накипь

Мила появляется в моей жизни внезапно. Нет смысла расписывать историю знакомства: она не интересная; не увлекательная; лишенная красивых моментов или драматичных деталей. Так или иначе, у меня теперь есть Мила. Низенькая девочка-шатенка с каре, с femme fatale макияжем, светящимися глазами и широкими штанами (очередными). Она учится в вузе на педагога-психолога, проживает в общаге. Любит слушать инди-рок и Лану Дель Рей, увлекается искусством, позже оказывается — куда уж без этого — рисует и пишет стихи. «Загадочный» флер меня цепляет: мне нравятся худощавые неврастенички. У меня противоречивые отношения с такими женщинами; так уж получается, что мое обожание легко скачет до презрения, потому что есть тонкая грань, когда есть интересное наполнение, а когда его имитация, ворох травм. Травмы, которые ты должен с увлечением (актерское мастерство, мальчики, актерское мастерство) рассматривать, наблюдать, как это тараканье шевелится в распоротой грудной клетке собеседницы — и попробуй как-то не так скривить личико, донжуан, иначе весь вечер будешь наблюдать за лежащим жопой кверху Славиком, упавшим на ковер в бензодиазепиновом трипе. Жопа Славика не так интересна, как жопа Милы, стоит признать. Не в обиду моему бро. В нашем знакомстве сразу проявился легкий флирт. Мила пожаловалась, что у нее не очень большая грудь, зато жопка… мне большего не надо. «Бледная кожа, пухлые губы, большая жопа, ты мне подходишь» — постулат, отпечатанный в коре головного мозга. Я не то чтобы видел в Миле мясо для ебли, но очень падок на сексуальные взаимодействия. Сказал: не страшно, жопа все компенсирует. Что-то такое. Мила улыбнулась. До этого она сказала, что я красивый, и как любимый нарциссичный закомплексованный мальчишка, я зацепился за это. У тебя красивые руки, говорит Мила. Я вспоминаю, когда мне прошлый раз сделали такой комплимент: я дрочил Л*** сквозь трусики в своей комнате, за пять минут до прихода матери, и Л*** прошептала, что у меня очень красивые и нежные руки, ловкие, и они будто созданы для ее пизды. Это было приятно. Пиздец приятно. Как триста миллиграммов лирики. Я улыбаюсь. Когда девочка хвалит руки — это хорошо. Сама Мила жалуется, что у нее короткие, «рабоче-колхозные» пальчики. Зато на них хтоничный маникюр по мотивам Дзюндзи Ито. Я отмечаю это вслух. Мила улыбается. Конечно, в мыслях уже грезю о том, как хватаю Милу за жопу в условном KFC и лезу своими нежными, ловкими руками туда, куда мама запрещает лезть незнакомцам. Сначала будут пальцы, да. Я слезаю с аптеки — и мысли о ебле как-то успокаивают, сглаживают общую дисфорию и ненависть. Я полной мере ощущаю перед своим лицом зловонный оскал мира, но напряжение в низу тела, жаркая похоть отвлекают и дают сил. Таблетки не убили мое либидо. Я молодой парень и все еще хочу трахаться, как все. Возможно, несколько извращеннее, чем обыватель. Я же нефор и нетакуся, в конце концов. Интересно, Мила уже задумывается о размерах моего члена? Не отдаюсь похоти полностью. Моя потребность в любви и заботе никуда не делась, и сама Мила видит во мне собеседника своего уровня: эрудированного, погруженного в тему искусства, эмпатичного (?). Иногда ее интересно слушать, и я вижу в ней лектора, а не женщину. Однако, в основном говорю я, выстраивая многоэтажные истории, полные лирических отступлений, периодически опуская лишние детали. Жалкие миллиграммы лишних деталей. Мила слушает с упоением. Впрочем, я сам, слушая ее, могу словить стояк. Не то чтобы я люблю умных девушек — эта сапиосексуальность такая позерская хуйня, просто признайте, любите девочек в очках и со сладкими губами — в движениях Милы во время монолога есть что-то такое провоцирующе, сексуальное. Заведенная женщина. Так и хочется назвать хорошей девочкой, погладить по голове и наклонить к ширинке. Выебать в рот. Выразить свои переполняющие чувства. В такие момент желание ебаться для меня играет роль больше не биологической потребности, а выражения чувств. Всех биохимических процессов. Если честно, я сам не против быть сексуализированным объектом, но мне такое редко перепадает. Как будто я недостаточно привлекательный. Бесит. Славе на такое похуй, он же мужик-мужик, казак, без этих гендерных противоречий, ему ксанакс в рот, ей член в рот, это грязный трэп, детка. Завидую. Я у него спрашивал: есть ли у тебя в отношениях быть любимым? желанным? Слава сказал, что ему похуй, но таким загонялась его