Как белка в колесе. Я бы даже сказал, в колесах.
По триста миллиграмм.
Моя жизнь все еще остается круговертью: бесконечное головокружение сансары. Не успеешь даже сунуть два пальца в рот и сблевать, подобно булемичной ковгерл. В моей голове — больной, дырявой голове — слово «
ковгерл», наездница, имеет явно сексуализированный образ, но сцена того, как какая-то тощая нимфа седлает хуй, попутно суя два пальца в рот и блюя в белофаянсовую бездну унитаза, кажется настолько сюрреалистичной, анормальной и фетишистской даже для такого знойного ебыря анорексичек, как я. Впрочем, стоит запомнить. Интересный образ. По-своему поэтичный. Поэзия флуоксетина.
О чем это я?
Мы стоим у ТЦ: я и Арсен. В наших желудках — по две таблетки, в наших легких — пара хапок травы. Подсуетились совместными усилиями и убились тем, чем бог послал. Нас обтекает живая толпа, и я стеклянными глазами сквозь стеклянные линзы вглядываюсь в лица старых, сморщенных, как фантик, старух и молодых, украшенных звездными блестками альтушек, в лица пузатых мужиков в деловых костюмах и лысых ублюдков на «стониках». Сверкают огни торгового центра. Раздается приглушенная музыка изнутри остекленного здания. Дует прохладный весенний ветерок и взъерошивает мои волосы.
Арсен размашистым жестом проводит по своей щетине, почти бороде, и говорит:
— Мне скоро пора уже будет.
У меня в руке тлеет сигарета. «Мальборо». Стрельнул у школьницы, вон она, сидит возле «Вкусно — и дрочка». В тот момент, когда я выуживал пахучую сигарету из распахнутой пачки красно-белого цвета (
опять!), в ее глазах проскользнул некий трепет, и малышка-старшеклассница (по факту моя ровесница почти) так прикусила напомаженные красным губы и так затрепетала белесыми ресничками, что мое сердце пропустило удар. Няшечка. Котеночек. Но мы разошлись. К сожалению. Малышка была призраком прошлого — по отдельным атрибутам.
Арсен говорит:
— Мне скоро пора уже будет, Андрей. Ты сам че делать будешь?
Говорю:
— Поеду к друзьям.
Мимо нас проходит какой-то даг в японских джинсах и пожимает руку Арсену. Тот спрашивает:
— Славик?
Говорю, что этот пацан в японских джинсах не очень похож на славика, больше на дага, а что?
— Андрей, это, конечно, забавно. Ты очень наблюдателен, не зря очки носишь, Гарри Поттер. Но я про другое. К Славику поедешь?
Нет. Другие… одна «семейная» парочка, из того же универа, что и ты, и Миша.
Мой приятель уезжает на эконом-такси, оставив меня наедине. Я ошиваюсь возле ТЦ, отправляю сообщение Алексею и сажусь на автобусную остановку, потом что ноги устают стоять. Рядом со мной сидит толстая, очень толстая женщина с сумками и с депрессивным видом наблюдает за табло, отражающим время прибытия автобусов. Мне пишет Слава. Скидывает фотографию того, как сидит на диване с бутылкой вишневого «Гаража» на голове и максимальным беспристрастным лицом, — магшот. Грязные космы, голые плечи, свет как в русском порно. Пишу: тебе делать нечего? Не отвечает.
Между делом я заказываю ванильный молочный коктейль во «Вкуснодрочке».
Алексей отвечает мне через десять минут. Ему нужно полчаса, чтобы добраться до квартиры, и у меня есть два выбора: идти сразу к нему домой и дожидаться его возвращения с Адой, либо подловить его на пересадке с троллейбуса на автобус. Пересадка как раз будет недалеко от моего местоположения.
Пишу: на пересадке.
От употребленного мне немного шатает ноги и сводит челюсть. Я касаюсь губами трубочки молочного коктейля и вбираю в себя тягучую, слащавую жижу. Мимо проезжают троллейбусы — не те, не правильные, без моего приятеля. Меня мажет, и я прикрываю глаза. Ветер треплет волосы.
Наконец, с нужного троллейбуса сходит Алексей — сбитый парень с чуть косо поставленными плечами и небрежной стрижкой наподобие андерката. У него простая одежда из секонда, но выглядит, в целом, со вкусом — не сильно выбивается из наших общих социальных представлений об эссенции «стильного»: темная ветровка, немного похожая на милитари; бордовый худак; черные спортивные штаны и черно-красные кроссовки «NB». Мы пожимаем руки.
— Не будем терять не минуты, — говорит Алексей. — Меня женщина ждет. Будут чебуреки на ужин.
— Я бы не отказался от чебуреков, — говорю и вбираю в себя молочный коктейль через трубочку. Алексей усмехается.
— Стоишь с видом главного героя аниме, пьешь колу свою. Персонаж сенен-ай.
— Ты знаешь, что такое сенен-ай?
— Я же художником стать хочу, как-никак, поэтому и ваше однотипное аниме тоже приходится разбирать.
Мы садимся на автобус и едем.
