Июль 1829 года
Жизнь медленно налаживалась. Усадьба семьи Пятифановых озарилось предрассветным солнцем, вошедшим сквозь плотные занавески робким гостем, пока Роман сидел на кухне вместе с прислугой, ласково ворчавшей о необходимости такого раннего подъёма. В этом доме редко поднимались до обеда, а натренированный войной разум Ромы спешил пробудить его от кошмаров вместе с петухами, иногда и раньше. Сладкий чай оказался на столе, и офицер одарил женщину благодарной улыбкой. Только и подумать — столько времени прошло с его возвращения, жизнь кипела, бурно вздымалась, как волны в моменты шторма, а привыкнуть к старому существованию всё ещё было сложно. Каждый гость казался Роме либо врагом, пришедшем добить, либо генералом, который за побег от обязанностей отошлёт его куда-нибудь в Сибирь. Так далеко, что телеграммы Антона никогда не дойдут. Он держал слово. Никто не смел сунуться к Роме более. Но обеспокоенный разум твердил обратное. Самая тёмная ночь бывает перед рассветом, и теперь этот рассвет зиждился в трепетных антоновых прикосновениях, терзающих душу словах и сладких, как яблоки «белый налив», растущих в саду, поцелуях. Рассвет в лице юного графа спас Рому, внушил ему нечто большее, чем простая благодарность. История с графиней Морозовой закончилась также положительно. Девушке нашли нового кандидата, а семья Пятифановых, под гнётом графа Петрова, решилась дать Роману заслуженный отдых. Он был абсолютно свободен и бесповоротно счастлив. — Чаго уж Вам дома не сидится! Рань ранняя, а Вы при параде-с, — заворчала служанка, выставляя на серебристом подносе нечто, накрытое белым полотнищем. — Пирожочки вчера Марфа напекла, угощайте-с, с мясом. Рома с интересом откинул ткань и взял румяный пирожок. Кусок перед встречей с графом в горло не лез, но поесть стоило, хотя бы ради собственного благополучия. Аппетит теперь всегда был ни к чёрту. — Напомни папеньке, что завтра к обеду вернусь, — закончив трапезу, предупредил Роман. Служанка закивала, мельтеша перед глазами, как забавная клякса от перьевой ручки, расползающаяся по бумаге. Наконец-то можно было не надевать мундира, скрыться от любопытных глаз и на какое-то время превратиться в обычного человека — Романа Пятифанова. Конная прогулка наедине с Антоном предполагала, что на эти сутки они сорвут маски и не станут корчиться в своих ролях. Вот только графу его роль подходила как нельзя кстати, словно он был рождён для того, чтобы ходить по роскошным приёмам и танцевать, нет, парить над дорогим паркетом под изящные, как и сам Антон, звуки. Роме страсть как хотелось вновь прикоснуться к графу, слиться в единстве танца, но на этот раз с музыкой. Пока что такой возможности не было и, наверное, никогда не будет, если только они внезапно не посвятят третьих лиц в свои тайные отношения. Сердце гулко забилось в грудине, застряло где-то под кадыком лишь от одной мысли — их отношения. Размышлять о подобном было поистине странным и греховным. Тяга к мужчинам всегда скрывалась, жестоко каралась, если всплывала наружу, поэтому вместе с трепетом рождался страх. Этот эфемерный и однобокий страх не был похож на благоговейный ужас войны, но существом являл из себя то, что могло задушить Рому при одном неверном движении. Если кто-нибудь узнает и донесёт, то их с Антоном ждёт очень скупой, болезненный конец. Странно думать о нём, когда начало оказалось ярким и приятным, возведшим офицера к томному желанию любви, которой он оказался обделён. Пока внутри Романа происходила революция за революцией, по сердцу ровным строем шли роты солдат, возводя оружие к небу. Гражданская война. И она никогда не окончится. Граф предупредил, что