бывшая. Я молча кивнул и подумал, что заразился какой-то «бабской» хуйней. Что поделать? Убиться транквилизаторами до потери любых тревог? Вариант рабочий, но не сегодня. Таблетки посадили мою электрохимию. Передышка во многом вынужденная: мое состояние превратилось в большой расплывчатый интервал полуопьянения/недотрезвости. Меня мазало не так, как раньше, и я чувствовал, что мой организм выдыхается и хочет бо́льших дозировок. Я не собирался ему давать то, что он хочет. Потому что деньги и — как ни странно — принципы. Я не собираюсь доводить себя до состояния, когда мне, чтобы нормально поссать с утра и выпить чай, нужен будет целый блистер лирики. Я искореняю зло из своего желудка. Мысли о прегабалине меня не покидают. У меня в голове иногда высвечивается только одно слово: прегабалин. Лирика. Лирочка. Или золомакс, золик. Зан. Ксанакс. Я просто думаю это слово, жую в своих мыслях против своей воли. Своеобразный отпечаток ласковой аптечной любви. Мила помогает с этим справится. Я думаю о ней, о сексе с ней, о свиданиях с ней. Она против наркотиков в любой форме, и я скрываю свой опыт. Примеряюсь, чего хочу: стать ради для нее лучше (если она хочет со мной серьезно) или просто как-то повертеться с ней, потрахаться, слиться и вновь объесться лирикой. Жестоко, но жизнь меня такому научила. Мои прошлые отношения показали, что не всегда поцелуйчики и минеты значат, что мы будем вместе долго и счастливо. Все может оборваться, и ты можешь остаться в дураках. Не люблю такое. Пускай она останется в дураках, если что, а я буду хасанить с пацанами по ночному городу, дуть шмаль и паппать таблы. Я трясусь за свое раненое эго — выглядит жалко, не отрицаю. Со своей нежной натурой я пытаюсь быть циничной аптечной сукой, и это может казаться особенно мерзко со стороны. Мне снится Саша. Во сне она гладит меня, я лежу у нее на груди, большой и мягкой, и Саша спрашивает: нравится? Я говорю, да, нравится, у тебя приятная и мягкая грудь, хихи. Саша говорит, что не против, если я поиграю с ней, с ее грудью то есть. Для успокоения, ничего более. Я, удивленный, сжимаю грудь, Саша улыбается, говорит, смелее, малыш. В какой-то момент я уже облизываю ее соски сквозь топ и слегка покусываю, пока мои руки шарят по ее талии, и Саша начинает гладить меня между ног, спрашивает: ты успокоился… или наоборот? возбудился? Я стыдливо молчу. Саша подрачивает мне сквозь джинсы, улыбаясь. Малыш, у тебя все твердое, говорит она. Я признаюсь, что хочу кончить в нее. Саша смеется. Правда хочешь? Правда. Я сейчас мокренькая, пожалуй, не могу отказать, только это ради твоего успокоения! чтобы не думал об аптеке и прочей дряни! Я киваю. Саша расстегивает мне джинсы, опускает трусы и глядит. Очень красивый, говорит она. Я краснею, но испытываю такие теплые чувства. Это очень приятный для меня комплимент. Убедил, я хочу его почувствовать в себе, говорит Саша. «А Миша?» — спрашиваю я. Саша хихикает. Миша переживает о тебе и не против, чтобы я помогла. Думаю, Миша имел в виду не такую помощь. Это был приятный сон. Однако, Мила ощущается иначе, чем Саша. Лирика. Ксанакс. Саша в моем представлении как бы сверху меня, такая нежная фигура, почти материнская, и рядом с ней я себя ощущаю таким сексуализированным агнцем и смакую это ощущение. Мила же — малышка 155 сантиметров — как бы ниже меня. И физически, и ментально (?). Я хочу ее прижать к стенке, так, что ее пальчики ног еле достают до пола, и трахать, пока она стонет и течет. Такая маленькая куколка. В моменты, когда возбуждение сковывает мозг, я думаю, что Мила так и просится на хуй, но для вида рассуждает о Дэвиде Линче, боже, как мне похуй Дэвида Линча, со́ски у него охуенные снимались, но он сам мне что сделает? в рот возьмет в красном вигваме? и это будет сюрреалистической отсылкой на какой-то момент американский культуры или на библию? а Мила что, будет смотреть и восхищаться глубиной сюрреализма? Вы ебанутые? Мила, такая умная и замороченная, я лежу с ней в обнимку на диванчике в чайной, положив руку чуть ниже груди, и думаю, думаю обо всем. О прегабалине. О ней. Она такой котеночек, конечно. Ее творчество тоже не обходит меня стороной. Я про свои опыты в FL, биты-за-пять-минут, с ангельскими синтезаторами и стандартной трэп-драмкой, не рассказываю, но Мила на втором свидании уже показывает свои любительские рисунки в дневнике и стихи в заметках на телефоне. Стихи мне кажутся спорными.

