Олеандр

      Ночь, когда все изменилось, началась с тишины.       Вечный дождь прекратился, и дом погрузился в оцепенение. Цзян Чэн, открыв глаза, не сразу понял, что его потревожило. Он мутным со сна взглядом поводил по комнате, окутанной серым светом. Повернул голову к окну и, удивленный, застыл: за стеклом было хмуро, но без дождей.       Его разбудила мертвая тишина Лимба.       Событие настолько из ряда вон выходящее, что по началу Цзян Чэн не верит своим глазам. Отбросив одеяло от себя, он встает с кровати и нетвердой походкой приближается к окну, настороженно выглядывая. Стальные тучи, затянувшее все небо. Утренний туман над озером. Только каменный мосток сухой.       Цзян Чэн недоверчиво потер глаза. Может он все еще спит? За двести лет не было никаких изменений: он навечно заперт в одном дне — его наказание за то, что не смог защитить одного из немногих неравнодушного к нему человека. Проживая один и тот же день, мог с точностью до секунды назвать любое изменение погоды за окном: усиление или ослабление непрерывного ливня, затухание порывистого ветра или поползновение на пристань молочного тумана. Но никак не прекращение дождя.       От созерцания пейзажа за окном отвлек тихий и вежливый тычок влажного носа в ладонь. Цзян Чэн наклонил голову вниз и ласково потрепал за ухом черного пса — единственного соседа в этом месте, верного Цербера. Пес выразительно взглянул глянцево-желтыми глазами на хозяина и вывернулся из-под ладони. Цзян Чэн усмехнулся. Ему не было нужды беспокоиться, что пес будет голодным — дом уже обо всем позаботился. Место его заточение было устроено хитро: чего бы ты не пожелал — дом немедленно доставлял это. Виски, книга, еда — что угодно, кроме живой компании. Сколько бы Цзян Чэн не бился загадывая дому просьбы, иногда выкрикивая угрозы, а иногда умоляя со слезами на глазах — дом отвечал неизменно. Одиночеством.       Первое время он принимал это как данное. Все по справедливости. Все заслуженно. После смерти сестры у него был только один режим. Режим выживания. Горе давило на него со всей тяжестью, лишая возможности двигаться, не давая дышать. Не давая бороться. Это отшельничество, наложенное на него другими, стало спасением. Он заживо сварился в своей печали и восстал из пепла тоски и боли. Только, когда он готов был вернуться, оказалось, выйти он не может.       Обессиленный слепой яростью осознания Цзян Чэн кричал, звал всех поименно. Прыгал с моста, пытаясь добраться вплавь, неизменно возвращаясь к дому. Пытался переместить себя в другое тело. Воззвать к сознанию родителей. Написать письмо и сжечь его. Любая попытка к бегству с этого дома сводилась к нулю. В конце концов он сделал то единственное, что мог — сдался.       И тогда появился Цербер. Цзян Чэн долго прижимал своего любимого пса к груди, целовал в острую морду, трепал за уши, чесал ему спину и снова прижимал к себе не в силах поверить, что родное существо теперь с ним, тут, такое же обреченное на вечное одиночество. Когда он понял, что шерсть у Цербера от чего-то влажная, Цзян Чэн прикоснулся к щеке: впервые за сто лет он что-то почувствовал и это что-то было тоской размером с черную дыру, уместившуюся в груди.       Было странно учуять на Цербере сандаловый аромат — так пах для него только один человек. Сичень. Запах разблокировал воспоминания о настоящем доме. О муже и его прекрасной улыбке. О нежности его поцелуев и искрящемся смехе во взгляде. Его тихий голос зазвучал легкой мелодией сяо и стройным перебором струн гуциня. Цзян Чэн едва на задохнулся, вспомнив первую весну, подарившую ему настоящую и единственную любовь. Под ребрами болезненно закололо, — он сжал ткань рубашки в кулак, — и взвыл, как раненый зверь.       Горькие слезы обжигали кожу лица и шеи. Срывались с подбородка и падали на колени. Солью разъедали его мысли. Цербер не был подарком — он был очередным наказанием. Как только его сердце заросло после смерти сестры, ему рубанули по спине напоминанием о муже. Очередная отрезвляющая пощечина, чтобы он не смел обманываться — его никогда не простят.       Цзян Чэн сделал несколько размеренных вдохов и повернулся к окну спиной, стараясь не тревожить себя понапрасну. Он уже давно вытравил из себя веру, любую глупую надежду, как раковую опухоль, удалял быстро и на корню прижигал очаги, чтобы не смело прорастать в несбыточные грезы. Только так он мог продолжать существовать и не сойти с ума. Он утешался мыслью, что Сичень будет дальше жить за них обоих. У него бы это получилось, потому что он отчаянно любил эту жизнь и умел делать каждый день ярким, волшебным, солнечным.       