к семи часам утра за Ромой заедет экипаж; сонный и хмурый мужичок подъехал к усадьбе в назначенное время, лошади его беспокойно фырчали и трясли головами. Рома к своему стыду заметил, что без обмундирования чувствует себя голым, совершенно незначимым, хотя по своей родословной он всё ещё был купеческой крови, а значит — не последним человеком. Свободная белая рубаха и картуз делали его похожим на простого обывателя, вместе с беспокойством даруя лёгкое умиротворение. Ехать им предстояло раздельно, чтобы сократить время, которого и без растраты на дорогу казалось слишком мало. Вместе с обретённой свободой повысилось и количество встреч с графом, но все они редко позволяли остаться только вдвоём. Приходилось выцеплять взгляды, прятать прикосновения среди аристократичных особ, маскироваться, а эти сутки даровали горячо желанное «наедине».***
К полудню июльское солнце жарко облизывало крытый экипаж, нагревая внутренности. Офицер вывалился из него совершенно неэлегантно, но о подобном думалось в последнюю очередь, потому что он наконец-то оказался в тиши Голенищевской волости, близ деревни Никольское. Дорога к небольшой усадьбе была редкой, словно отсюда и вовсе никто не выезжал. Под рассредоточенный от долгой дороги взгляд сразу попало вытянутое сооружение рядом — конюшня, от которой разбросился большой и длинный забор. — Приехали-с, — вяло скомандовал извозчик, разморенный солнцем. Он в нетерпении вытянул руку, в которую Рома вложил две серебряные монеты по двадцать пять копеек, заставив мужчину расплыться в довольной и хитрой улыбке. — Спасибо-с, спасибо-с. Забрав свои скудные пожитки, поклажу из экипажа, Рома проследил за мужиком, разворачивающим лошадей недовольным «н-но». С замиранием сердца офицер наконец-то поднял взгляд к крыльцу усадьбы, на котором, ленно опёршись на резные перила, стоял Антон с глуповатой улыбкой. Он махнул Роме рукой сразу же, как поймал его взгляд, а после приветственно выкрикнул: — Ну здравствуй-с! Рома также глупо улыбнулся графу, подходя ближе. Прикосновения он себе не позволил, хотя страстно хотел. Он смотрел на Антона вблизи и не верил, что этот чудесный человек так близко, открыт к нему и явственно желает всего, чего желал Роман. Взлохмаченные светлые волосы и любопытные живые глаза возводили офицера к чему-то необъятному, болезненному в груди. — Хочу тебя поцеловать, — вместо приветствия заключил Рома, а его тяжёлый и саднящий взгляд нисколько не смутил Антона. Вместо смущения граф хохотнул, рукой обвёл плечо офицера, кивнув на вход. — Поцелуешь. И не один раз. Внутри дома, как оказалось, были только служанка и конюх, живущие в другом крыле круглый год. Эта летняя резиденция, подаренная графу на совершеннолетие, служила лучшим курортом для уединения и пирушек, а ещё пристанищем для брошенных лошадей. Антон объяснял, что многих кобыл и жеребцов, изживших себя или вовсе беспородных, чаще всего забивают или продают за мизерные деньги в деревни, моря их до смерти. Рома каждый раз удивлялся сколько сочувствия было в графе, как рьяно он пытался защитить обездоленных, дать кров бедным тварям, лишь бы их не сожрали. «Меня ведь ты тоже спас. Лесной царь меня почти сожрал, а ты, Антон, пристроил», — подумалось Роме. Он бы никогда не сказал подобного вслух, потому что отныне сравнивать себя со скотиной казалось скверным делом. Офицеру больше не нужно было следовать людским указам, как тяговой лошади тащить за собой плуг, собранный из грехов и убийств. — У меня тут с десяток кобыл и жеребцов. Обычно в усадьбе работают несколько конюхов, которые следят за ними, но сегодня я отослал всех прочь, чтобы не смущать тебя, — тихо вещал