тревога будто монстр

что объедает целые куски меня

мой взгляд циничен, остр

я так плоха и будто бы грязна

и мысли мои никому не ну́жны

вокруг меня печаль, в душе лишь лужи

Общую суть я ухватываю, но форму оцениваю низко. Образы избитые, исполнение скучноватое, наивное и подростково-плаксивое. Не то чтобы я великий поэт, но чувство вкуса имею. Я пытаюсь выразить свою позицию. Малышка дуется и говорит, что главное вложенные чувства и душа, а не техническое исполнение. Такая наивная. У меня аж привстает. Вложенные чувства… как насчет увлажненных чувств? Стоит отметить важный факт: Мила менталочница. Опять. Кто-то скажет: Андрей, ты заебал лобзать ебанашек и затем страдать из-за их выходок, манипуляций, измен, провокаций! Этот кто-то вполне прав, но я не могу остановиться. Ощущение того, что меня желают и вполне могут полюбить (это пиздец), искаженные представления о женщинах, ебанутые фетиши, собственная конченность, щедро приправленная плеядой таблеток, как специями, — попробуй нормальные отношения. Мила признается, что у нее тревожно-депрессивное расстройство и она принимает атаракс. Прекрасно! В моих глазах она выглядит тревожной хеккой, с бесами внутри, которую я буду раскрепощать своими пальчиками, постепенно и ласково. Мила признается, что у нее в прошлом было РПП и у нее шрамы на ляжках. Прекрасно. Неиронично прекрасно. У нее тоже было РПП (которое я пытался как-то купировать, будучи уже тогда аптечным ковбоем) и шрамы на ляжках, из-за которых она комплексовала: мама говорила, что ее с таким уродством никто не полюбит, но я убеждал свою любовь в обратном, выказывал почтение, целовал в шрамы, любил, любил. И у Милы тоже есть эти ебучие шрамы. У меня возникает желание развести эти изрезанные ножки, стиснуть их, до боли впиваясь ногтями, и припасть к мокрому лону. Прямо здесь, на диванчике чайной. Но я сдерживаюсь. Улыбка. Говорю: ничего страшного. Говорю: у всех бывают свои ошибки. В ее телефоне есть эстетичные фотки порезов, крови, синяков, травм. То ли фетишистское дрочево, то ли lolita diary. Я значительно киваю, выражаю лицом некую растерянность. Она же хотела меня шокировать? Вызвать реакцию. Мол, посмотри, какая я была. Красивая, депрессивная, изрезанная. Не мне осуждать: у самого много фоток с таблетками, блистерами, энергетиками и блистерами, блистерами и «Егермейстером», не хватает только фотки, где на женской жопе разложены блистеры лирики, и, боже, Мила может стать моделью для этой фотки, так сладко-сладко. Я улыбаюсь. Однако, Мила против наркотиков. Yikes! Оторванный от нормального общества, я отвык, что обыватель сильно боится травы, но пьет водку; что обыватель пьет те лекарства, которыми злоупотребляем мы, но видит в них огромное зло, если про «демона в таблетке с романтичным названием» скажут в СМИ; что обыватель, в принципе, не врубается, что никотин и алкоголь mid level drugs по уровню ущерба для тела и разума. Я напираю на алкоголь потому, что Мила признается: она раньше много пила. Мешала джин с энергетиками. Воу, думаю я. Это же как наша смесь: прегабалин и энергос. Седатив/депрессант (будь то транк или алкоголь) разгоняется стимулятором-кофеином, и тебя мажет. Рискованная штука, вроде как. Как минимум с алкоголем! Сердечко будет весьма шокировано. И я испытываю теплые чувства к Миле, но думаю: meh, алкоголичка-анорексичка, бывшая (?) жертва двух опасных зависимостей, испуганно высказывается о траве как о некоем пути в низшие слои ада (героин, что ли)? Типа это несколько лицемерно, иронично и забавно с моей позиции. Однако, я не хочу вбивать Миле в голову, что она сама полная зависимостей шлюха и надо смириться, что на нее будут вешаться всякие торчки-абьюзеры, нет, я хочу, чтобы она была лучше — и я становился лучше. Я хочу высказать все эти мысли. Я хочу излить свои переживания. Я хочу вылизать ее пизду до блеска, объебавшись бензодиазепинами до полубессознательного состояния. Но не могу. Не могу вставить слово; не могу излишне открыть душу, полную секретов; не могу сразу приступить к делу. Мила, дурочка. Лирочка. Я дарю Миле палетку и целую в губы на прощание. Она улыбается и говорит, что я внимательный и крутой, ведь заметил ее любовь к броскому макияжу, будь то очерченные томные heroin chick тени под глазами или феечкиные fairytale блестки. Меня забирает такси комфорт плюс, и я слушаю музыку.