Я знаю Алексея не так давно, может, полгода. Сперва я познакомился и дружил с его девушкой Адой, на нее вышел сложными схемами и путями, через череду жизненных обстоятельств, одним из звеньев которого был, как обычно, Миша. Такие, как Славик, не общаются с такими девушками, как Ада. Ада учится в педе на педагога-психолога. Раньше я дружил
с Адой, а вот Алексей был ее парнем, парнем моей подруги. Сейчас я дружу
с Алексеем, а вот Ада его девушка, девушка моего друга. Более слабая духом, Ада не смогла отстоять свой статус полноценного друга и стала придатком к своему мужику. Звучит, возможно, мизогинно, но увы! это произошло при том, что изначально было наоборот.
Алексей нигде не учится. Пытается найти работу и развивать свои навыки — выжить в жестоком, зубоскалом мире. Меня восхищает в Алексее то, что он деятельный человек. Пытается стать таковым, как минимум. Пока я вязну в болоте личностных самопереживаний и не пытаюсь самореализоваться иначе, чем, грубо говоря, через «телку» и через «братанов», — Алексей пытается стать специалистом, профессионалом.
Реализоваться.
Мы поднимаемся на лифте.
— Мне тяжело крутиться в продажах, но я стараюсь, — говорит Алексей. — Меня менторствуют способные люди. Базовый пакет услуг по обучению в арт-школе стоит пятьдесят тысяч, но нас подбивают, как минимум, предлагать пакет «с плюсом», он от семидесяти.
Четвертый этаж.
— И на какую сумму тебе нужно толкнуть до конца месяца?
— Двести двадцать.
Пятый этаж.
— Не так уж и много как будто.
— Если подумать, да, три-четыре пакета, может, пять. Пять клиентов, не больше. Но, Андрей, это не продажа помидоров, здесь речь идет о суммах, мягко говоря, весомых.
Шестой этаж. Мы выходим.
Алексей поворачивается и говорит ко мне:
— К нам приходит девушка, молодая такая, рассказывает об учебе в вузе, какая она отличница, как ЕГЭ сдала, на какие олимпиады ходит — не область уже, а уровень страны. Понимаешь, в общем.
— Заучка.
— Типа. И говорит: хочу рисовать. Ага, хобби нашла себе, чтобы от учебы отдохнуть. Хорошее дело. Спрашиваю: сколько вы готовы тратить на рисование в месяц? И знаешь, что она отвечает?
— Что?
— Пятьсот рублей. Человеку двадцать лет и он думает, что рисование — это пятьсот рублей.
— За пятьсот рублей она может купить кисточку и засунуть себе в пизду.
Алексей улыбается, как бы осуждающе, а как бы смешливо, мол: рассмешил, гнида, но ты нарушил три нормы морали, пока говорил это, осуждаю. Я отпиваю остатки молочного коктейля через трубочку и выбрасываю стакан в мусоропровод. Мои очки немного запотевшие, и надо бы их протереть. Спина еще чешется. И меня все еще мажет.
— Я такое не сказал и даме не скажу, но ты прав. Знаешь, может, пока она ходила в детский садик в нулевых, то на пятьсот рублей можно было о-го-го нарисоваться, обрисоваться по самые уши, все обои в доме разрисовать. Но прошло пятнадцать лет.
— Она нормис, не шарит, что такое художества ваши.
— Вот да, блядь! — восклицает Алексей и отворяет дверь квартиры.
Внутри уже пахнет раскаленным маслом и чебуреками. Мы разуваемся. Алексей идет на кухню и кричит: «Где моя женщина?» Я вешаю бомбер и прохожу в зал. Здесь небольшой беспорядок, а из знаменательных предметов мебели (помимо полной стены шкафов) — разобранная диван-кровать, незастеленная, и стол с компьютером, как у Миши: два монитора, блок питания, клавиатура, мышка с ковриком. Блок питания поставлен на стол, а не под него. Много проводов. Между компьютерными органами и артериями кабелей разбросаны, как инородные предметы, плюшевые игрушки и фигурки — подарки Ады. Я запрыгиваю на диван-кровать и распластываюсь в аптечной неге.
В комнату заходит Ада и ставит на подлокотник тарелку с чебуреками. Говорю: спасибо. «Как дела?» — спрашивает хозяйка. Как белка в колесе. Я бы даже сказал, в колесах. Второе вслух не произношу. Чебуреки горячие, хрустящие, истекают мясным соком и пахнут фаршем и специями. Ем, не вставая. Ада садится на угол кровати с кротким видом монашки.
— Леша ненадолго отойдет в магазин за сигаретами, — говорит она.
Мы с Алексеем оба курим вишневые сигариллы. Эта маленькая деталь объединяет нас. Ада сидит на углу кровати с кротким видом монашки.
— Если честно, — говорит она, — я переживаю из-за того, что происходит с ним. С нами в целом.
Я жую чебурек и разглядываю люстру с одной рабочей лампочкой из трех. Одна светлая голова из трех. Ада сидит на углу кровати с кротким видом монашки.