Антон, водя по чашке с остывшим чаем своим длинным указательным пальцем. Рома пристально наблюдал за этим действом. — Вечером хотел проехаться с тобой до Медвежьих озёр, там чудесные луга и виды. Ты, наверное, и получше видел, но хочу, чтобы ты узнал мой мир ближе. — Это наш мир, граф, — мягко поправил его Рома, заставив Антона прищуриться. Его почти прозрачные ресницы затрепетали, а улыбка не заставила себя ждать. — Верно. Отныне — наш. Несдержанно потянувшись за поцелуем, Рома едва ли не перевернул полупустую чашку, но Антон вцепился в неё одной рукой, вторую возводя к короткостриженому затылку. Изголодался по ласке. Так изголодался, что приник к губам Ромы с вожделением, на пару коротких мгновений позабыв обо всём. Через стол целоваться оказалось неудобным, поэтому пришлось встать, нависнув над офицером и на жалкую секунду перетянув инициативу на себя. Рома отзеркалил действо, ловко перетянул графа к себе на колени, от чего тот скомкано охнул в чужие губы. Руки офицера сомкнулись на боку Антона, прижимая ближе, и граф ласково провёл носом по абрису челюсти Ромы, заводя осторожный поцелуй к уху. Так и замерли, наслаждаясь близостью. Антон чувствовал, как колотится сердце под непривычной тканью рубахи, а Рома у себя в руках ощущал настоящее сокровище, перебирая складки на лёгкой жилетке, которая была надета поверх излюбленной воздушной блузы. Граф оставался графом в своём изыске, спокойный и в то же время дикий, как американский мустанг, он с наслаждением сидел на коленях офицера и вдыхал его терпкий запах — порох и кровь. — Покажешь конюшню? — слабо выдохнул Рома, понимая, что пора прекращать. У них ещё будет время, чтобы насытиться друг другом. Антон хмыкнул скорее недовольно, отстранившись; взгляд скользнул по строгому лицу офицера, который внутри был мягок и податлив. — Давай лучше посидим под навесом в саду. Здесь произрастает чудесная дикая вишня, — ласково прошептал граф, обводя щёку Ромы ладонью. Он втянул носом воздух, поняв, что Антон с ним играется — не встанет сам. А спихивать его офицер не желал. — Не люблю кислое, — слегка строго произнёс он. Граф очаровательно поморщился, потому что не ожидал такого дерзкого вступления в свою озорную игру. Он задумчиво зачесал прядки со лба Ромы наверх, и офицер ловко поймал чужое запястье, прикладываясь к нему сухими губами. Антон вздрогнул и, словно ничего не было, поднялся, перехватив ладонь Ромы. — Тогда накормлю тебя клубникой. Идём!***
Вечерело. Солнце ещё не садилось, но больше не саднило кожу жаром, а это значило одно — приближалась конная прогулка, которая и заставила Рому уехать столь далеко от дома. Антон был наслышан о том, что хмурый офицер ужасно катался на лошадях, а использовать сложные аллюры совершенно не желал. Благо граф не планировал соревнования, так что с простым шагом Рома обещал справиться. Конюх ждал их около длинного забора, желая выслушать дальнейшие поручения от хозяина, но Антон отослал его в дом. Офицер подивился такой уверенности в своих силах, только вот противиться не стал, доверяя Антону в этом деле немного больше, чем себе. Внутри здания стояло ржание — лошади нетерпеливо переговаривались между собой, даже не смутившись Антона. Головы торчали из загонов тут и там, взгляд Ромы разбегался от обилия животины, которая издавала такие громкие и разнообразные звуки, что разболелась голова. — Сейчас подберём тебе мерина… Вот там в углу стоит Буцефал, посмотри, — усмехнулся граф, направляясь вглубь помещения. Попутно он опускал руки на лошадиные носы, приветствуя своих любимых подопечных. Рома же испуганно пятился от любопытных морд, норовивших то стащить с него картуз, то