больше вообще не мечтаю

отупел — это всё Pfizer

            я не могу ждать быстро

      я могу щас, я близко

синие веки, ты в списке

я исчезаю, no speaking

Максимально бессмысленный набор предложений, но как он резонирует с моей душой. Мила такое не слушает. Она любит инди-рок, Лану и — как ни странно — Эминема. Аптечный рэп от склонных к саморазрушению смазливых аниме-мальчиков ей не очень интересен. У меня коварная мысль переучить Милу на свой музыкальный вкус, но это долгий и, самое главное, кропотливый и фундаментальный для нас как пары процесс. Это будет позже. Сильно позже. Впрочем, первый поцелуйчик (невинный и нежный) уже был. Из моей крови выводится лекарство, и я становлюсь невиннее, первороднее, все ближе к тому маленькому мальчику, который оканчивал школу и мечтал стать крутым, как Pharaoh или Lil Peep. Блистеры остаются в комнате, но я их не трогаю. Clear day. Проверяю телеграм-канал Славы. Ублюдок принял семь золиков — семь миллиграммов алпразолама обычного человека могут убить! но отвязный бензодиазепиновый самурай уже достаточно крепок (и имеет достаточно высокую толерантность), чтобы проглатывать семь таблеток. Какой вместительный желудок. В очередном кружочке Слава лижется — слюняво, грязно, играясь языками, — с какой-то анемичной ебабельной альтушкой. У нее небрежный wolf cut черных волос, с хвостиками до плеч, какой-то макияж под японку-суицидницу, с бесконечно уставшими глазами и засосами на белой-белой шее. В следующем кружочке Слава орет: это Аня Трамадолова! Аничка! скажи привет моим мопсикам. Анечка смеется поплывшим смехом — бензо? — и говорит: привет. Слава кладет ладонь ей на щеку и с барбитурной улыбкой голливудской звезды отвечает: сделай мне минет. Анечка смеется. У Славы уже двести девяноста семь подписчиков. Откуда? Пиздец. Я завидую. Может, я тоже хочу жестко объебаться занами и кувыркаться с какой-то Анечкой Трамадоловой, или Палексией Ривотрилиной. Я успокаиваю себя: у меня есть Мила и с ней все будет хорошо. Мила пишет, благодарит за вечер. Мы ходим по всяким заведениям, гуляем, я ее невинно хватаю за ручку (а не за части тела пониже), она что-то щебечет по свою жизнь: родной пгт, папа, мама, сломанная кость в школе, РПП, даже роняет словечко о бывшем — и я про свою биографию особо не распыляюсь, лишь делаю парочку очерков про Славу, Мишу и школьные угары под водкой. Я очередной раз целую Милу на прощание, на одном из свиданий она ловит паничку, и я ее успокаиваю. Она высказывает свои проблемы, я молчу и слушаю, попивая кофе. Иногда мне становится плохо: душа будто кровоточит, пронзенная тысячей ножей. Я не могу найти себе место, хочется убить тревогу препаратом, обезболить ядом, но я держусь, изредка лишь выпиваю пива. Мила сама по мелочи пьет, перед встречами или после универа. Кажется, ее тоже терзает тревога, и хваленый атаракс не помогает. В полумраке чайной Мила рассказывает мне, как пропивала анвифен. Мила испуганно говорит: знаешь, это как лирика, только в двести раз слабее, но общая суть такова. Я неестественно (?) удивляюсь, прикрываю рот ладонью: ох, правда? жуть. Мила говорит: поэтому лучше не пить без назначения врача. Я киваю. Я не пью без назначения врача. Мои нежные врачевательницы, одетые короткие белые халаты-платья, с нежными руками и хищными глазами, назначают мне мои самые любимые лекарства, вводят внутривенно, вводят капсулой в желудок, а мне остается лишь молча принять свою участь и принять вещество, пока ножка одной из врачевательниц, сбросившая надоевшую туфельку, подозрительно массажирует мое пространство между ног (что же там). Суть понятна. В KFC мы едим эти куриные крылья острые, я вспоминаю все наши посиделки со Славиком. Мелкий жулик. Сейчас он бегает по шараге и относит долги, чтобы не исключили. Он электромонтажник, повелитель электрохимии, Слава Семь-Бензов-На-Пустой-Желудок! Пх, а вообще у него в шараге прозвище «Славик Казик». Потому что он позиционирует себя как Слава Игрок, настоящий playa, а не отягощенный мыслями контингент шараги полон лудоманов, и такая параллель была столь неизбежна, как параллель между Набоковым и тем, что американские домохозяйки больше не называют дочерей Лолитами. Мила жует и кивает. Конечно, я ей не говорю, что Славик любит бензы. Лишь упоминаю, что человек обожает жизнь на широкую ногу и шмотки. Я отхожу в туалет. В KFC-авто туалет — это обнять и плакать. Желательно обнимать и плакать в отдалении от самого туалета. Здесь есть все: сломанная дверь, неработающий кран, сушилка с оборванным шнуром розетки, а в единственной кабинке клинит дверь. Зато чистый. Я фантазирую, как мог бы драть Милу в кабинке туалета, заломив ей руки, сняв эти широкие штаны и обнажив ее расхваленную жопу, как я мог бы фингерить ей пизду, не забыв вытереть пальцы влажными салфетками после чизбургера (гигиена, зайки). Маленькая Мила будет хныкать, смотреть своими большими глазками, как котенок, а лишь продолжу входить в нее и стискивать ее задницу до красных следов. И никакие таблетки