При мыслях о муже Цзян Чэн улыбнулся. У него все еще болело в душе, но он учился переводить эту боль во что-то хорошее. Разбил сад на дворе за домом. Уставил подоконники кадками с цветами. Высадил вдоль моста деревья. Из-за сырой погоды и редких вечерних лучей усилий приходилось прилагать в два раза больше. Однако, это радовало Цзян Чэна. Отвлекало. Самому Сиченю достаточно было взмахнуть рукой, чтобы все зацвело и заструилось зелеными побегами и пышными бутонами — своеобразный вызов богу жизни от бога смерти был Цзян Чэну только на руку.        Наскоро позавтракав, Цзян Чэн переместился с кухни в кабинет и принялся за работу. Комната была маленькой и скромной, но вполне удобной и пригодной для каждодневной рутинной работы с письмами душ. У широкого окна разместился стол из красного дерева — поверхность стола кишела всевозможными бумагами, листами, свитками и вспенившимися от стенаний смертных папки. Несколько стеллажей уходящих под потолок тоже плотно заставленных документами заняли свое место справа от стола. По левую сторону протянулись деревянные стойки с цветами. Перед столом большая пуховая подушка — место Цербера. Кабинет был выглядел уютным, если забыть о том, что это тюрьма.       Цзян Чэн опустил кружку с чаем на подставку и уселся на стул, придвинул к себе первую стопу неразобранных прощений, сделав аккуратный глоток каркаде. Цербер, доев утреннюю порцию мяса и каши, тенью проскользнул в кабинет и растянулся перед столом, прикрыв желтые глаза. Время потекло с непривычной скоростью: стопка разобранных и отвеченных росла, а стопка прощений уменьшалась. Увлеченный процессом, Цзян Чэн не обращал внимание, что за окном потихоньку расступился туман, открывая вид на горизонт. Он сверял список наказанных с их жизненными нитями, взвешивал размер грехов и после этого выносил окончательный вердикт, определяя смертную душу в ее последнее местопребывание.       Когда-то давно, еще совсем в юную пору, такие решения давались ему с трудом. Потом появился Сичень и выбор стал еще труднее. Муж взрастил в нем человечность и пробудил сострадание. Это стало своеобразной игрой: Цзян Чэн выносил вердикт, а Лань Сичень находил лазейку и спасал душу. Как повелитель царства мертвых, Цзян Чэн мог отказать в спасении. Как муж Лань Сиченя, он хотел видеть благодарную улыбку и добрый взгляд наполненный нежностью за очередную уступку.       В Лимбе все вернулось на круги своя. Всего лишь работа и строгое соблюдение заведенных Олимпом принципов и правил. Никаких уступок и поиск лазеек — ему больше некого было радовать. Действовал Цзян Чэн вдумчиво, но безэмоционально, почти механически, опираясь лишь на небесный суровый закон.       Когда короткая стрелка настольных часов указала на час козы, Цзян Чэн поднял голову и обвел кабинет пристальным взглядом. Цербер, заслышав шевеление хозяина, задрал остроугольную морду и навострил уши, следуя немигающим взглядом за Цзян Чэном.       Сначала Цзян Чэн не придал большого значения по плывшему по кабинету аромату цветения. Чабрец, базилик и мелисса всегда заполняли кабинет пряными нотами, ближе к ужину раздразнивая у Цзян Чэна нешуточный аппетит. Смутил травянисто-прохладный запах лаванды и сладковато-эфирный орегано. Влекомый любопытством, Цзян Чэн отложил карандаш в сторону и поднялся со стула, чтобы подойти к стойке с буйно-зацветщими цветами. Растения, словно соревнуясь в цвете, открывали яркие венчики, распускали изумрудные и темно-бордовые листья, вились вверх и склоняли головы под весом собственной тяжести.       Растерянный от такой активности зеленых соседей, Цзян Чэн ласково-настороженно касается тугого стебля лаванды, немало удивленный пышному соцветию. При всем своем усердии и упорстве, он не мог добиться таких идеально голубовато-фиолетовых побегов. Сердце Цзян Чэна забилось так бешено, что на мгновение показалось будто грудь расколется надвое. Он сделал глубокий вдох, — упиваясь ароматом, — и длинный выдох. Возникшее в теле напряжение спало вместе с вышедшим через рот воздухом. «Это не Сичень,» — сам себе проговорил Цзян Чэн. Дом обыкновенно игрался с ним, посыпая раны солью.       Цзян Чэн покачал головой — биение сердца болезненными толчками отдавалось в глубине горла. Он зажал большим и указательным пальцами переносицу, точно это ему поможет не слышать настойчивый запах растений, и прикрыл глаза. От вспыхнувшего на обратной стороне век образа ему сделалось только хуже. Цербер обеспокоенно завозился, принюхиваясь, выискивая угрозу. Глухой рык вернул Цзян Чэна в реальность. Он открыл глаза и поглядел на поднявшегося на лапы Цербера, горько усмехнувшись.       — Его здесь нет, мы одни, — ответил он на немой вопрос застывший во взгляде собаки.       Удивительно, что Цербер помнил Сиченя. Хотя вряд ли тут стоило удивляться — Цербер не был простым псом. Он точно такое же порождение тьмы, как и сам Цзян Чэн. Но, как и Цзян Чэн, пес поддался обаянию и доброте Сиченя, приняв его за второго хозяина. Животное тоже тосковало и, в глубине себя, Цзян Чэн эгоистично радовался, что кто-то разделяет его участь.       