просто куснуть за плечо. Антон лишь очаровательно хихикал, поглядывая на офицера через плечо. С гордостью остановившись перед Буцефалом, который лениво жевал овёс, Антон торжественно обвёл его руками. — А он не… коротковат? — с сомнением спросил Рома, посматривая на представленный экземпляр коня. Выглядел Буцефал как лошадь Пржевальского, низенький и толстый, совершенно безынтересно оглядывающий офицера. Наверняка этот конь раньше вспахивал поля, этому свидетельствовала мощная шея и ослиная морда, на который упрямо поднялась верхняя губа — Антон гладил Буцефала по носу. — Я шучу, Ромочка. Буцефал слишком гордый, чтобы ходить под человеком, но красивый до жути, саврасая масть с помесью. Думаю, тебе лучше всего подойдёт Боец, в кавалерии раньше служил, только вот его седока убили, а он сам отбился от строя. Антон отвёл офицера к белой морде, которая ранее пыталась зацепиться за его рубаху крепкими зубами. Конь зафырчал, завидев людей поблизости, потянувшись к Роме под тихий смех графа. Блёсткая, темпераментная, сильная и выносливая порода — орловская верховая, выведенная графом А.Г. Орловым-Чесменским. Роме даже слегка польстило желание Антона посадить его именно на этого коня. — Не бойся. Погладь его вот так. Кисть Ромы оказалась в плену холодных рук графа, мягко направивших её к лошадиному носу. Тёмные глаза зверя внимательно следили за неизвестным, уши трепыхались, а тёплое дуновение из зияющих ноздрей опалило кожу. Это было до неприличия странно, но так волнующе, что Рома на секунду задержал дыхание. Боец провёл длинным языком по руке офицера, поэтому тот её резво одёрнул. — Красивый. Но любопытный. — Прямо как ты. Повисло неловкое молчание, заставившее щёки Ромы позорно зардеться. Слышать подобное для него оказалось в новинку, но от графа такие комплименты были настолько значимы и приятны, что офицер падал всё глубже в ловушку собственных чувств. — Сейчас я принесу тебе удобную обувь. Сапоги голенищами мешают чувствовать лошадь и стирают ногу под коленом, поэтому лучше надевать ботинки на резине, — поучительно произнёс Антон. Он удалился, а Рома остался стоять напротив своего нового приятеля. — Ну, Боец, не выбивай меня из седла-с, — вежливо попросил офицер, чувствуя на себе сконфуженный лошадиный взгляд. Когда приготовления были закончены, а конь выведен на большую ограждённую территорию, Антон торопливо начал подтягивать подпругу и регулировать длину стремени. Боец, явно недовольный количеством ремней и мундштуком в пасти, попытался воспротивиться, но ловко оказался остановлен крепкой хваткой графа. Его серый в яблоках круп подрагивал, будто ему всё ещё не терпелось поскакать подальше от надоедливых людей. — Держи поводья двумя руками, — скомандовал Антон, поглядывая на успокоившегося мерина. — Я сейчас выведу Угля и помогу тебе сесть. Конь Антона оказался мекленбургской породы, с лоснящейся шерстью и спокойным взором. Он шёл ровно, словно парил, вскоре оказавшись на привязи чуть дальше Бойца. Тот порывался уйти, но Рома крепко держал поводья, оглаживая густую гриву, дабы приструнить. Было боязно проявлять излишнюю строгость, хотя с упрямцами вроде Бойца не стоило сдерживаться. Он, разморённый свободной жизнью, сбежавший от смертей, слишком уж походил на Рому, а офицера лишение дисциплины могло превратить в туполобого увальня, которому только дай волю — избежит грязной работёнки любой ценой. Поэтому и продолжал следовать заведённой рутине, лишь бы не стать никем. — Кажется, твоя лошадь воспитаннее, — заметил он, оглядывая Угля, привалившегося к деревянной ограде и почёсывающего шею. Антон с улыбкой кивнул, подходя ближе. — Прямо как я. — Прямо