не нужны. Есть такая эротическая греза. Туалет KFC сексуальное место. И зассанное. В момент я вспоминаю Л***. Как она старалась, чтобы порадовать меня. И как я ее раздевал, а под безразмерной педовочной одеждой оказалась пена голубого полупрозрачного белья. Вокруг груди и внизу живота распускались бирюзовые цветы, толком ничего не прикрывающие, и она смотрела так робко, одаряла таким аддиктивным, аддиктивнее любых таблеток, взглядом. Это все было для меня. Чтобы впечатлить. Порадовать. Она сказала: помнишь, я показывала?.. Помню. Она показывала и розовое, и голубое, на своем теле, фотографии. Я думал, она наденет розовое, цвет пирожных и сахарной ваты, но это оказался цвет моря, тоже красиво. Почему-то эти высказанные мысли ее немного расстроили. «Ну раз не нравится, то я одеваюсь…» Все нравится. Я ее схватил, поцеловал, грязно, по-людоедски, она ответила, и я своей рукой спустился вниз, к распускающимся небесно-голубым цветам между ее ножек. Она простонала мне в губы. Боже, блядь. Мне нужна лирика. Я не могу. Я ее любил. Блядство, как же я себя ненавижу. fuck the opiates ПРИШОЛ ПРИКАЗ ОТ МИНЗДРАВА. ЦЕЛЬ: УНИЧТОЖИТЬ ДВА БЛИСТЕРА ЗОЛОМАКСА, БЛИСТЕР ЛИРИКИ, ДВЕНАДЦАТЬ БУТЫЛОК ПИВА ХУГАРДЕН И ДВЕ НЕТ ТРИ ПУССИС. СРОК ВЫПОЛНЕНИЯ: ДВЕ НЕДЕЛИ. ДЕРЗАЕМ БОЙЦЫ НЕВИДИМОГО АПТЕЧНОГО ФРОНТА. Стою у зеркала. Мое худощавое тело выглядит неопределенно. Я раздет по пояс, до штанов с заклепочным ремнем, над ними возвышается косо поставленная резинка трусов. Вижу свои ребра, обтянутые кожей. Верчусь, позирую. Вроде симпатичный. Сексуальный. Все еще. Я не уверен. Что скажет Мила? что говорила Саша? Она сказала, что я худощавый. Л*** называла меня сексуальным и очень горячим, клялась, что обожает мой член. Мила говорила, что у меня красивые руки и я сам по себе милашка. Не знаю. В голове разрозненные образы. Стою перед зеркалом, в одних шаровах на ремне, круглые очки на нос, разметанные шторки — не хватает ствола в руке. Не того, который обожала Л***. Тот, который обожает Славик. — Бросик, ты ч? позируешь? — с кухни выходит веселый Славик: это удивительно, учитывая, сколько таблеток и дури он ебашил еще неделю назад. — Бля-я, ща! Слава снимает футболку «WHITENER», бросает куда-то на стул и подходит ко мне с телефоном. Закидывает руку на плечо. Говорит: надо сделать фотку, напряги прессак. Я напрягаю живот — выходит аккуратно, гладко, даже по-своему модельно. Слава на моем фоне — более маскулинный, такой суховатый пацан с блока (немного торчок). Показывает бицепс. Фотографирует. Раз. Два. Бля, Андрей, сделай ебальник грозный, а не депрессивный, мы сегодня бандиты, а не эмо. Хмурюсь. Три. Четыре. Андрей, давай теперь романтичное че-то, порадуй моих девочек-сосочек. Складываю сердечко пальцами, указательными и средними, на уровне ребер. Пять. — Ищи себя в прошмандовках опиатов, — говорит Слава и взъерошивает мне волосы. — Лев, бля. Мои шлюшки все истекут. — У тебя семьдесят пять процентов мужской аудитории. — Семьдесят два. Ну, они тоже истекут. Допустим, бро. Допустим. На днях к нам приходит Миша с Сашей. В бытовой жизни, скажу честно, Миша — тот еще каблук. То, что в состоянии аптечно-шмально-алкогольного угара он ей дерзит, это не показатель. Ручная горничная лишь слегка побунтует и вновь начнет жарить свои отбивные, а потом жарить и отбивать свою хозяюшку. Пока крутые друзья не видят. Мы на кухне. Миша сидит и цедит «Карлсберг». Саша пьет апельсиновый сок. Мы со Славой распиваем по «Хугардену». Не люблю пшеничное пиво, но в магазин ходил Слава и брал пиво тоже он. — В чем сила, брат? — многозначительно спрашивает Миша. — В любви, — говорю. Саша улыбается и взъерошивает мне волосы. — В теории — в правде, на практике — в длинном нале, — высокопарно говорит Слава, отпивает пива, давится, брызгает им через ноздри, закусывает шоколадкой. — Сила в «Баленсиаге». Кто ракает баленсиагу — тот и прав. — Че-е? Славик недоумевает. Какая в пизду «Баленсиага», думает он. — Сила в «True Religion»! Кто носит truey джинсы — тот и прав! Внемли истинной религии! — после этих слов Слава расстегивает ремень и начинает снимать штаны. — Я понимаю, что трурелижн носят Chief Keef и даже Sematary, но я их лично считаю overforce. Джинсы, не Кифа и Сёму. — Да ты охуел, педик! Слава пихает в лицо Миши свои штаны и орет в одних трусах и футболке: «Это «True Religion», истинная религия, сука!» Миша шипит в ответ: «Убери от моего лица свои проперженные штаны!» Славик орет: «Они не проперженные, они стоят десять тыщ, йа-а!» Саша закатывает глаза и смотрит на меня, подперев щеку кулачком: «И часто у вас такое?» Отвечаю: каждый день. Саша приказывает: — Миша, прекратите хуйню. Миша успокаивается, приосанивается и вливает в себя пиво. Славик хмурится, но штаны надевать начинает. Я смеюсь. У тебя рот грязный, говорит Саша и вытирает мне рот салфеткой. Сыночек, называет она меня и смеется. Миша отворачивается от надевающего джинсы Славика и подыгрывает: сыночек, как дела в школе? что с девочкой? Хороший вопрос. В