— Он хочет уехать обратно домой и оставить меня здесь одну, чтобы продолжила учеба, — говорит она.
Я еле заметно рыгаю в кулак и отвечаю:
— Уехать?
Она говорит: уехать, если не получится закрепиться здесь. Она переживает, что ее парень уедет. Он переживает, что не пройдет стажировку — и его уволят. Пока что вопрос с переездом висит и не факт, что произойдет, но сама возможность такого расклада событий заставляет Аду нервозно исчесаться до кровавых полос.
Ада — низенькая, ломкая девушка со смуглой кожей, длинными черными волосами и потерянным лицом новорожденного котенка. В ней угадывается то ли татарская, то ли турецкая кровь. Вроде бы потенциал привлекательности есть, но в ее линиях челюсти было что-то отталкивающее, ассиметричное, неразвитое, и лицо более круглое, чем нужно, из-за чего почти не видимы скулы. Ада относится к той категории женщин, о ебле с которыми я даже не думаю во сне — и это значит, что даже мое бессознательное не видит в ней потенциального партнера. В любом случае, не только футджобом в «Бургер Кинг» едины: с Адой можно потрепаться на разные темы. Она из «фэндомных» девочек. Любит аниме, особенно седзе-ай. Если мне не изменяет память, это про ванильные и сахаристые girl loves girl отношения, такое рафинированное лесбиянство миловидных школьниц — у каждого свое счастье, не отрицаю. Играет в инди-игры и визуальные новеллы. Следит за индустрией анимации. Была на какой-то фанатской сходке по «Андертейлу» в Новосибирске, когда гостила у родственников. Всякое такое. И мечтает открыть магазин витражной одежды — вновь про шмотки. Женское шмоткоебство. Я уже отвык от такого и в рамках своего информационного пузыря уверился, что дроч на тряпки, бренды, дизайнер — это исключительно мужская прерогатива, куда коварную женщину лучше не пускать, только если эта женщин не Вивьен Вествуд или Бритни Мэнсон. Шучу, однако факт остается фактом: в моем окружении про тряпки, в том числе и женские, говорят те, кому дизайнерские юбки Hysteric Glamour мешает носить хуй до колена.
Как вы поняли, Ада — девочка-гик.
Не такой гик, как мы со Славиком.
— Чебуреки вкусные? — спрашивает Ада с потерянным видом. На ней домашняя желтая футболка и белые пижамные штаны.
— Да, вполне.
Я доедаю уже второй чебурек, и у меня остается последний.
— Может, я делаю что-то неправильно? — спрашивает Ада.
— С чебуреками? Да нет, вполне правильная технология приготовления, — говорю. — Или ты про Лешу?
— Лешу.
— Ну-у…
— Мне кажется, со мной что-то не так.
Будто я не умею заботиться, говорит она и замолкает.
Я посильно пытаюсь вникать в их взаимоотношения, но здесь на трезвую голову не разобраться — и поэтому я так удобно нетрезвый. И еще я им по-своему должен, потому что они мое нытье про бывшую впитали, подобно губкам, и теперь моя очередь впитывать нытье Ады по ее нынешнему.
Ем третий чебурек. Ада выглядит понурой.
Слышно, как открывается дверь. В комнату входит Алексей с энергетиком и сдвоенными «Корсарами» — две сигариллы в пластиково-бумажной упаковке. Разглядываю руки Алексея. На них беспальцовые перчатки — свэг прямиком из начала десятых, когда каждый школьник грезил либо о таком, либо о перчатках с принтом кистей рук.
Ада тянется за обнимашками. Алексей приобнимает ее и чмокает в лоб, затем глядит на меня и кивает в сторону балкона.
Доедаю чебурек, облизываю пальцы. Выходим.
На балконе у них прохладно, потому что пластиковое окно плохо прилегает и пропускает воздух. Мы с Алексеем разрываем бумажную упаковку «Корсаров» и раскуриваем механической зажигалкой.
— Ты сам как? — спрашивает Алексей, окрываю балкон.
За окном простираются промышленные виды: низкие зубы многоэтажек, такие щербатые и неравномерные, будто кошмар ортопеда; тяжелое серое небо, скрывающее звезды; железная дорога; одинокие головы фонарей, сутулые спины, яркий безжизненный свет. Индустриальная пустыня.
— Кручусь, бешено кручусь, — говорю. — Стараюсь жить быстро так, чтобы не думать.
— Ты все еще жрешь таблетки?
Я оборачиваюсь и невинно улыбаюсь. Вбираю дым в легкие, привалившись локтем к подоконнику. Прикрываю глаза, приоткрываю рот, выпуская никотиновые струйки.
— Тебе надо сбавить обороты, — спокойно говорит Алексей. — Пацан ты толковый, умный.
— Возможно, — стряхиваю в пепельницу.
— Работу не думал поискать?
— У меня учеба.
— Но большую часть времени шляешься черт-те где.
— У меня нет настроя ни работать, ни учиться. Я ебучий бездельник. Меня волнуют только переживания, изъедающие меня изнутри. — Затягиваюсь. — Собственное одиночества, собственная пустота, собственная озабоченность привлекательностью и сексуальностью. Жажда насыщенной жизни.