как ты, — ласково усмехнулся Рома. — Показывай, как на этого Дьявола взобраться. Антон терпеливо начал свои объяснения, направляя все конечности офицера в нужном направлении. Не с первой попытки, но сесть удалось. Подтянув стремена ещё раз и проверив, чтобы Боец не бросился галопом в неведомые дали, граф подошёл к своему коню. Рома постарался скорее свыкнуться с внезапной высотой, вспомнив злосчастного Буцефала, на котором сидеть явно было удобнее, но офицер гордо молчал и ждал, когда же Антон подойдёт вновь, только уже на Угле. Долго ждать он не заставил. Антон гордо восседал на своём скакуне караковой масти, который гладко шёл вперёд. Остановился он словно по своей воле, но зажёванный мундштук дал понять, что какое-то усилие граф всё-таки приложил. Он с интересом воззрился на Рому, сидевшего так неуверенно и согнуто, что напоминал плакучую иву над рекой. — Шенкель должен находиться за подпругой. Выпрями спину. Нога в стремени должна стоять на широкой части стопы. Немного надави на бока Бойца ногами… Так, держись крепче! — строго чеканил Антон, завороженно наблюдая за тем, как офицер послушно исполняет все его команды. Он крепко вцепился в переднюю луку и поводья, отслеживая реакции Бойца, но тот вёл себя достаточно спокойно. Когда своенравный конь всё-таки пошёл, то все вздохнули с облегчением. Уголь направился следом, поравнявшись с Бойцом. — Я знаю азы, Антон, — слегка возмущённо и напыщенно произнёс Рома, тут же меняясь в лице, когда конь накренился в сторону. Антон лишь рассмеялся, искренне радуясь тому, что хмурый офицер мог воспроизводить столько эмоций. Он менялся, наконец-то откладывая всё плохое в глубины сознания. Граф старался так сильно искоренить чужие страхи, что сам не заметил пропавший к Роме интерес. Теперь это нечто, зреющее в грудине, могло зваться одним простым словом — любовью. Он любил Рому так бесстыдно и чрезмерно, что забывал о том, что они оба являлись мужчинами, наследниками семей, которые рано или поздно всё равно пойдут на поводу у отцов. И это безрадостное будущее меркло, когда Антон видел улыбку Ромы. — Не дави на него, то он завалится полностью. Идём вперёд, там открыты ворота! — вскрикнул Антон, пуская своего коня в галоп. Сзади послышался недовольный крик офицера, который не намеревался рисковать и гнаться за графом. Он лишь смотрел, как по ветру развеваются волосы юноши, как хлестают рукавчики блузы, слышал мощные удары копыт по земле, а под собой ощущал гулко вздымающиеся бока Бойца. И в этот самый момент Рома знал, что он абсолютно счастлив. Больше на галоп Антон не переходил, всё время идя возле Ромы и контролируя его движения. Спустя десяток минут он сидел на коне увереннее, держался лишь за поводья, коротко переглядываясь с ликующим графом. Его воодушевление передалось и офицеру, поэтому он не мог спрятать широкую улыбку за приятными разговорами. Этим вечером он вновь стал Ромкой — шестнадцатилетним, всё ещё несерьёзным, мальчишкой, который бегал за курами с палкой и пальцами собирал по утрам росу с налитых зеленью стеблей. Антон никогда не терял своей детской шутливости, которая с годами переросла в некий фарс и колкости, звавшиеся в народе харизмой. Встретив Рому, он наконец-то растерял свою уверенность в том, что война — это благое дело. Теперь, выстраивая офицера вновь, кусочек за кусочком, как разбитый витраж в церкви, Антон видел, какими жертвами ему обошлось служение во благо Империи. И ему нестерпимо хотелось всё исправить. Медвежьи озёра лошади достигли спустя около получаса неторопливого шага, и открылись они замечательным видом, сквозь луга с сочными травами и пёстрыми дикими цветками. Было совершенно