Цзян Чэн провел рукой по волосам, взлохмачивая челку. Возможно, он обыкновенно заработался и небольшая прогулка ему не повредит. Пес, словно читая мысли, последовал за хозяином. Цзян Чэн заглянул на кухню, где по его желанию на столе уже стоял небольшой термос с чаем, подхватил кружку, в коридоре накинул драповое пальто и вышел из дома, мягко притворив дверь. Чужой сюда никогда не войдет, а вот гуляющие сквозняки вполне.       Поправив воротник пальто, Цзян Чэн посмотрел вперед: небо было тусклым и серым, как статуи с пустыми лицами, которыми полнилась Греция в период расцвета Олимпа. Вдоль пирса зловеще возвышались темно-зеленые кроны над мостом. Зелень увивала одиночную каменную скамейку, взбираясь вверх по спинке и опускаясь вниз. Цзян Чэну пришлось осторожно раздвинуть побеги плюща, прежде чем опустится.       Он почесал за ухом пристроившегося стражником возле его ног Цербера и отпил из термоса. Тепло приятной волной скользнуло по телу отчетливо контрастируя с прохладой улицы. Цзян Чэн повел плечами от удовольствия и расфокусированным взглядом уставился на воду, где облака отражались в поверхности озера. Время от времени эта унылая однообразная картина на переливающемся холсте превращалась в абстрактный пейзаж из-за сильного порыва ветра. Тогда Цзян Чэн щурился и вжимал голову в плечи, прячась от пронизывающего холода за воротом пальто.       Цербер на ветер недовольно ворчал, перебирая лапами и укладывая морду на колено хозяина. Цзян Чэн только усмехался, поглаживая озябшими пальцами пса по холке. Это навеяло ему еще одно воспоминание о муже, то как легко он переносил холод, несмотря на то, что вырос в теплых краях. Может все дело в том, что у тебя сердце горячее? — пошутил тогда Цзян Чэн, получив в ответ заливистый смех. Сичень смеялся легко и заразительно, расплескивая вокруг себя счастье, к которому хотелось быть причастным. И Цзян Чэн правда очень старался. Старался изо всех сил, но тогда весь мир чересчур настойчиво давил на него, мешая устоять на ногах.       А Сичень. Сичень лежал, растянувшись в его кровати, медовые солнечные лучи играли в его распущенных волосах и Цзян Чэну он показался самым прекрасным созданием на земле. И, впоследствии, самым сильным. Он поглядел на Цзян Чэна своим проникновенным и мудрым взглядом и произнес банальную бессмыслицу, завернутую в обещание. Это были наивные слова влюбленного человека, который еще не знал, что ждет их впереди. Но в ту минуту, они принесли Цзян Чэну успокоение. Сичень переместился к нему на пол и прижался щекой к его плечу. От этого прикосновения все нервные окончания Цзян Чэна вспыхнули. Ему страстно захотелось просидеть так вечность. Он сам был богом, однако молился и возносил благодарности за то, что однажды повстречал мужа, сделавшего его последние мгновения на земле не такими мрачными и безысходными.       С коротким выдохом вырвалось молочный пар дыхания. Цзян Чэн одним глотком осилил остатки чая, еще раз взглянул на озеро и, легонько похлопав, Цербера по макушке, поднялся со скамьи, направляясь обратно к дому. Его шаги по каменному мосту гулко разносились на несколько чжан вокруг и отражаясь от воды, эхом возвращались, создавая иллюзию чужого присутствия. Пес всю дорогу до дома продолжал оглядываться, как будто за ними следовал кто-то невидимый. Цзян Чэн прищелкивал пальцами, привлекая внимание Цербера и раздраженно закатывал глаза. Вот дурная псина, — подумал про себя Цзян Чэн. — Никого здесь нет, чего ты все выискиваешь?       Впрочем перед домом раздражение Цзян Чэна быстро стихло. Семпасучитль — цветы мертвых — орашили цветом всю клумбу. Цзян Чэн пораженно выдыхает, оглядывая цветы, в которые Цербер успел сунуть морду и презрительно чихнуть несколько раз от пыльцы, забившейся в ноздри. Испуганно обернувшись, он увидел лишь зияющую пустоту — никого не было.       — Проклятье, — выругался Цзян Чэн себе под нос и решительно толкнул дверь, оставляя расцветшие бархатцы на улице.       Тоска по мужу нервно засвербила в груди, наливаясь ядовитой желчью. Цзян Чэн со злостью захлопнул дверь, неаккуратно бросил пальто в шкаф и спешным шагом прошел в спальню, словно маленький ребенок, желающий скрыться от нелицеприятной действительности.       В спальне он сел на край кровати, уперся ладонями в матрас и наклонил голову, делая редкие глубокие вдохи и такие же редкие протяженные выдохи. Будь он в мире живых, он бы справлялся со своим гневом и горем, давая сдачи. Но в Лимбе ему пришлось учиться терпению и смирению. Пришлось заталкивать свою обиду обратно в глотку, напоминая себе ради кого он держится.       