В таблетках так легко быть искренним.
— Как говорил мой отец, руки заняты — голова не болит, — отвечает Алексей и прикладывается к сигарилле.
— Я не могу так много дрочить.
— Ты меня понял. Надрочиться всегда успеешь, я в тебе не сомневаюсь.
Ранее он говорил мне: ты дрыщ, спортом не занимаешься, девать либидо тебе некуда, так что верим в твою ебливость. Что-то такое. В потенциал ебыря-террориста. Что-то такое.
— Как дела в зале? — спрашиваю.
— Уже поднимаю семьдесят кэгэ, но тренер говорит не останавливаться. Я меж двух огней: врачи ругаются и требуют перейти на нормальную ЛФК, тренер же велит не останавливаться и ебашить дальше силовые. Посмотрим. Здесь важнее вопрос с деньгами. Нужно же мне как-то оплачиваться зал и услуги коуча?
— Ада говорила мне, что переживает по поводу работы твоей. Что ты не простажируешься и уедешь.
— Это тоже возможно, но меня заебало мусолить такой вариант. Мне моя женщина мозги этим выедает.
— Боится? — затягиваюсь и выдыхаю. — Боится остаться одна?
— Да. Боится. Она несамостоятельная. Я это понял за год совместной жизни. Но я же не могу стагнировать, верно? Нужно крутиться.
Между моих пальцев тлеет сигарилла. Тушу ее о пепельницу. Пепел хрустит о толстое стекло, растираемый окурком.
— Нужно крутиться, — повторяю я и смотрю на бескрайние городские просторы.
Город выглядит мертвым остовом в ночном полумраке. Алексей тушит сигариллу.
*
Слава лежит под раковиной, сунувшись по пояс в угловой кухонный шкаф, и крутит какие-то детали сантехники с максимально деловым и трезвым видом. Возле его ног валяются грязные, замасленные инструменты: гаечные ключи, молотки, отвертки, плоскогубцы — все, что было в доме. Я курю вишневые сигариллы в форточку, держа возле уха телефон Славы. Со мной говорит по громкой связи его отец, Виктор Павлович. Миша пьет чай, заедает черствыми сушками из «Пятерочки», склонив косматую голову, и слушает музыку в эирподсах. Пробиваются корни его черных, выжженных краской волос, и видно натуральный цвет — светло-каштановый.
— …ну и чирикнулся он нахуй со второго этажа: остался живой, но на скорой увезли. Стройку приостановили на пару дней. — Виктор Павлович завершает свой рассказ и издает кряхтящие, скуфские звуки, отголоски которых иногда можно услышать из уст Вячеслава. — Андрюх, передай телефон Славке!
— Один момент.
Тушу сигарету в пепельнице. Передаю телефон. Слава, не меняя своего положения, кричит в протянутый мною телефон:
— Бать, чо над!
— Ты, ирод, справку из колледжа взял? Об обучении?
— Взял, бать, взял!
— И по стипендии?
— А нах-х надо?
По ту сторону телефона раздается грохот. Слава, прикусив губу, задумчиво разглядывает внутренности открученной трубы.
— Дурак, Славк, дурак ты! — утробным клокотом, похожим на перекаты грома, говорит Виктор Павлович. — Нам ж для пособий и справка о доходах твоя нужна, емана!
— А я откудова знал-то!
— Дак матушка ж говорила тебе!
— Ниче не знаю, мне матушка ни слова про справки не обронила, тока ты.
— Че ж за…
Мимолетная пауза.
Свет! Это уже отдаленный крик, на расстоянии вытянутой руки от микрофона, не меньше.
Светочка! Ты Славке говорила? Про справки? По стипендии, по обучению… Я вздыхаю и, приподняв очки, тру переносицу свободной рукой.
Да что ж такое! Если честно, при общении Славы с семьей я замечаю, как он весьма явственно перенимает их полусельский южный говор. Иногда это воспринимается забавно.
— Бли-ин, у меня яйца чешутся, — шепчет Славик и вытирает со лба пот грязной рукой.
— Молчи, — говорю.
К нам возвращается Виктор Павлович. Он кричит:
— Андрюх, Мишке телефон передай!
Один момент. Толкаю Мишу в плечо. Он с недовольном, стервозным лицом вытаскивает наушник и взирает на меня как на ком глистов. Передаю телефон.
— Здраствуйте, Виктор Павлович! — говорит Миша, сразу натянув дежурную улыбку. — Славу ругаете?
— То-то же! Мишк, а мать твоя брала справку о доходах, ну, о стипендии? Для пособий?
— Брала, Виктор Павлович, но мама-то по неполной семье шла, а не по малоимущей… и я в вузе учусь, а не в колледже…
— Да какая, Мишк, разница! Всюд' одна система. Ты это — Славке подсоби, он совсем у нас дурной, ничего сам не умеет!
Слава высовывается на одно ухо из шкафа и возмущается: все я умею!