тихо, из соседних деревень в предзакатное время сюда никто не совался, да и купаться казалось небезопасным. Антон осторожно слез со своей лошади, привыкая к твёрдой почве под ногами, а потом потянулся к Роме, засомневавшемуся в своей технике слезания со столь высокого коня. — Давай руку, — ласково и ненасмешливо протянул Антон. — Главное ногу выт… Ай! Нога Ромы запуталась в стремени, поэтому через мгновение они рухнули в густую траву, а испуганный Боец рыпнулся в противоположную сторону, но убегать далеко не стал. Его глаза на выкате в ужасе воззрились на ойкающего графа и офицера, задавившего его. Рома выставил руки по обе стороны от лица Антона, который морщился от нелепого падения и сильного столкновения с чужим телом. Очки слетели с лица графа, а волосы растрепались, поэтому перед офицером предстала чудесная картина. — Ушибся? — тихо поинтересовался он, не силясь отвести взгляд. Антон заметил такой явный интерес со стороны Ромы и не сдержал улыбку. — Всё в порядке. А ты? Ушибся? Ладонь юноши легла на щёку офицера, который невольно облизал пересохшие губы. Это словно стало сигналом для лёгкого поцелуя, заставившего Антона податься вперёд, нетерпеливо и жадно. Рома действовал согласно чужому желанию, завладевшим им также сильно и безжалостно, но быстро оказался прерван. — Подожди, лошадей привяжем, — усмехнулся граф, резво вылезая из-под Ромы и поднимая с земли очки. Тот растерялся от такой перемены, но послушно встал, взглядом выискивая своего коня. Боец стоял вместе с Углём, покусывая его за холку. Надо же, какой нежный, даже сбегать не стал, последовав примеру более спокойной лошади. Уголь, кажется, по-настоящему наслаждался ухаживаниями сородича. Антон прервал эту идиллию, потянув их обоих за поводья, которые зафиксировал на ближайшем столбе. Они были вколочены в землю человеком, видимо, специально для графа, выбиравшегося полюбоваться пейзажами каждое лето после совершеннолетия. Граф повёл офицера к берегу, словно не было между ними страсти, зародившейся пару минут назад в траве. Да и продолжать их не хотелось, меланхоличное наслаждение и возвышающийся трепет от наблюдения за водной гладью и ощущение важного для Ромы человека рядом напрочь стирали животное вожделение. Жаждалось просто молча запоминать, закреплять в памяти приятные моменты, которые никогда не растворятся во времени. — Неплохо катаешься, — игриво заметил Антон, когда они оба уселись под раскатистый куст орешника. Рома услышал в этом замечании насмешку, поэтому ответил вяло, но так, чтобы не расстраивать веселившегося графа. — Некогда было мне на лошадях курсировать. — Конечно, некогда, — понимающе кивнул Антон. Рука осторожно потянулась к плечу, на котором натянулась ткань белой рубашки. Рома не смотрел на графа, молчаливо пялился вдаль, на садящееся багряное солнце. — Ты ведь столько ужасов пережил. У тебя теперь навсегда на сердце будет высечено звание — офицер. Даже без своего мундира и эполетов ты офицер. Рома вслушивался в тишину, пытаясь найтись с ответом. Сейчас перед ним раскинулся такой простор, настоящая мечта, а мысли снова возвращались к войне и ценности в жизни. Отчасти офицер желал этого разговора, потому что лишь Антон мог понять его без осуждения. Но старые устои, вбившиеся в голову клином, до сих пор оставались в Роме. — Это гордое звание, граф. Ты так не считаешь? — всё-таки сухо произнёс он. Нестерпимо захотелось пить, хотя бы опустить лицо в озеро, чтобы перед глазами вспышками не восставали ныне мёртвые товарищи, твердившие одно: быть солдатом — достойно. — Нет, это больно и гадко. Тебе ведь приходилось убивать. Даже если в Сибирь сошлют, к декабристам, всё