Цзян Чэн поднял голову и взглянул на небольшой круглый стол, на котором заботливо были разложены рисунки из-под кисти Сиченя, его белоснежный сяо выделанный из драгоценного нефрита с голубоватой кисточкой на конце и связка засушенных асфоделусов. Сделав еще несколько успокаивающих вдохов-выдохов, Цзян Чэн поднялся на ноги и подошел к столу. Любовно коснулся холодного сяо, — первое время он пытался выдать несколько нот, в надежде уловить талант мужа и воспроизвести мелодии, что тот наигрывал, но выходило отвратительно и он, не одаренный музыкальным слухом, отказался от этой идеи, — поддел пальцем кисточку и позволил ей упасть обратно на стол.       Перевел взгляд на рисунки и обвел нежно выведенные линии знакомых до боли пейзажей. Сичень часто любил брать с собой на прогулки кисти и краски и зарисовывать то, что они видели вместе. Цзян Чэн никогда не протестовал, покорно снося творческие порывы мужа. Наоборот, ему нравилось наблюдать за тем, как увлеченный Сичень выводит очередной водопад или поле, усеянное вино-бокальными тюльпанами. Его расслабленное лицо излучало спокойствие и умиротворение в такие моменты и это привносило в мрачную душу царя подземного мира равновесие.       Цзян Чэн с трудом отвернулся от стола, стиснув зубы. Он и сам не знал, зачем выпросил у дома очередное душервущее напоминание о муже. Наверное, наивно полагал, что если у него будет частичка Сиченя, то он легче справится с разлукой. Дом на его просьбу откликнулся и перенес в Лимб запрашиваемое. Но ожидаемого облегчения это не принесло. Лишь упрочило мысль, что Сичень был и останется его единственной любовью.       Желая на время забыться, Цзян Чэн вернулся в кабинет и вновь принялся за работу. Пока он трудился, время шло незаметно. Библиотека душ полнилась, Цзян Чэн с тщательностью измерял человеческие поступки. Он тысячелетиями изучал и распознавал зло, пытаясь понять, что сподвигло людской разум на тот или иной поступок. И его все еще удивляло, когда он видел зло ради удовольствия. Такие души он оставлял на последок, вынося приговор с ледяной трезвостью. А после шел выпить, потому что без алкоголя не мог заснуть, мучимый кошмарными видениями и образами.       Отложив в сторону последний лист, Цзян Чэн устало откинулся на спинку стула и потянулся — затекшие мышцы спины и шеи благодарно заныли. Голова его была занята последней человеческой душой, сумевшей вытеснить мысли о Сичене, поэтому, следуя заведенному распорядку дня, Цзян Чэн вышел на кухню. Дом, поджидая его, как верный слуга, уже оставил на овальной барной стойке низкий стакан и бутылку бренди. Откупорив бутылку, Цзян Чэн щедрой рукой плеснул алкоголь, в надежде, что бренди вымоет всю мерзость поступков души из его головы и даст уснуть спокойно.       Он прикрыл глаза и не морщась проглотил порцию на три пальца. Бренди жгучей волной прокатился по гортани и обжигающим теплом осел в пищеводе. Цзян Чэн вдохнул и медленно выдохнул, переводя дыхание. Родной запах забвения щелкнул по носу — Цзян Чэн распахнул глаза и уставился на связку свежих асфоделусов, появившихся рядом с бутылкой. Красивые белые с продолговатым бутоном цветы мертвых, созданных Сиченем для невинно страдающих душ. По задумке мужа, невинно осужденные должны были вдыхать аромат асфоделуса и постепенно забывать о своей прошлой жизни, чтобы легче переносить страдания.       Цзян Чэн, разозленный насмешками дома над его тоской, с глухим стуком опустил стакан на стойку и взял в руки букет. Желудок мучительно свело, к горлу подкатил только что выпитый бренди. Цзян Чэн зажмурился, перебарывая волну дурноты и с резким свистом втянул воздух сквозь зубы. Пальцы на букете разжались и связка асфоделуса упала обратно на стойку. Он поднес руки к лицу и потер глаза.       — Здравствуй, любимый, — спокойный мелодичный голос топором врезался в разум Цзян Чэна.       Он отнял руки и распрямился, напрягшись всем телом. Плохое предчувствие неприятными мурашками спустилось от затылка вниз по позвонкам до копчика и ухнуло вниз, заставив колени Цзян Чэна задрожать. Если он слышит голос Сиченя, значит, он окончательно сошел с ума с тоски. Другого разумного объяснения у него не нашлось.       На свинцовых негнущихся ногах Цзян Чэн развернулся и несмело поднял голову. Муж живой и во плоти стоял, привалившись к спинке дивана, в десятках шагов от него. Все такой же непростительно красивый с по-светлому юной улыбкой и взглядом полной надрывной нежности. Цзян Чэн провел по нему взглядом снизу вверх, несколько раз моргнул, словно ожидая, что этот мираж сейчас расплывется в воздухе и исчезнет.       Сичень, напротив, застыл и не двигался, давая мужу поверить в увиденное. В свободной хлопковой рубашке с закатанными по локоть рукавами, в черных зауженных брюках, с густым «хвостом» каштановых волос, небрежно переброшенных через плечо, он был таким простым и невинным, таким родным и своим. Его личный запах наполнил комнату от пола до потолка и окутал мягкими объятиями Цзян Чэна. Муж, как приманенный зверь, сделал маленький боязливый шаг. Второй. Третий. И сорвался на бег, в долю секунды преодолев расстояние, бросился с объятиями вперед, обвив шею и плечи Сиченя, прижался к нему всем телом и закрыв глаза, упился сандаловым запахом.       — Сичень, — благоговейно прошептал Цзян Чэн, стискивая дрожащие руки сильнее.       — Да, любимый, это я, — успокаивающе подтвердил Сичень, водя ладонями по спине мужа.       Цзян Чэн слегка сдвинулся, отклоняя голову и заглядывая в лицо Сиченя. Руки с плеч сместились на шею и обхватили щеки с несвойственным для бога мертвых трепетом. Взглядом Цзян Чэн обвел каждую черточку давно изученного лица. В острых скулах по-прежнему проглядывалась ребяческая мягкость, но в цитриновых глазах что-то изменилось. Они больше не были горящими и счастливыми. Сейчас в них читалось внимательность настороженность. Будто бы он был готов к тому, что может выскочить из тени.       — Ты умер? — Прошептал севшим от ужаса голосом Цзян Чэн.       Сичень в его ладонях тихо мотнул головой.       — Нет. Я живой. — Сичень ласково накрыл ладонями руки мужа и снял их со своего лица. — Я здесь по собственному желанию.       — Тебя наказали? — Растеряно произнес Цзян Чэн, не понимая почему муж оказался в пограничном мире.       Лань Сичень болезненно улыбнулся: его спокойные глаза цвета плавленого золото на самом деле были глазами старика — неизмеримо древними. В вытянутом лице сквозила мудрость и доброта. Он ласково провел костяшкой согнутого пальца от виска Цзян Чэна вниз к подбородку и отвернулся, оглядывая комнату, в которой они находились. В профиль он был похож на лик с чеканных монет, только лаврового венка не хватало или ленты из цветков олеандра.       Цзян Чэн неудержимо протянул руки вновь, осторожно обнимая лицо мужа ладонями и поднимая его взгляд на себя. Из-под пушистых темных ресниц выглянул совсем неуверенный в себе Сичень. Цзян Чэн ощутил, что задыхается, как будто он всплыл на поверхность после длительного пребывания под водой. Горячие слезы хлынули вниз, — он отчаянно всхлипнул, прижимаясь лбом ко лбу мужа и жалобно выдавил:       — Я думал, что сойду с ума от тоски по тебе! — Признался Цзян Чэн, капая слезами на рубашку Лань Сиченя.       — А я боялся, что ты захочешь забыть меня, — признался в ответ Лань Сичень — голос его дрожал, срываясь на фальцет. Он тоже плакал.       Цзян Чэн коротко усмехнулся, прижимаясь влажной щекой к щеке мужа и на ухо прошептал:       — Что ты такое говоришь, мое сердце?       Лань Сичень мучительно рассмеялся сквозь слезы и нервно облизал губы.       — За двести лет многое могло измениться, — со всхлипом произнес он.       — Только не моя любовь к тебе, — горячо прошептал Цзян Чэн.       Он отнял голову, чтобы провести большими пальцами под нижними веками Лань Сиченя и вытереть выступившие слезы. Но не остановился на этом, обведя подушечкой указательного ровную линию носа, проведя над верхней губой чувственную линию, ласково прикоснулся к вискам и, наконец, погрузил пальцы в волосы с осторожностью вытягивая их из слабой хватки резинки.       Лань Сичень не мешал, наслаждаясь и тихо плача, умирая от нежности легких прикосновений. Глаза мужа блестели, как два агата под полуденным солнцем, отражая всю его любовь, всю боль от вынужденной разлуки, накопленные за все это время эмоции.       — Я, должно быть, сплю. Ты мне снишься, — шепотом произнес Цзян Чэн, боясь громкостью разбить грезы.       — Нет! — Воскликнул Лань Сичень и тоже прикоснулся к лицу мужа. — Я здесь, с тобой!       — Но я столько раз просил встречи с тобой, — с сомнением в голосе протянул Цзян Чэн. — Я умолял. Столько раз умолял. — Голос сорвался, Цзян Чэн мелко задрожал, слезы, как из неиссякаемого источника, хлынули с удвоенной силой. Он с силой вжал пальцы в плечи мужа и спешно проговорил, проглатывая половину слов из-за рыданий. — Я просил! Но смог получить только твои рисунки и твой сяо. Я пытался вырваться к тебе, но меня все время возвращало сюда. Пытался найти другое тело, я пытался…       — Я здесь. И я пришел за тобой! — Его слова прозвучали добродушно, но при этом твердо.       Цзян Чэн смущенно покачнулся, рот его удивленно приоткрылся, а лицо вытянулось в изумлении.       — Меня отпускают? — Неверяще уточнил он, нахмурив брови.       — Нет, — Лань Сичень полуприкрыл глаза, серея лицом. — Я пытался с ними договориться, но меня и слушать никто не стал — всех устраивает как сложилась ситуация.       Он упрямо сжал губы и с огнем в глазах взглянул на мужа, встрепенувшись от нахлынувших дум, по его венам заструилась злость.       — Я сам нашел тебя и дорогу к тебе, и я намерен увести тебя отсюда. Мы слишком долго несли свое одиночество, пока другие незаслуженно жили в любви! — Слова прозвучали жестко с металлическими отзвуками.       Цзян Чэн вздрогнул услышав эту новую ноту в голосе мужа. Безусловно, Лань Сичень страдал от расстояния также, как и он. Цзян Чэн подался ближе и осторожно, приобняв ладонью затылок мужа, коснулся губами теплой кожи щеки.       — Мне невыносимо больно слышать, что ты страдал — я наделся, что ты сможешь жить дальше.       Лань Сичень улыбнулся на один уголок рта и наклонил голову так, чтобы вернуть контакт своей щеки и губ мужа.       — Я действительно много страдал, потому что не мог быть с тобой. Горе едва не свело меня до края, — с преувеличенной аккуратностью Лань Сичень прикоснулся к мужу, опуская обе ладони на поясницу. Он посмотрел на изгиб шеи Цзян Чэна и, подавшись вперед, прикоснулся кончиком носа, провел им до самой мочки, оставив короткий поцелуй в выемке за ухом. — Я мог думать только тебе. Воспоминания, сны, мысли — везде ты. — Неспешно проговорил он, шевельнув губами возле уха Цзян Чэна. — Я, правда, боялся, что тебя отправили в такое месте, где память из тебя бы вынули и вернули во тьму, — ласковый поцелуй в уголок острой скулы промокнул новую слезу. Сичень поднял ладони, опустив одну на шею, другую на затылок, и мягко надавил, склоняя голову Цзян Чэна ближе. — А потом пропал мой сяо — и это было таким облегчением. — Он улыбнулся и поочередно поцеловал закрытые глаза мужа.       Цзян Чэн сглотнул слюну, наполнившую рот, и шумно вдохнул. Дом пытал не только его, но и ни в чем не виновного Лань Сиченя. Плечи его округлились под тяжестью вины, в груди пульсирующее заныла червоточина — никто не должен был пострадать после его изгнания. Проблемы возникли там, где их быть не должно априори.       — Ты помнил меня, — ласковое касания к коротким прядям пустили горячую волную вдоль спины Цзян Чэна. — И я стал искать пути к тебе, боясь не успеть. Мне неважно было сколько придется потратить сил, скольким мне придется пожертвовать — ты оправдывал любые средства, — голос Лань Сиченя — сталь, обернутая в бархат, прозвучал низко и решительно.       Они одновременно подняли головы и столкнулись взглядами: один жадно-истосковавшийся и другой отчаявшийся-влюбленный. Семьдесят три тысячи невыносимых мрачных тяжких дня друг без друга загорелись и закружили пепельным снегом — Цзян Чэн первым ломает границы, впиваясь в губы мужа. Лань Сичень отвечает со всей пылкостью, прижимая к себе так, словно Цзян Чэна могли отнять снова.       Напряжение скрутило Цзян Чэна спиралью: он приоткрыл рот, впуская внутрь язык мужа, и глухо простонал, ощутив забытую ласку. Лань Сичень поднял руки и опустил их на плечи мужа, вовлеченный в глубокий поцелуй, он отодвинулся от дивана, поднявшись на ноги и вжался в Цзян Чэна. Щеки обоих еще блестели от слез, но быстро раскраснелись от крови, прилившей к сердцу.       Вопросы о том как муж оказался здесь? Как ему удалось обойти преграды? Насколько серьезны его нарушения? Не исчезли, но ушли на задний план. В тот момент Цзян Чэн был складом, наполненным динамитом и открытыми бочками с бензином, а Сичень его спичкой, в критически-опасный момент уроненной на пол. Он взорвался, покрывая лицо мужа поцелуями и возвращаясь обратно к губам. После прикосновений к мокрым щекам поцелуй становился на вкус солено-сладким — Сичень продолжал плакать.       Цзян Чэн не останавливался, действуя мягко и нежно, словно проверяя недостаточно схватившийся лед на пруду. Он водил ладонями по крепким плечам и предплечьям. Замирал на шее, заводил руки на затылок, зарывался пальцами в волосы, путаясь в этой густой каштановой волне шелка. И целовал-целовал-целовал исступленно нежно в губы и легко, как прикосновение лепестков, касался его висков, лба, кончика носа, самого краешка рта. На впадинках под глазами он сцеловывал мягко-искрящиеся драгоценностями слезы, тем самым отвечая на едва различимый шепот Сиченя: «Я так счастлив видеть тебя вновь!», «Каждый день без тебя был танталовыми муками!», «Мой мир не может существовать без тебя — как ты мог сдаться?»       Обвинения от обиды, признания в любви, раскаянье в медлительности, страх очередной потери, радость от долгожданной встречи — все срывалось с губ Сиченя и переходило в рот Цзян Чэна вместе с горячим языком. Нажим языка то усиливался, то ослабевал, лишь ласково ведя вдоль кромки губ — Цзян Чэн замирал, вбирая нижнюю губу мужа, слегка придавливая зубами, и тут же отпускал. Он отнялся от его губ и снова прикоснулся к щекам, проверяя — успокоился ли Лань Сичень.       Муж немедля потянулся за ним и с жадностью впился новым поцелуем, притягивая Цзян Чэна за плечи к себе. Каждая клеточка их тела существовала в этом действии — им уже обоим перестало доставать дыхания и они отчаянно задыхались, но не желали отступать. Сердца их стучали в пулеметном стаккато. И только тогда Цзян Чэн позволил рукам скользнуть ниже.       