шарагу я недавно ходил, раскидал долги, отсидел две положенные пары, затем на следующий день отсидел две из трех, после чего приболел, взял больничный и вновь пропал с радаров. У меня еще два дня официального больничного, болезнь меня больше не кумарит. Мила… как-то холодно ко мне относится по переписке. Отвечает нехотя будто бы, первая не пишет почти, ну у нее учеба, плюс подработка, это я такой богемный бездельник, целыми днями занимаюсь херней, трачу деньги родителей, Славика, со стипендии и от мимолетных халтурок. Не знаю. Недостаток внимания я воспринимаю как — как red flad? — как очень тревожную вещь, это меня коротит, я жду предательства, я жду боли, я вижу пренебрежение в этом. Очень несамостоятельная и инфантильная позиция, да. Я ее постараюсь преодолеть, но не думаю, что могу сделать такое в одиночестве. Нужна помощь другого человека, которого я чувствую достаточно важным, чтобы он помог мне переучиться. Может ли Мила стать им? Я уже не уверен. «Как минимум, ее просто выебать можно», — говорит в моей голове грязная, пропитанная всеми ядами и ментальными отходами версия меня. Привести ее сюда, в нашу разъебанную, скверную трэповальню, из которой Слава выбросил водник только два дня назад? Тогда надо выгнать Славика, либо поймать момент, когда он вновь отвисает где-то без меня (это происходит редко). Или снять отель? Я смотрел отели в городе, нужно найти какой-то нормальный, не заблеванный мотель, но и с ценами в рамках бюджета. Нужно думать. У друзей поспрашивать, среди знакомых и подписчиков Славы и т. д. Наверняка он посоветует спиздить шампуни из отеля, ха-ха. — …и Дэвид Линч мне нравится, но ты, возможно, не сразу поймешь, у него все ебнутое, наркоманское, — увлеченно рассказывает Мила, когда мы идем по вечерней прохладной улице. Уже виднеется легкий снег на тротуарах. — Бессознательное уж, — делаю ремарку я. Обычно я тоже заглядываю ей в рот и стараюсь без остановки трепаться, но сейчас у меня какое-то убитое состояние. Впрочем, я из-за умеренно-плохого состояние не привык отменять встречи, потому что налаживание социальных связей для меня важнее своего самочувствия. Сколько я не отвисаю на аптеке? Дней уже… недели две. Голова немного ватная; иногда дрожу; бороться со стрессами окружающего мира легче не становится. Однако, я не считаю свое «воздержание», свой «детокс», — называйте, как хотите и как сейчас модно, — бесполезным, мне в любом случае нужно оклематься и вновь сепарировать жизнь трезвую и жизнь geekin, чтобы не обесценить и то, и другое. День и ночь, солнце и луна, белые трусики в полосочку и черные с розовым бантиком. Дихотомия, так сказать. Как-то вновь философия свелась к физиологии, высокие думы — к нижнему белью, женскому… — Тебе точно интересна лекция по авангардной литературе? — спрашивает Мила. — Точно, — отвечаю я. Меня давно не водили в такие культурные, пронизанные высокими материями места. Впрочем, на всяких трэп-хатах и притонах я с девочками тоже не был давно, весьма давно: обычно компанию мне составляют спутники мужского пола, в частности Слава, плоть от плоти порока, провинциальный повелитель мух. Белые мушки-заны, они так любят, когда их давят — pop-pop-poppin. Как вы видите, я не чужд литературе, почти поэт, и тоже люблю дурачить публику своей галиматьей. Мы заходим в книжное кафе. Оно уютное, по-современному комфортное: вокруг старые книги, коллажики, инсталляции, с потолка льется мягкий свет, пахнет кофием, но не морфием — недоработка, упущение. Видимо, самые сливки литературной богемы оставили нам, грязнолицым любителям рэпа и анимешных шлюх. Не говорю это Миле вслух: шутки про любовь литераторов к «творческим» (ирония, зайки, ирония) веществам ее не обрадуют и не развеселят. Знает ли она Хантера Томпсона? Берроуза? Среди книг (в основном современных, из модных эстетских издательств, издающих бумажную воду про осознанность и чувственность, и коллекционных, советских фолиантов) я вижу наглый пламенный корешок серии «Альтернатива». Рыжая бестия: если чердак ржавый, значит, подвал мокрый. Про такие книги как раз такое сказать и можно. Необузданное либидо и беды с головой. Как будто про меня, как будто про нее, пха. Конкретно эта книга — «Проклятые» Ч. Паланика. Не читал, каюсь. Мы с Милой занимаем свободные стульчики. Здесь уже тесновато, народа много. Разная публика, разной степени напыщенности. Мила заказывает кофе, американо. Я ничего не беру. …в моих глазах она выглядит тревожной хеккой, с бесами внутри, которую я буду раскрепощать своими пальчиками, постепенно и ласково. И, возможно, стану новым бесом внутри нее — бесом, бесенком. Или я буду ангелочком с растрепанными волосами и вываливающимися пилюлями изо рта? Я нежно улыбаюсь. Мила растерянно кивает и смотрит на проекционный экран. Фееричные блестки разметаны под ее глазами, перегородку носа пересекает двойная линия, начерченная карандашом для бровей. Сколько дней я уже не пью лекарства? Лекция оказывается умеренно-интересной. Лектор рассуждал о фантастике, о