Пинаю Славика в колено. Он стреляет в меня возмущенным, испепеляющим взглядом — и на его лоб падает ком черных, пропитанных пищевыми отходов волос, из кухонной трубы. Я отворачиваюсь. Слава издает протяжный нецензурный вопль, дергается и врезается лбом в торчащую трубу. Крики сменяются сдавленным шипением.
— Да мы посмотрим, не переживайте, — уверяет Миша и отхлебывает чай. — Мы со Славиком разведем их на деньги. У меня дядька юрист, в соцзащите работает, так что я немного в таком разбираюсь.
— Мишк, спасиб тебе! Что б мы делали без таких светлых людей. Вот бы наш оборванец за ум взялся и тоже поступил в высшее учебное заведение, как и ты. На государственное и муниципальное управление.
Последние слова Виктор Павлович произносит так мечтательно, будто «государственное и муниципальное управление» — это такой десерт, шоколадный бисквитный торт по типу красного бархата. Лицо Миши искривляет судорога. С ним это происходит каждый раз, когда он слышит свою специальность вслух. Знаете, словосочетание «государственное и муниципальное управление» очень сильно отличается и по форме, и по содержанию от словосочетания «fashion designer». Чиновничий кабинет с секретутками — это не подиум, увенчанный моделями, и горы макулатуры — не горы фасонов одежды.
— Лан, Мишк, дай телефон Андрюхе!
Мне передают нагревшийся от батареи «Самсунг» Славы. Я держу его на расстоянии от своего подбородка и спрашиваю: алло?
— Как дела у вас с квартирой? Не засрали еще? — спрашивает Виктор Павлович.
— Нет! — истошно кричит Слава, прочищая трубу развернутой в тонкую проволоку вешалкой. — Скажи ему, что у нас чисто, как в пизде дезинсектора!
— Че бл?..
Конечно, я такое не говорю. Спокойно объясняю Виктор Павловичу, что чистота у нас хорошая (насколько она будет хорошая у двух холостяков, занятых больше тусовками и невнятной галиматьей, но этот нюанс остается за скобками), и Слава, бли-ин, на удивление, хорош в уборке. Последнее, к сожалению, ложь. Слава свинья. Он был свиньей и дома. Но мне нужно прикрыть своего братана. Сделать его чуть лучше, чем он есть, в глазах требовательных родителей. Виктор Павлович довольно урчит: ну, самостоятельная жизнь научила его чистоте…
(
Не будем ему говорить, что Вячеслав как был грязным мальчиком с грязными делами, так им и остался).
— Миша, мене это заебало, иди сам прочищай эти трубы! — орет Слава.
— Пфя, я фяй не дофил ифе, — с набитым ртом отвечает Миша и пригубливает кружку, на которой изображены его любимые рэперы.
Отец Славы говорит мне: Андрей, ты мальчик толковый, хотя бы ты учись! Говорит: мой сын бездельник и обалдуй, но ты не становись таким… стань ему примером… чтобы он стал как ты! Я киваю. Конечно, Виктор Павлович. Я хороший пример для Славика.
Славик орет: Миша, ты еблан!
Славик орет: как прочищать трубы в постели, так ты самый первый, а как только речь заходит о
кухонной сантехнике… Мое лицо кривится от воображенной сцены того, что происходит в спальне Михаэля и Александры.
Миша спокойно спрашивает: ты охуел? Ты в моем доме щяс.
Прикуриваю новую сигариллу и становлюсь у форточки. Думаю: как же хорошо, что Саши сейчас дома нет. С одногруппниками гуляет. Пока мы здесь порядок наводим… ну, пытаемся.
«Я ссать хочу!» — кричит Слава. Миша молча прикладывает ладонь ко лбу и вздыхает. Из моей сигареты вьется спиралями вишневый, полный канцерогенов дым. У меня в кармане лежит срезанный кусочек блистера лирика с четырьмя капсулами по триста миллиграммов.
— И жопа чешется, блин… — заканчивает Слава и выползает из шкафа.
Его лицо чумазое настолько, что он похож на Chief Keef'а. Или на мурманского шахтера. Миша подходит к Славику и неприкрыто ржет от увиденного. Слава бурчит: «Чо ты ржешь? Я тебе раковину не починил еще. Не буду ничего крутить, пока ты свою волосню и огрызки наггетсов не вытащишь из трубы». Я вздыхаю. Отец Славы продолжает говорить о пользе учебы. Сейчас только четыре дня.
*
Супермаркет. Много людей. Писк кассовых аппаратов, гул человеческих голосов, тяжелое дыхание холодильников с мясом и молочными продуктами. Я на легких отходах после трехдневного потребления всего, что приводит в состояние опьянения: габапентин, алпразолам, алкоголь, в какой-то момент мы со Славиком закинулись снюсом и чуть не выжгли себе губы. Надо быть осторожнее! Как иначе девочек целовать?
(
Целовать, передавая подгубной никотиновый пакетик, скажет Славик — и я отвечу, Слава, иди на хуй).
