упали звезды, кому подарили солнце и луну, а он даже шага не сделал.. 《— Serj? Are u.. Shit! The water is icy, you're going to catch a cold, come on quickly-》 《— Что?》 《— Why.. Why are u crying?》 《— Я?》 Рука невольно тянется, и когда он проводит пальцами по лицу, то на кончиках остается влага. Невольно губы растягиваются в кривую усмешку, и он скатывается в истерический смех. Он плачет! Он блять смеет сука плакать!.. 《— So.. Hah.. Sorry. I'm perfectly well! it-It's just. Only sea's water and-and.. I feel so fucking bad》 Мелани подходит ближе, и стоит замерев, не зная, что сделать, и как реагировать, она только сглатывает, и молча приобнимает его за плечи, пытаясь хоть как-то поддержать. Трубецкой никак не реагирует. Он закрывает глаза и открывает их уже в другом месте, времени, по ощущениям в другом мире В мире где идет снег крупными хлопьями, где площадь завалена чужими телами, по его вине, где он затылком чувствует четкий взгляд на него, а потом ловит контакт глаза в глаза, где в ушах громко звенит не только после ударов пушек, но и после надломленного, сложного и последнего разговора. Сережа моргает ещё раз, и вот он снова смотрит на воду, она такая же темная, но абсолютно другая, это не родная Нева, такая же сложная, как и жители города построенного на её берегах, нет, это прибрежные воды моря, которое напрямую связано с Атлантическим Океаном, который он совсем не знает. Сколько здесь не живи, сколько не общайся с людьми, здесь всё открывается только поверхностно, он живет у этих берегов уже почти год, а нихера не изменилось, он все также не понимает этого моря, не понимает городов, не понимает людей, не понимает страну.. Как бы тесно он не общался с Мелани и Нелли, они все ещё сохраняют дружелюбный нейтралитет, а он и не старается открывать душу, как бы не хотел, не сможет высказать всё то, что твориться на душе, что душит, что убивает бесконечно, безотносительно и невозможно, так что просто пиздец, так что каждое утро лезешь в петлю а потом идешь варить кофе, так, что каждый раз покупаешь цветы в лавках, и потом неделями смотришь ,как медленно они умирают, засыхая на соленом ветре, и ярких лучах солнца, стоя на широком подоконнике, так, что ты каждую секунду чувствуешь фантомное присутствие того человека, которого предпочел бы вообще никогда не встречать, так, что ты везде слышишь его голос, везде ищешь и находишь только его, и никого больше, так что не представляешь своей жизни без того, кого в этой самой жизни уже блять нет, и больше никогда не будет. Так, что ты пишешь сотни строчек, чиркаешь, вырываешь из текста каждую букву, переписываешь мириады раз одни и те же строчки, и все равно сука все не так, дрочишь и дрочишь эти ебучие письма, и все равно скидываешь их в дальний ящик, лишь бы никогда сука больше не вспоминать, пытаешься их сжечь, кидаешь в пламя, но каждый раз лезешь в огонь за бесполезной макулатурой, которую только утопить, пустить на тряпье, на розжиг, на ветер, выбросить, удалить, сука, разорвать на мелкие куски, лишь бы выжечь из памяти. И все это он никогда и никому блять не расскажет, потому что это безумно сложно, он сам пиздец сложный, не такой, каким должен быть, и не такой, какой нужен, но такой, какой есть и какого уже не изменить. Все привычки въелись под кожу, как табачный дым легкие, как чужое имя в губы, как несуществующий, нереальный запах впитавшийся в одежду ,как картинка из чужой жизни в собственной памяти ,которой никогда не было, и никогда не будет, но которую ты хочешь до такой боли, что хочешь умереть к хуям собачьим. И каждый раз, надевая петлю на шею утром, и заваривая себе кофе на обед, каждый гребанный раз он видит ебучее море, ебучее небо, и все блять на цвет как те глаза. А солнечные лучи играют в занавесках ублюдской позолотой. Той мразотной позолотой, за которую он готов отдать душу, за которую он не против всё же выйти на площадь, чтобы хотя бы умереть достойно, таким золотом, которое играет в волосах, видеться в смехе и в прикосновениях рук, и которое хочется то-ли оставить навечно на сетчатке, то-ли отмотать время и никогда не встречать, потому что эта позолота обходиться слишком дорого. И вот глаза открываются снова и он стоит на кухне, вокруг кружатся в вальсе две девушки, с которыми Трубецкой живет так долго, что они стали сестрами, но сестрами, которых он видит каждый день, и едва ли помнит их имена. Они веселятся, их смех разноситься по всему дому, и они счастливы, и не скажешь, что вчера ругались и били посуду, угрожая друг другу уехать нахер, не скажешь, что пару месяцев назад вещи одной из них вылетали в окно, не скажешь, что вся грязь и нелицеприятная сторона их отношений вываливаются на Сережу, за которого они обе цепляются как за спасательный круг, и даже не знают, что топят его с каждым разом всё сильнее, что он далеко не спасательный круг, а ебучий камень привязанный веревкой на шею, который настолько быстро несётся на дно, что как будто плывет, дрейфуя и рассекая волны. Счастливы? Да нихуя они не