равно клеймом останется. Символ пленения души. Антон вновь удивлял своим пониманием. Он сдавил плечо офицера пальцами, обводя его печальным взором. Вычурная речь графа не казалась Роме такой же, какая она бывает на приёмах с фальшивыми улыбками и скупыми смешками, спрятанными за веерами, нет; юноша говорил это для того, чтобы помочь, разрушить в Роме старые отцовские устои. Дети всегда считали себя правее, они являлись новаторами, которым предстояло жить в той эре, где отцы уже будут лежать в могилах. Им с Антоном ещё жить и жить, смотреть на один и тот же мир, делить бытие на двоих, а Рома почему-то всё ещё оставался в прошлом. — Но отчего-то все этим гордятся, — с сомнением протянул он, едва поворачивая голову, чтобы встретиться взглядом с потемневшими глазами графа. В них плескалась жизнь, яркая и чужеродная, такая, какой никогда у Ромы могло бы и не быть. А теперь есть. — Гордятся только глупцы. Ты же умный, Рома. Умный, поэтому сейчас и находишься здесь, со мной, — ласково прошептал юноша, приваливаясь к тёплому боку офицера. Рома вздохнул, смиряясь с выбранной на перепутье дорогой. Он выбирал себя. Теперь всегда будет выбирать лишь себя и своё благополучие, как бы дорого это не стоило. Граф замолчал, и Рома остался в своих мыслях. Лошади ржали где-то позади, фырчали друг на друга, покусывая мундштук. Он для них — мера сдерживания, как для людей — общественные нормы, кодекс и честь, заставляющие держать язык за зубами. Рома осторожно приобнял Антона рукой — именно Антона, не графа. Он податливо прижался ближе, поднял голову, смотря на точёный профиль. Картуз Ромы валялся где-то в траве, на его лоб вновь навалились отросшие прядки, по-домашнему и так уютно, что Антон расплылся в тёплой улыбке. Рому больше не нужно было изучать, он был знаком до мельчайших подробностей. Каждый шрам на пальцах и теле отныне принадлежал и Антону. — Я бы хотел убежать с тобой, — внезапно вкрадчиво сказал офицер, заставив графа вздрогнуть. Его голос рокотал где-то в горле, выходил так легко и спокойно, словно истина, сообщить которую невозможно больше никому. — Зачем? Мне нравится то, что наша любовь остаётся секретом. В таком случае весь мир сужается только до нас с тобой. Нет ничего более, — тихо ответил Антон, продолжая блестящими глазами рассматривать чужое лицо. Рома задумался над его имеющими смысл словами, слегка нахмурился. Улыбка на губах Антона была надломленной, потому что они оба прекрасно знали, что могли убежать лишь в мечтах. Им была уготована судьба скрываться, оставаться друзьями на людях, ведь никто и никогда не поймёт такую любовь. — Мне бы хотелось, чтобы вместе мы могли всё, — продолжил Рома. — Мы можем всё. Пока у меня есть связи, я жизнь положу на то, чтобы ты ни в чем не нуждался, офицер. Чтобы ты наконец-таки стал обычным человеком, — немного резко ответил граф, отстраняясь. Рома наконец-то заглянул в чужие глаза. Заглянул и увидел обеспокоенность. — Антон… — Да, я непутёвый сын крупного помещика, но я нужен им. Людям. Меня любят, когда я устраиваю вечера искусств, когда я говорю, то моим словам внимают с обожанием! Судьба Оленьки давно предрешена, она гораздо лучше меня ведёт дела. И все давно смирились, что я — испорченный мальчишка, кость поперёк горла, которую вытащить больно, поэтому стоит уживаться с капризами. У юного графа давно зрела эта гневная тирада, объясняющая все те взбалмошные и своевольные поступки, которые себе не могут позволить воспитанные люди. Кулаки его судорожно сжимались, глаза устало прикрылись, а фасад уверенности спал. Рома увидел его настоящим. Проблемным и беспомощным, человеком, который не мог ни с кем поговорить