Первые два дня нам компанию составлял Миша, доблестно защищая честь своей родины на невидимом аптечном фронте, но потом ему Саша запретила блядовать и заставила провести дома генеральную уборку к приходу весны; разок появился Арсен, подсосал у нас шкалик «Егермейстера», стрельнул сигаретку, пожелал приятного дня и стоячего хуя и пропал в какой-то кальянной. Мнение Славика по обоим ситуациям было аналогичное: «Бабы коварны!» и «Хачи коварны!» После этого у него произошло обострение гастрита, и ему пришлось отлучиться в переговорную «Бургер Кинга» на полчаса.
Сейчас я в супермаркете с Адой. Мы покупаем продукты на два дома, две семьи. Просто у кого-то семья традиционная, мальчик+девочка, а у кого-то новомодная — долбоеб+долбоеб+ноль эмо-писечек. Это печально.
— Мне кажется, я перенимаю ненавистные черты моей матери, — говорит Ада.
Я беру пельмени, пельмени, чебупели, два литра сока, литр геля для стирки черной одежды и большие чипсы. Мне пишет Славик. Просит взять персиков: ему нужно реабилитироваться после бурных будней (как вы можете догадаться, ушли в загул мы даже не на выходных).
— И отца, — добавляет Ада.
Мне противно от никотина, поэтому я не курю почти сутки и не особо жалею.
— У меня мать такая инфантильная и своенравная женщина, — говорит Ада. — Она руководствуется эмоциями. Злится легко. У нас в семье нередко был один прием пищи в день. Зато такой, что после него плохо становилось. Так много еды.
У меня в наушниках играет приглушенная музыка. Что-то из раннего Bladee. Я сантехник, люблю drain.
— Это был ужин? — спрашиваю.
— Что-то между ужином и обедом, время плавало.
— И отцу было типа норм?
— Вполне.
Окидываю Аду взглядом. Худощавая. Видимо, не наела бока на специфическом графике питания от матушки. Генетика постаралась или заболевания какие-то? Мою мать бабушка все детство науськовала проверить меня на глистов: такой был худенький! почти узник Освенцима. Ада берет с полки консервированную кукурузу.
Она говорит:
— Иногда два.
Отвечаю:
— У нас со Славиком тоже два приема пищи в среднем.
— Но это не здоро́во.
Ебануться! Что? Чтобы
мы со Славиком и
нездоро́во? Да мы со Славой ебучие адепты ЗОЖа, мы такие фитоняшки, что у нас есть бицепсы даже на мизинцах и на членах. Славик каждое утро начинает с зарядки и упражнений Кегеля. Я ем салат чаще, чем козел в деревне. Не исключено, что я и есть козел. Своего рода GOAT.
Это все, как водится, ложь и провокация.
— Возможно, — отвечаю я.
Ада рассматривает молочный отдел. Пакеты молока, кефиры, снежки, глазированные сырки, творог. Я чешу голову и думаю: может, взять глазированных сырков к чаю? Финансы позволят ли?
— Отец у меня тоже инфантильный, — говорит Ада. — Он безответственный мужчина. Никак нас не воспитывал. Получает деньги и тратит. Когда мама была беременна братом, то ей полагался маткапитал. Однако, его можно было получать либо в течение года-двух по частям, либо сразу, но процентов где-то шестьдесят от всей суммы, или семьдесят. Мой отец взял деньги сразу, купил машину, а через неделю разбился на ней.
— Пиздец. Он не силен в инвестициях в будущее.
— У него еще были проблемы с лудоманией.
Кошусь на Аду и беру три глазированных сырка. Она выглядит понурой.
— Отец с зависимостью… — тяну я.
— Не то чтобы с зависимостью. Было пару эпизодов, но он был недостаточно целеустремлен и постоянен, чтобы даже втянуться в зависимость.
— Ты от этого выиграла. Отец умрет без огромного наследия долгов для тебя и твоей семьи.
— Да… но все впереди.
Нечего ответить. На телефон приходит уведомление. Пишет Славик. Просит взять ребамипид в аптеке и скидывает пятьсот рублей. Отвечаю: опять таблеток хочешь, наркоман? — и прячу телефон в карман.
*
Иногда мне кажется, что я умираю. Мое лицо тонет в ванной, и в ноздри забивается пенистая вода с моющими средствами. Я вылезаю и сижу на резиновом коврике, пока с меня течет, как после ливня. Обтянутые кожей ребра влажно сверкают в свете выжигающей сетчатку глаз лампочки. Мне нужно высушить волосы феном. Остается мало времени.
Часы показывают три часа дня, и когда я покидаю квартиру, то Слава спит на кровати. Тихий час.
Иду в аниме-магазин. Со мной Ада, одетая в платье цвета кофе с молоком и в дорогое пальто. С собой у нее сумка-почтальонка, полная тетрадок и таблеток от боли, с многоразовой бутылкой воды «mY bOtTLeE», торчащей из угла, и поверхность сумки усеяна цветастыми разнокалиберными — как пули — значками, в основном по аниме и «Андертейлу». И на лямку сумки зацеплен плюшевый аксолотль с глазами-бусинками.