счастливы блять! Никто не счастлив, счастье это иллюзия, блядская ложь, невозможная сказка, которую придумали, чтобы у людей была надежда, чтобы они не сходили с ума, обманывали и обмазывались враньем по самую голову, лишь бы сохранять рассыпающуюся картинку, но эта блядская мозаика собранная из осколков всегда на свету отдает ёбанной позолотой, и лучше бы эта мозаика была пепельницей, потому что так, ей хотя бы находилось применение, помимо дыры под сердцем, в которую пепел проваливается, и теряется где-то в бесконечной черноте, где только снег, декабрь, Сенатская Площадь, пушечные выстрелы и Петербург. Счастье утекает сквозь пальцы, его невозможно словить и наслаждаться полностью. Оно осознаётся только со временем, когда становится не так хорошо, как было. Вы осознаете, что счастливы. По настоящему счастливы! Это счастье не может сравниться приобретением новой вещи или вообще с чем-то материальным. Это счастье неуловимо, как теплый ветер, что окружает тебя на холодном море. Это искра, которая тухнет сразу же, как только увидишь. Его счастье высокое и кудрявое. Оно императорских кровей, а его имя уже на подсознательном уровне поблескивает позолотой. Именно с ним он счастлив. Счастлив по-настоящему. Сережа бесконечно рад видеть, и хочет продолжать находиться рядом как можно дольше. Пока этого хочет он. Трубецкой наконец-то понял, что такое любить. Любить искренне, без ущерба себе. Любить так, чтобы в плюсе оставались оба. Так, как любить могут только они. По-детски обнимаясь где-то в углу дворца, чтобы не увидели. Гуляя по Петербургу, разговаривая ни о чем, но не замолкая ни на минуту. Или просто молча смотреть, как красиво падает снег хлопьями прямо друг на друга. Именно в эти, для кого-то настолько неважные моменты, он был счастлив. С ног до головы и до кончиков пальцев. До глубины души и сердца. В голову продолжают лезть ублюдские воспоминания.--. .- -- .-.- - -..-
Первые лучи солнца терялись в тяжелых занавесках, но свет все равно пробился сквозь тонкую щелку между тканью, упираясь прямо в глаза. Сережа поморщился, он сильнее зажмурился, и попытался спрятать лицо в подушке, чтобы рассвет не так сильно бил по векам ярким светом. Но даже это не помогло. Он проснулся М-да... Один из чересчур редких абсолютно свободных отпускных, во время которых Трубецкой мог позволить себе отоспаться. И все равно вскочил ни свет ни заря. Зато выспался, хотя здесь по другому не бывает. Он перевернулся на спину, сверля глазами расписанный потолок, до сих пор поражающий глаз своей красотой. Серж пытался снова заснуть, но это были безрезультатные попытки, он в мыслях сосчитал до ста, пробовал вспоминать самые скучные текста, контролировал дыхание, и сосредотачивался только на нем, в общем испробовал разные способы, но уснуть так и не вышло. К тому же шею все время щекотало теплое дыхание, и кончики кудрявых прядей. А еще было жарко И наверное душно Да, определенно душно. Быть может это была вина перекинутой через него чужой руки, или закрытого окна, или всего сразу, но окно точно надо было открыть, а для этого нужно встать, а это значит, что придется будить Никса... "Сука" Сережа еще несколько минут пытался бороться с это адской духотой, но не выдержал, и начал ерзать, пытаясь аккуратно встать, чтобы не потревожить Романова. Вывернувшись из под чужой руки, он все же смог встать, и тихо дошел до окна, бесшумно проскальзывая босыми ногами по полированному до блеска паркету. Серж также аккуратно раздвинул шторы, и открыл задвижку, распахивая окно, он даже закрыл глаза, глубоко втягивая свежий воздух. 《 — серж? ты чего там?》-. . ... - . .-. . - -..-
А сейчас он один. Нет даже тех нежных крупиц памяти, которые грели ещë некоторое время. Это как угли. И они уже давно истлели. Как и его память. Прошло всего лишь навсего год с лишним, а он уже забыл, насколько нежным тоном отдается это имя. Как он называл его, и сколько эмоций туда вкладывал. Сейчас « Никс » появляется только на страничках бесконечных писем без доставки по адресату, хотя он указан, с точностью. Он всё ещë помнит, и вряд-ли забудет. Хотя.. Он ведь забыл самое важное, что было для него. Наверняка и это забудет.. « Не обещай того, что не можешь выполнить! » - в свое оправдание Сережа может сказать только то, что он не знал, что так все выйдет. В его идеальном и радужном мирке они все ещë вместе. Не было ничего: ни восстание, ни расформирование Семëновского полка, ничего. Они всë еще собираются вместе, выпивают, если есть повод. Все хорошо! Но ведь это не так. "Розовая" выдумка в голове Трубецкого с дребезгом разбилась. Разбилась очень давно. Так же, как царский фарфор разбил Пестель. Но только тогда это можно было как-то склеить при большом желании. А сейчас? Сейчас уже нет. Сейчас он за много тысяч километров от Петербурга. Он не знает, живи ли его товарищи. Он знает все только из писем Рылеева, которых не было подозрительно долго. В глубине души он искренне надеется на хоть одну строчку о Никсе. Но каждый раз разочаровывается.