о своих душевных терзаниях. Они вдвоём оказались выброшены на берег жизни из-за обстоятельств, одинокие в своём обществе. Роме, чтобы стать счастливым, нужна была не рота солдат, а Антону — не балы и танцы. Они нуждались друг в друге. — Никто не считает тебя таковым. Тебе видится то, чего на самом деле нет, — ласково прошептал Рома, затягивая Антона в утешительные объятия. Граф поднял голову, ощутил сухой поцелуй на лбу, пока глаза судорожно бегали по лицу офицера в надежде найти понимание. Оно было. Его было так много, что Антона захлестнуло. — Всё потому, что ты — мой каприз, Рома. Я хочу, чтобы мы были счастливы, а счастье — это тонкая материя. Счастье — это оболочка, под которой сокрыто многое… — забормотал Антон, чувствуя нежные прикосновения губ. Рома желал остаться рядом, не смотря на последствия. Он целовал и целовал, обводя всё лицо Антона, каждую бледную родинку, которые рассыпались по коже подобно созвездиям. — Поделись со мной своей болью, Антон. Мне не нужно мнимое счастье, под которым ты зарываешь невзгоды, — прошептал он на ухо графа, оставляя последний горячий поцелуй на ушной раковине. Антон собрался с силами, прежде чем продолжить. Он приложился щекой к плечу Ромы, так близко, чтобы слиться воедино. Сомневаться больше не хотелось, стоило наконец-то закончить поднятую тему и не тратить их недолгое время наедине на переживания. — Отец догадывается, что я мужеложец. Поэтому сам отваживает от дел. Покрывает, чтобы не позорить фамилию и род, — всё-таки выдохнул Антон. Произнеся это, он почувствовал лёгкость. Теперь о немилости графа Петрова знал и Рома. Понимал, почему Антон всё ещё пытался наладить свою светскую жизнь и вертелся в кругах аристократов, выбивая место под солнцем. Чтобы не остаться без поддержки, если вдруг наступят трудные времена. — И сам он этого не одобряет? — уточнил Рома, поглаживая светлые волосы. Под закатным светом они приняли соломенный оттенок, такой мягкий и тёплый, что хотелось зарыться в локоны лицом. — Конечно же не одобряет, офицер. Но и не выгоняет, просто молчит и терпит. Они вновь замолчали, обдумывая произнесённые фразы. Графа успокаивали пальцы Ромы, неспешно перебирающие пряди волос, его мерно вздымающаяся грудь и сердце, которое билось размеренно. Рому успокаивало простое присутствие юноши рядом. — И это пройдёт, Антон. Важен лишь миг, когда мы вместе, — вздохнул Рома, отстраняя от себя графа. Он с интересом рассматривал серьёзного офицера, покусывал губу, понимая, что сейчас находился в надёжных руках. — Вместе мы и правда способны на многое. Я не собираюсь больше сомневаться. Антон наконец-то улыбнулся, потянувшись к губам Ромы без стеснения. Тот ответил на поцелуй с присущей ему грубостью, сминая губы графа импульсивно и резко. Юноша прикрыл глаза, склонил голову так, чтобы очки не мешали, но в этот момент офицер внезапно остановился. Небольшое замешательство испугало Антона, поэтому он глупо уставился на Рому, ожидая объяснений. — А я у тебя первый? Ну, мужчина, — немного робко спросил он, горячо выдыхая прямо в губы. Раздражение мелькнуло на дне глаз Антона, но быстро сменилось хохотом. Сжав в кулаке ткань рубахи, граф опустил голову и искренне засмеялся. — Был бы ты у меня первый, Ромочка, я бы испугался. Подходить к хмурому офицеру и настаивать на танце — до ужаса страшно! — Быть может, последний? — сконфуженно поинтересовался Рома, пока щёки рдели багрянцем — как солнце, практически зашедшее за горизонт. Антон поднял на него хитрые глаза, наигранно задумался, после чего прильнул к губам смущённого до ужаса офицера. Рома в своей новой ипостаси казался до одури обворожительным. — Быть может.