том, как наивные грезы фантастов пятидесятых (мускулистые мужчины в скафандрах покоряют Луну; девушки с укладкой под аквариумом, в облегающих костюмах, бегают с бластерами наперевес; зеленые человечки остаются позади) сменяются традициями нового weird fiction, странными, жуткими, потрошащими реальность лавкрафтианскими методами, а затем — модным направлением slipstream, про который в поисковике знают два-три запроса. Лектор говорит, что это новая постмодернистская, сюрреалистическая чувственность. Вспомнив про чувственность, я пытаюсь взять Милу за руку, но она одергивает и говорит, что ей будет жарко. Пожимаю плечами. Когда мы покидаем книжное кафе, то я вновь хочу взять ее за руку — невинный жест, особенно после поцелуев, — но Мила занимает руки сигаретой с зажигалкой и угощает меня. Сигареты вкусные и приятно пахнут (пока их не зажечь). Однако, это не то, что я хотел. Мы идем по прохладным улицам, снега еще нет, но его скорое присутствие ощущается. Я планирую поцеловать в этот раз Милу с языком. Съесть ее. Показать, как голоден. Если честно, нервничаю. Тревожусь. Надо подобрать момент. Тяжело. Мы останавливаемся у кафе на углу, где уже пару раз расходились. Обнимаемся. Я тянусь с поцелуем. Меня отталкивают. — Ты чего, Мил? — недоумеваю. — Личные границы, — скомканно отвечает она и отворачивается. — Сейчас? Сейчас появились личные границы? А до этого что эти границы молчали, или их только недавно переформировали из общественных границ в личные? Я несу какую-то хуету, которой забавной посчитает только какой-то додик с истфака вуза, в котором учится Миша. Но я серьезен. Даже не шучу. Я удивлен и не могу нормально, лаконично формулировать мысли: мне кажется необходимым все прояснить до мельчайших деталей. — Мне… мне не нравится, когда меня друзья целуют в губы на прощание, — говорит Мила. Что-то во мне падает, и по всему телу идет этот грохот вместе с судорогой. Она, эта женщина, тупая? — Я тебя целовал не по-дружески, — говорю очевидное. — Ладно, допустим. У меня тоже есть претензии: ты отдалилась от меня и меньше пишешь мне, не пишешь первая, как-то гасишься. Почему? — Ты ведешь себя странно последнее время. — Например? — Целуешь меня в губы, к примеру, или лезешь руками к моим рукам. — Ты дура или как? Не видно, что я за тобой… — на секунду я задумываюсь, — ухаживаю? Я не знаю, насколько это подходящий термин. Может, я просто лип? приставал? но вроде я работал более организованно, чем обычно, делал все на трезвую голову, выбирал подарки, осторожно прощупывал границы. — В каком плане? — удивляется Мила. — Отношения. — Мне не нужны отношения сейчас. Я хочу закатить глаза, но вместо этого касаюсь лба и вздыхаю, это менее агрессивный жест, однако я, сука, в ярости. — Пиздец. Ну. Давай без отношений, бля, не знаю. Вспоминаю свой личный опыт. Как мы пытались перебуксовать на такую херню… отвратно. Но сейчас мне плевать, мой мозг подплавлен жизненными неудачами, таблетками, отчаянием, болью, алкоголем. — Ага. — Она ухмыляется. Неуверенно. Жиденько. — Типа целоваться без отношений? У меня так не бывает. Если человек меня целует, то мы встречаемся. — Ладно. Похуй. Зачем же ты тогда позволяла мне липнуть к тебе и толкать на романтические взаимодействия? Типа… парень дарит тебе палетку, целует тебя на прощание в губы… берет за руку… обнимает… это, блядь, не навевает мысли, что он хочет тебя как минимум выебать, как максимум отвести под венец? а? —… Она молчит. Ухмылка пропадает с ее глупого лица. — Зачем? — повторяю я. — …я стеснялась сказать. — Что? — У меня была тревожка, и я стеснялась сказать. Ага, то есть у нас мисс Ремиссия Тревожно-Депрессивного Расстройства Личности не смогла совладать с тревожкой при общении с ебаным мальчиком, который ей чуть ли не в пизду лез, думая, что она не против. — Ты не понимаешь, что такое тревога, — дуется Мила. — Ты дура. Я не понимаю, что такое тревога? — Я каждый день пью таблетки. Работаю. Учусь. Мне тяжело, я не всегда справляюсь. — Очень интересно. Поэтому ты растянула эту тягомотину, хотя мне изначально были закрыты ворота? — Я стеснялась. — Мила опускает глаза. — Ты интересный, но я не знала, как тебе сказать… Что за тупая пизда. — Мне похуй на то, что меня считают интересным. Меня должны хотеть. Либо мне должны платить. — Играешь роль бездушного? крутого эджлорда? — Играешь роль безвольной овечки? Во взгляде Милы виднеется неприкрытая ненависть. О как! я затронул в ней нечто болезненное. Я скалюсь. — Как меня бесит твоя уверенность в том, что твои проблемы самые важные и уникальные. Еще раз скажи мне про атаракс. Тревожку. Панические атаки. У меня же такого нет! Мне не понять! Это только ты у нас такая страдающая. Вот милая Мила, я знаю про твои проблемы с родней, с коллективом, с учебой, с менталкой, а ты назови мне хоть одну проблему, которая есть у меня? Помимо того, что я гнида и урод. Я про такие же проблемы, как у тебя. Мила молчит. Недолго. Затем говорит: ты не рассказывал. — Я рассказывал, ты просто не слушала. И я