Девочка-гик обещала показать загадочному депрессивному мальчику-гику аниме-магазин.
Аниме-магазин оказывается тесной коморкой в жилом доме спального района, и у меня непреодолимое ощущение, что здесь раньше был либо вейп-шоп, либо парикмахерская, учитывая расположение. Меня окружают пестрые плакаты и пластмассовые китайские фигурки: от мультяшных, с громоздкими головами и маленькими телами, до весьма эротических, со всеми изгибами тела и кокетливыми костюмами, в основном playboy bunny — такой китч! — и есть отдельный стенд под бесчисленную плеяду значков и брелков. Помимо аниме, здесь много мерча по кей-попу и крупным западным франшизам. По центру помещения поставлено две полки с мангой: тайтлы, как и полагается, самый мейнстрим и без особого экстремала, только то, что прочтет средний подросток. Изысков маэстро Маруо здесь нет. Зато почти полная коллекция «Староста — горничная?!»
Честно: я бы сам охуел, если бы моя староста оказалась горничной в шлюховато-короткой юбке. Это заставило бы меня о многом задуматься очередной томной и темной ночью, такой длинной, как мой ч—
— О, от тебя приятно пахнет… — робко замечает Ада, пока перебирает анимешные тетрадки.
— Это духи. Что-то с вишней.
— Ты пользуешься парфюмерией?
— Иногда.
Меня не особо что-либо привлекает здесь. Моя мечта — купить какой-нибудь печатный хентай, чтобы поставить на полку и хвастаться, лучше даже хентай на японском языке, потому что, боже, послушайте: кого волнует сюжет? кого волнует, какие слова были произнесены перед тем, как была уничтожена писечка трепетной аниме-нимфы?
Такая лирика меня не интересует.
Хорошие картинки радуют и душу, и тело.
— Посмотри, какие милашки, — тихо говорит Ада и показывает мне на висящие брелоки в виде плюшевых животных. — Мне так нравится этот лягушич… а тебе?
Я окидываю стенд взглядом и говорю:
— Я человек скучный. Мне котята по душе. Вон тот белый. Пучеглазик-голубоглазик.
Плюшевый котенок выглядит весьма банально, но на фоне всех щенят, дельфинчиков, хомячков, лягушат и даже — о боже —
капибар и
голубят этот малыш ближе всего к моей душе. Однако, сам бы я его не приобрел, наверно, даже в подарок.
— Давай я тебе куплю, — говорит Ада.
— Зачем?
— Хочу сделать тебе приятно.
Пожимаю плечами. Дерзайте. Попробуйте сделать мне приятно.
— И еще я возьму эти значки… — Ада срывает будто бы случайные значки со скелетами и роботами из «Андертейла», — и томик «Злодейки»… — Ада хватает красиво оформленную книгу с заглавием «Единственный конец злодейки — смерть», — теперь можно идти.
Все это добро идет на кассу к двум брелокам: белый котик и лягушачий зеленыш.
У меня новый подарок. Вряд ли повешу его на ключи — будет пылиться где-то в углу, но сам жест приятен. Мне чуждо нарочитое милование, которое исходит от Ады ко всему мало-мильскому. Возможно, я мудак и люблю разводить девушек на знаки внимания, даже тех, которым я, простите,
не дам. К тому же я уважаю Алексея, чтобы пытаться подбить клинья к его пассии. Возможно, это звучит лицемерно после всех моих слов о Саше, девушке моего еще более близкого друга Миши, но ситуации разнятся: как бы хочется, но я осознанно ничего не делаю, лишь разок воспользовался своей хронической интоксикацией всем психотропным, чтобы остаться жертвой. Я разве не прав? И на Сашу я не злюсь и ничего не предъявляю: она тоже человек. Если Миша узнает и захочет отомстить, то может тоже меня поцеловать, братан, я не знаю…
Пока мы гуляем, Ада рассказывает про «Андертейл». Как играла в него перед экзаменами, заглушала стресс в любимой игре, прошла несколько раз по всем концовкам, кроме некоего «геноцида». Любимые персонажи у Адочки — это Альфис, Андайн и Меттатон. Такие имена вызывают у меня легкое недоумение. Ада говорит, что даже
шипперит Альфис и Андайн.
Я не дурак: знаю, что такое шипперить. И, надеюсь, вы тоже, потому что объяснять такую галиматью я не хочу. Спрашиваю: и кто такие Альфис и Андайн?
Ада показывает на два значка на ее сумке, один с какой-то рыбобабой типажа томбой из Томбова (Саша??), другой — с непонятным желтым существом, низкорослым и «пухлым» будто бы. Как в анекдоте: желтое чмо. Шучу, конечно, не буду оскорблять незнакомого персонажа таким образом, потому что он похож на саму Аду, но — не мог не вспомнить. Динозавр какой-то.
Среди всех значков я замечаю еще два: радужный в форме сердечка и круглый с каким-то флагом непонятной пастельной палитры, с градацией от оранжевого к темно-розовому, прерываемой белой полосой посередине. Без комментариев.