Лань Сичень под его ладонями ощущался, как никогда раньше, правильно. Он оставил на нем еще один ангельский поцелуй — поцелуй в лоб, а после наклонил голову и уткнулся в крутой изгиб между шеей и плечом. Руки его огладили грудь и тугой живот через мягкую ткань рубашки. Рубашка показалась неправильным элементом в данную минуту, и Цзян Чэн принялся вынимать пуговички из петель ловкими и быстрыми движениями, пальцами перескакивая с верху в низ. Он стянул рубашку с плеч и небрежно уронил на пол.       Хриплое дыхание и стон, не скрывавший облегчение, подсказали, что Сичень тоже считал одежду ненужным элементом. Он отклонил голову назад, прикрыл глаза и облизал страстно-истерзанные губы цвета спелых гроздьев граната. Цзян Чэн осыпал его лаской. Покрывал плечи, острые края ключиц, упругую грудь и подтянутый живот поцелуями вперемешку с трепетными касаниями. Он словно бы заново изучал его тело, вспоминал каждую выемку и впадинку, каждый рельеф и чувствительность его кожи, так живо отзывавшаяся мурашками удовольствия. Маленькая розоватая родинка на стыке плеча и начала ключицы, тонкий посеребренный шрам на боку между третьим и четвертым ребром, маленький лунообразный след зубов на правом боку — все это приводило Цзян Чэна в чувство, заставляя очнутся, сбросить с себя морок Лимба.       Он поднял голову и взглянул на мужа: настороженность из глаз Лань Сиченя ушла. Ушли и обида, и страх. Остались только бесконечная весенняя нежность и все набирающая цвет любовь. Что-то лопнуло внутри Цзян Чэна под этой пронзительной преданностью. Аккуратные стежки, сдерживающие чувства и память, разошлись, выпустив наружу агонизирующего от одиночества монстра.       Цзян Чэн поочередно снял ботинки с Сиченя, стянул носки и прикоснулся к щиколоткам, оплетенных тонкими нитями вен. Сичень слабо покачнулся, ослабевая, — каждое действие мужа было похоже на пытку высшего сорта. В горле пересохло. Мышцы гудели от напряжения, с которым он старался себя контролировать, чтобы тут же не упасть на пол.       В тишине комнаты пронзительно звякнула пряжка ремня. Металлическим эхом отозвалась «молния» на брюках. Цзян Чэн стянул вниз брюки и подождал, пока Сичень вышагнет из штанин. Отодвинув брюки в сторону, он снова запрокинул голову и поглядел на мужа — обнаженным Сичень был еще красивее. Он выглядел словно гипсовая статуя — мускулистый, но не накачанный, идеально сложенный. Только вряд ли среди творений греков встречались скульптуры с таким стояком.       Цзян Чэн потянул за края последнее, что скрывало красивое тело, обнажая мужа. Сичень склонился над ним, пальцами обхватил острый подбородок и приподнял, встречаясь глазами. Взгляд Сиченя плыл, светлая радужка почти скрылась за черными зрачками. Он приблизил лицо — Цзян Чэн ощутил его дыхание на своей щеке, — и скромно прижался губами к скуле. От этого скромного жеста, щеки Цзян Чэна запылали так, что грозили осыпаться пеплом.       Прикрыв глаза, Цзян Чэн облизал губы — они все еще отдавали сладким привкусом Лань Сиченя. Муж опустился на его бедра, придавливая своим весом, и сжал его плечи своими изящными длинными пальцами. Цзян Чэн распахнул глаза и встретился с ним взглядом. Как же красив был Сичень: линия челюсти, изгиб губ, дуги бровей. На него было больно смотреть.       Воспоминание о гибком, точно хлыст, теле мужа, заставили его кожу покрыться покалывающим, прижигающим желанием. Он взглянул на нагое тело мельком, но с таким жаром, что Сичень тяжело выдохнул и потянулся к его рубашке с непреодолимой тягой прижаться кожей к коже. Цзян Чэн постарался сосредоточится на его дыхании — единственном звуке, удерживающим его голову над темной водой — и покорно двигался, помогая снять с себя одежду. Сначала рубашку, затем штаны.       Голова слегка кружилась, но тяжесть тела Сиченя, быстро вернувшегося на его ноги, помогла заземлиться. Муж толкнул его в грудь, роняя на пол и навалился на него сверху — член, зажатый между их телами, оставлял на животе влажные липкие пятна предсемени. Наклонившись, Сичень толкнулся в горячий рот Цзян Чэна языком, целуя глубоко, жарко, порывисто, покусывая и посасывая губу, сминая напором, игриво водя кончиком по нёбу. При этом покачивал бедрами, выбивай из мужа глухие стоны, вибрирующие у него в глотке. Он сам стонал, воспламеняясь от предвкушения большего. Выгибался под ласкающими его спину, лопатки и поясницу ладонями, теснее вжимаясь в Цзян Чэна.       В какой-то момент он отнялся от рта мужа — его лицо раскраснелось, глаза пылали, губы маняще блестели, словно он уже подошел к грани. Протянув руку вперед, Лань Сичень что-то поднял с пола, лежавшее за головой Цзян Чэна, и в слепую вложил в ладонь мужа. Дом предугадал очередную просьбу и материализовал тюбик со смазкой — не будь Цзян Чэн так увлечен, непременно бы что-нибудь проворчал. Но не сейчас, когда Лань Сичень потянулся к нему за очередным поцелуем.       