потом перестал это высказывать, потому что: а смысл? Мне было похуй на душевные излияния, — я тоже молчу, недолго, — я хотел затащить тебя в постель. Вот я про твоего бывшего знаю, что он еблан, дотер, не ставил ни во что твои потребности, а что ты знаешь про мою бывшую? Ничего? А у нее ведь тоже было рпп! и шрамы на ляжках! и она тоже рисовала и писала стихи! блин, вот совпадение, да? И я так страдаю, что она от меня ушла, дрочу темными ночами на ее голые фотки, ненавидя себя… понимаешь? — я замолкаю. — Мне было похуй на твои познания в творчестве Дэвида Линча. Твою инди-музыку и концерты нишевых групп. Ты мой гештальт и фетиш. У меня фиксация на ебанутых девочках. Я хочу их трахать и ломать, как они трахали и ломали меня. — Какой же ты мерзкий. Я улыбаюсь. Эффект достигнут. Боже, какой же я хуйней занимаюсь? Я реально приосаниваюсь на фоне больной, раненной в нежное филе чувств девочки… — я себя одергиваю: а я разве не такой же? Какой приосаниваюсь… скорее, просто в грубой форме высказываю все то, что должен был, местами подвираю, перегибаю, но общая суть остается. Вся ситуация — одно большое недопонимание, и я доходчиво доношу свое понимание всего вокруг. — Так и не получилось найти человека, который будет слушать твои архи-интересные истории, да? — Я смотрю в сторону. — Если ты не можешь удержать меня даже своей пиздой, то нам стоит прекратить общение. Последние две недели с тобой были тратой времени и нервов. Ты не стоила того. Я вновь воспринял мимолетную женщину слишком серьезно. Ты же развлечение. Способ убить время, побороть одиночество… — Заткнись. — Не нравится моя болтовная — просто уйди. Терпеть не могу людей, которые бегают и пляшут вокруг своего диагноза и в особенности тревоги. Такая сакральная страшная тревога. Мне тоже тревожно. Мне регулярно тревожно, я стал отвисать на транках не в последнюю очередь за счет их противотревожного эффекта. И я что, не понимаю эту дурочку? Конечно, понимаю. Она хочет реализации, признания, оценку ее творческих способностей, ее знаний, ее эрудиции и прочее, бедная девушка с незамеченным богатым нутром (очередная), а я хочу, чтобы ко мне испытывали теплые, нежные, как мороженое, чувства и давали в ротик (не особо уникальные желания, да?). У нас банально разные потребности. На этом и можно разойтись. Просто я: а) гнида; б) захотел, наконец, высказаться за все то время, что притворялся жизнерадостным болванчиком, у которого, ну, не-ет проблем и переживаний, в отличие от глубоко чувствующей собеседницы. Разоблачив ее в своем сознании, я чувствую отвращение. — И что нам делать? Перестать общаться? — спрашивает она. Мне хочется говорить, говорить больные слова, врать: сказать ей, что я ебаный джанки; что я ей лгал; что у нее не богатый внутренний мир, а ворох травм, приправленный фильмами по типу «Бойни блюющих кукол»; что я имитировал интерес, что я видел в ней набор диагнозов, который хотел натянуть на хуй и удовлетвориться, — но в какой-то момент я понимаю, что это больше селфхарм, чем попытки унизить честь другого человека. Я хочу выставить себя карикатурным ублюдком, тем самым уебком, про которого будут потом шутки в female memes каналах, хочу себя обезличить. Не надо. Лучше не открывать рта. Я молча ухожу. За мной никто не бежит. Еду в такси, в ушах играет музыка, мои глаза влажные — какой позор. Юра CODE10 читает про Chuck Taylor, я читаю, что мне пишет Слава. Водитель рассказывает, как у него племянница умерла от передозировки. Он эмоционально высказывается против наркотиков и говорит: как же хочется, чтобы этих барыг-уебков разрешили отстреливать, вот взять ружье и перестрелять всех выродков. Я растерянно киваю: да… наркотики ужасны. Он говорит, что вся молодежь этим травится. Я растерянно киваю: да… наркотики ужасны. Он спрашивает, чем я занимаюсь по жизни. Дома меня ждет Слава. Мой друг играет в какую-то визуальную новеллу на компьютере. — С Милой все, — говорю. — Э? с хуя ли? Я сажусь на кровать и все рассказываю. Слава хватается за голову, ругается матом, бьет кулаком по столу. Он говорит, что эта напыщенная дура меня не достойна. И что если ей интересно мое (или его) мнение по стихам, то нужно платить, потому что наше время и наши познания тоже имеют цену. Я говорю Славе, что у него нет никаких познаний в литературе. Он оправдывается, что много слушал Chief Keef'а, а это тоже своего рода поэзия, поэзия улиц, как Маяковский, только из Чикаго и в широких джинсах вместо широких штанов с советским паспортом. Я говорю, что мне похуй и что все это бестолковая возня, даже говорить нечего, только вздохнуть и вспомнить Л***. От нее эмоций было больше. Славик продолжает общаться с аниме-девочками, грызть крекеры и учить меня жизни: да не переживай, не переживай, бро, она дура… Открываю окно и кладу руки на раму. Под моими ладонями, в районе линий жизни, колются холодом упавшие снежинки. Лицо пронзает льдистым ветром. Его вой перебивает голос Славы и мысли в моей голове. Мой желудок изнывает от томительной пустоты.