Ада спрашивает, есть ли у меня какой-нибудь фэндом. Я отвечаю: есть: русский рэп, аниме
и аптечные наркотики. Последнее остаётся непроизнесенным.
Ада говорит, что нужно назвать конкретные аниме. Я отвечаю (от балды): «Человек-бензопила». Человек-бензодиазепин. Relatable.
Знаешь, фэндомы очень помогают улучшить ментальное самочувствие, говорит Ада. Я очень тревожная, говорит она. Тревога сжимает ее так, что по ночам она скрежещет зубами, будто от экстази. Будто от molly. Мимо нас проносится самокатчик, и я зло смотрю ему вслед. Мы идем по пешеходной дорожки мимо протяжного кирпичного забора, и по обоим бокам растут расцветающие деревья. Бунинская аллея такая.
К своему стыду Ада, выйдя в занос искренности со мной (не то чтобы я какой-либо значимый для нее человек), признается, что из-за тревожности у нее сжимаются мышцы. Сильно сжимаются. Разные мышцы.
Ты к чему, спрашиваю я. Ада говорит, что ее стенки влагалища настолько стиснуты тревожной судорогой, что в нее невозможно вставить. Из-за чего она фактически до сих пор формально целка, несмотря на полуночные шалости с парнем.
Пиздец, думаю я. Что мне делать с этой информацией?
— Сочувствую, — говорю я. — Ты ходила к врачам? Может, тебе нужно назначить транки? — (Чтобы расслабить писечку, простите уж за мерзкие словоформы). — Атаракс?
Или — еще лучше — прегабалин. Алпразолам. Клоназепам. Может, феназепам. Я могу долго жонглировать наименованиями: зопиклон, тофизопам, даже, прости господи, пустышка адаптол. Юный и голодный фармацевт с грязных улиц, будто фарфоровый, кукольный принц среди крестьян. Рыцарь сто сорок восьмой формы рецепта. Два пальца ей в пизду, две таблетки себе в рот.
— Мне назначали фенибут, но пока боюсь его пропивать. Лежит дома.
Пиздец… фенибут. Еще бы пустырник назначили. Бесполезная дрянь.
Впрочем, делите мое мнение на два: я отвисаю на тяжелой фарме, и для меня «малые» лекарства для трепетных, кисейных студенток и уставших, побитых жизнью и мужем домохозяек — это игрушки. Как пневмат на фоне огнестрела — как пластиковые пульки на фоне патронов девятимиллиметрового калибра. Для меня пропивать фенибут от тревоги это как стрелять по картонным мишеням из игрушечного пистолета вместо того, чтобы убить тирана, который ломает тебе жизнь. Аптечные мысли.
Но сегодня я на трезвом. Даже не дрочил с утра.
— И как у вас проходят постельные сцены с Алексеем? — спрашиваю я.
Ада приунывает. По возможности, говорит она. Хочется задать какой-нибудь тупой, исключительно мужланский вопрос: в рот брала? — но я это не делаю. Это мимолетная мысль, почти шутка, а не искреннее желание. Мне, если честно, похуй. Алексей — человек умный, найдет применение женщине с заевшей, будто сломанная музыкальная шкатулка, пиздой.
— Но секс в отношениях это не главное, — говорит Ада. — У нас и так все хорошо. По вечерам мы лежим вдвоем и смотрим аниме, после тяжелого рабочего дня у Леши. Все хорошо.
Молчу. Не хочу рушить пластиковую идиллию… и чего судить по себе? Если я скучный, озабоченный еблей подросток, который не видит романтическую взаимоотношения с женщиной без ее влажной промежности и моего эрегированного члена, то не значит, что все остальные такие животные. Есть в мире красота… доброта… вы меня понимаете.
— Хочешь как-нибудь поиграть «Андертейл» со мной или посмотреть аниме? — спрашивает Ада робко. — Ты интересный…
Правда?
— Правда! Блин, знаешь… я еще хотела бы показать тебе свои фанфики по… п-по Альфис и-и Андайн.
Не надо. Не хочу читать лесбиянские фанфики про чувственные, до не возможности чувственные отношения двух дев. Это скучно. Это игра в куклы, если говорить о таких фанфиках. Я не люблю играть с куклами
так. Я играю с куклами иначе. Такие игры, что на кукольной, белоснежной коже остается влажный след от смазки.
— Х-хорошо… если не хочешь читать, я не буду заставлять… — лепечет Ада. — Я просто хотела услышать твое мнение…
Все может быть. Сейчас просто не хочу.
— Пойдем в кафе? Оно здесь, неподалеку. Кофейни. В ней подают вкусные чизкейки.
Я броук. У меня нет денег. Не хочу тратиться на заведения малого бизнеса с немалыми наценками. За скобками: мы со Славой и Мишей
снова все въебали. Ебучим провинциалам нельзя доверять деньги, да.
— Я тебя угощу! — Ада улыбается. — Пойдем?..
Пожимаю плечами. Пойдем, раз хочешь. Мне похуй, думаю я.
Ада улыбается. У нее неправильный прикус и щенячьи карие глаза. Девочка-гик.
