Ночные птицы

Хидан с трудом разлепил веки. Яркий свет бил в лицо, глаза болели, в горле пересохло. Голова болела так, будто по ней ударяли молотом. Сердце в груди громко и часто стучало. Тишину вокруг нарушало только тихое гудение лампы на потолке. Правда, сейчас это гудение оказалось оглушительнее грома. Хидан не знал, сколько он был в отключке, но, судя по тому, как сильно у него пересохло горло и затекли руки, довольно давно. Он приподнялся, чувствуя, как суставы неприятно щёлкают. Дышать было тяжело. Думать тоже. Лекарства всё ещё давили мысли, не давая прийти в себя. Он сел, несколько раз моргая. В глазах всё размыто, взгляд сфокусировать не удалось. Хотя место, в котором он был, он и так знал. Окон не было, из мебели стояла только кровать. Стены, пол, потолок — всё обито чем-то мягким, неприятно шершавым. Дверь разглядеть не получалось. Хотя, среди множества белых мягких квадратов и так смотреть особо не на что. Он снова тут. Снова в этом ужасном месте. Паника захлёстывала с новой силой. Нет, нет, нет. Он не должен быть здесь. Это ошибка. Точно ошибка. Он же нормальный, зачем ему здесь быть? Это всё большая ошибка. Хидан не заметил, как начал озвучивать свои мысли, покачиваясь взад вперёд. Он почти рыдал, ему было безумно страшно. Он же не псих. Он нормальный. Зачем его здесь оставили? Зачем эта комната, смирительная рубашка? Поток мыслей прервал звук тихо открывающейся двери. Кто-то вошёл в палату. Два высоких силуэта молча зашли внутрь. — Кто вы? — Хидана трясло в рыданиях. — Как я сюда попал? Зачем меня сюда засунули? Я не должен быть здесь! Я нормальный! Я не хочу быть здесь! Вошедшие никак не реагировали на чужие возгласы. Один из силуэтов подошёл к Хидану и поднял с пола. — Нет, пустите! — Хидан извивался, пытаясь выбраться. — Пустите меня! Я не хочу! Не надо! Его не слушали. Хидана посадили на кровать и туже затянули сзади ремень, прилепляя и так уставшие руки к телу. Было больно, ужасно страшно. Что с ним сделают? — Пожалуйста! — Двигаться было тяжело, руки тянуло от неудобной позы. — Пожалуйста, не надо! Не трогайте меня! Не надо! Второй силуэт положил рядом с ним небольшой чемоданчик. Хидан не мог рассмотреть, что там, но ничего хорошего там явно не было. Наверняка снова будут колоть какие-нибудь препараты. Какузу набирал раствор из ампулы в шприц. Хидан ёрзал, крутился и всеми силами пытался выбраться из крепкой хватки санитара, но получалось это с трудом. — Отпустите меня! — Его голос срывался от судорожного плача и криков. — Отпустите! Не надо! Пожалуйста! — Хидан, — Какузу убрал пустую ампулу обратно в чемоданчик. — Как думаешь, сколько ты здесь? — Я не знаю! Не знаю! Но меня не должно здесь быть! Я нормальный! Я не должен здесь быть! — Ты здесь уже почти три года. — Какузу вздыхает, слегка постукивая по шприцу, выпуская воздух. Хидан замолчал, ошарашенно смотря на врача. — И каждый день начинается так. Почти каждый. А знаешь почему? Хидан на это лишь всхлипнул. — Ты попал в аварию и получил повреждение мозга. Уже завтра ты забудешь то, о чём мы сейчас говорим. Забудешь обо мне, о нём, — кивает на санитара, — об этой комнате. Ты снова будешь биться в истерике и кричать, что ты нормальный. А может быть забудешь и через несколько часов. Я не знаю. — Нет… — А знаешь почему на тебе рубашка? Почему ты здесь? — Какузу обвёл рукой мягкие стены. — Потому что в обычной палате ты постоянно пытался разбить себе голову. Или что-нибудь ещё. А руки издирал так, что нам приходилось накладывать швы. Постоянно, Хидан. Так происходит абсолютно всегда. — Не правда! Это всё не правда! — Хидан снова начинает кричать и пытаться выбраться. Санитар держит его только сильнее. — Такого не может быть! Я нормальный! Я точно нормальный! Отпустите! Какузу вздыхает. Колесо дало оборот и всё началось по новому. — Прости меня. Какузу вводит в чужую шею шприц. — Вам пора домой. Медсестра поливала единственный цветок на подоконнике. Какузу сидел за столом, устало наблюдая за этим. — Как он? — Никак. — Какузу устало усмехается, закрывая глаза руками. — Ничего не меняется. Он ничего не помнит. И вряд ли уже когда-нибудь вспомнит. — Я напишу в управление письмо о его переводе. — Женщина отставляет лейку и поворачивается к врачу. — Переводе? — Да. Не могу больше смотреть на то, как вы убиваетесь. Нет никакого прогресса. Всё стало только хуже. Вы напрасно тратите нервы. — Он не собака. — Какузу закрывает глаза, чувствуя, как спирает горло и жжёт глаза. — Я не могу его усыпить, чтобы он не мучился. — Вылечить его вы тоже не можете, как бы не старались. Вы хотите до конца своих дней смотреть на него такого? — И что ты предлагаешь? Отказаться от него? Бросить? Как ненужную вещь? — Это не жизнь, Какузу, как вы не понимаете. Он просто существует. Вам от этого не больно? От того, как он страдает, каждый день переживая одно и то же? — Больно. — Какузу чувствует, как щёки обжигает слезами. — Мне больно от всего, что связано с ним. Но я не могу его бросить и уйти. Он мой сын. Если бы я тогда… — Прекратите. — Женщина подходит к нему. — Хватит уже себя винить. Этим ничего не изменишь. — Мне больше ничего не остаётся. — Какузу закрывает глаза, прижимаясь щекой к чужому животу.