Цзян Чэн завел руки за спину мужа и щелкнул крышкой, обильно выдавил смазку, тут же размазывая ее по ложбинке между упругих ягодиц. Сичень вздрогнул и сжался от неожиданного холода — Цзян Чэн быстро отвлек его коротко-жалящим поцелуем и погрузил палец внутрь. Лань Сичень зажмурился, на его идеальном лице отразилась сладостная мука, рот приоткрылся.       Цзян Чэн замедлился, добавил еще смазки и продолжил. От жара внутри Сиченя мир рассыпался на обломки. Они тихо стонали друг другу в рот, воровали необходимое дыхание и изнывали от чувств, прорвавшихся сквозь плотину времени. Сичень вкладывал ему в рот зубами, языком, губами тысячу слов от которых у Цзян Чэна плавилось в груди и расходилось обугленными неровностями в мыслях. К голове словно прикрутили электроды и пропускали ток по оголенным нервам. Тела дрожали от холода и необыкновенного удовольствия.       Сичень, решив, что он готов, сам отвел руку Цзян Чэна и распрямился, сидя на нем верхом. Цзян Чэн приглушенно выдохнул, любуясь линями тела и напряженным членом. Лань Сичень улыбнулся на его восхищение во взгляде и чуть сдвинулся ниже, подцепив резинку трусов, освободил уже крепко стоящий член мужа. Он обхватил его ладонью и поводил вдоль ствола, ощущая теплую пульсацию крови. Одарив мужа еще одной улыбкой, Лань Сичень приподнялся, упершись коленями в пол, и опустился, направляя толстый член в себя.       Щедрый слой смазки облегчил проникновение, но ему все равно пришлось переждать, тяжело дыша, болезненный дискомфорт. Цзян Чэн настороженно-успокаивающе погладил его бедра, внимательно следя за эмоциями промелькнувшими на лице. Когда волна схлынула, Лань Сичень двинулся увереннее, сжал бедра Цзян Чэна и покачнулся, насаживаясь до упора.       От жара, охватившего Цзян Чэна, можно было умереть — он усилием воли задержал взгляд на муже, двигающемся на нем с присущей пантере изящностью, плавно, обтекаемо, скрывая опасную силу. Покачивая бедрами, Сичень двигался извиваясь и выгибаясь над мужем, ища нужный для себя угол, а найдя протяжно простонал, опустив веки. Он стиснул мышцы вокруг члена Цзян Чэна и задвигался быстрее, уперевшись ладонями ему в живот.       Цзян Чэн подавался ему навстречу — каждый глубокий толчок пугал приближающимся оргазмом. Закусив губу, он мелко дрожал, сдерживая себя, чтобы удовлетворить Сиченя первым — водил рукой по его члену, сильнее вколачивался в узкий проход и горячо-рвано выдыхал, сходя с ума от звуков издаваемых мужем. Он пожирал взглядом его лицо: заломленные брови, прикрытые глаза, ярко-розовые щеки, округлившийся рот — Сичень дрейфовал на вершине своего блаженства, возбужденный, распаленный, зашедший так далеко.       Выгнувшись, он сжал Цзян Чэна в себе глубоко и надрывно взвыл, стискивая бедра. Яркий оргазм скрутил его, проталкивая сквозь саднящее горло имя мужа. Ниточка самообладания истончилась и лопнула: теплая сперма мощной струей залила живот и руку Цзян Чэна, — тот не останавливаясь водил ладонью по подрагивающему в судорогах стволу и продолжал подмахивать бедрами, толкаясь внутрь задницы, с наслаждением впитывая каждую волну дрожи, прокатывавшуюся по телу мужа, каждый спазм мышц, сжимающих его член.       Собственный оргазм обрушилось на него прибойной волной. Сичень упал на него сверху, тихо простонав, наслаждаясь чувством заполненности пульсирующим членом и горячей спермы. Заполненный, умиротворенный и усталый, он опустил голову на грудь мужа, слушая бухающее барабанным напевом сердце.       Обмякнув после продолжительного кончания осушившего до чиста, Цзян Чэн медленно опустил ладонь на затылок Сиченя, скользнув пальцами под влажные пряди и потянул на себя. Сичень подчинился, приблизился и погладил мужа по щеке, глядя на него затуманено-остекленевшим взглядом. Дыхание превратилось в мягкие прикосновения губ. Цзян Чэн зарылся во влажные от пота волосы и раздвинул податливые губы Сиченя, углубляя поцелуй. Они целовались неспешно, словно впервые изучали друг друга, лениво смакуя языками рты.       В доме стало сумрачно и спокойно. Время растаяло, словно снежинка на языке. По крыше забарабанил мелкий дождь и Цзян Чэну показалось, что холод капель просочился через его кожу и охладил его кровь. Одно время он жаждал этого холода. Идеального. Ледяного спокойствия. Мороз, который бы заглушал все плохие чувства и замораживал все дурные мысли. Только Сичень, лежавший на его груди и выводивший кончиком пальца на его предплечье незамысловатые круги, такой теплый, красивый и родной послужил отрезвляющей пощечиной.       В голове Цзян Чэна прозвучал гонг, наполнивший разум тревожными вибрациями. Он приподнялся на локте, аккуратно прикоснулся к плечу Сиченя и спросил:       — Как ты смог прийти сюда?       Сморенный Сичень неохотно заворочался и перекатился на бок. Теперь они оба лежали на холодных досках ламината.       — Это долгая история, — тихо проговорил Сичень.       Цзян Чэн нашел его ладонь и сжал в своей, подталкивая к рассказу.       — Ну, как я и сказал, всех все устраивало…