За донат

      Терпеть не могу котов, почти так же, как собак.       В детстве я любила и тех, и других. Пока из-за одного кота меня не цапнула тупая псина. Я не очень люблю вспоминать тот день. Дед моей подруги сильно ругался, да и бабка тоже. Они наказали собаку. Это была их собака. А я была мелкая и тупая. Хотела немного подразнить пса куском мяса, прежде чем покормить. Припёрлась туда с котёнком. Вот и вышло то, что вышло. На кисти до сих пор видны небольшие шрамы — следы от зубов. Я редко об этом вспоминаю. Только по праздникам там, или типа того. Но сегодня день скорее траурный.       Как только я возвращаюсь в наше «убежище», на пороге меня встречает Ириска. До сих пор не пойму, чем им всем не угодило «Черкаш», это прозвище ей очень идёт. Я шикаю на котёнка и прохожу мимо, громко шаркая ногами. Несмотря на моё поведение, животное всё равно увязывается следом. Думаю, хрен бы с ним, и иду дальше, пока не дохожу до спальни. Мне позарез нужно всхрапнуть хотя бы пару часиков, раз уж у Феди не вышло. У Феди… ага, у этого придурка-инвалида. Меня так бесят мысли о нём прямо сейчас, что я не сразу замечаю человека в своём спальнике. По ночам сюда сползаются всякие синяки, торчки, извращенцы, шизоиды. Именно поэтому у нас обязательно есть тот, кто караулит помещение и, судя по звукам сверху, один из наших как раз не спит. Но какого фига тогда чья-то туша забыла в моём спальник? Я чувствую лёгкое недоумение, типа как это так? Кому вообще пришло в голову, что спать в моём спальнике — хорошая идея? Я ж и по роже съездить могу. Я сурово смотрю на чувачка, занявшего мою постель. Осознание приходит внезапно, когда я начинаю обходить спальник. Боже мой! Сама Ерке в моей постели. От этой мысли мне захотелось злорадно хихикать. Чё эта пай-девочка делает в логове таких зверей, как мы? Но растолкать её и расспросить я не успеваю. Тонкий свист за спиной вынуждает оглянуться.       В дверном проходе я застаю Кирю, который двумя пальцами подманивает меня к себе.       Я ещё немного стою у спальника, любуясь спящей рожей. У Ерке, наверное, есть какая-то крутая причина, чтобы быть здесь. И я очень хочу узнать эту причину.       Двинув за Кириллом, я немного отхожу и в итоге сворачиваю на кухню. Там всё ещё позорно пустой стол, как будто здесь вообще никто не живёт. Но парням обосраться как повезло со мной. Не зря ж я тащила этот огромный рюкзак, полный закусок.       Расстегнув и перевернув его, я вываливаю на стол обещанную провизию. Киря тут же подходит и утаскивает пачку лейс.       — Давно она там? — спрашиваю я.       — Пришла часа два назад, — отвечает Киря, с удовольствием поглощая чипсы. — Кажется, ей больше некуда пойти.       — Ну, ещё бы, — хмыкаю я. — Поверь, это место – крайняя мера.       — Ты так думаешь?       — Я отлично разбираюсь в людях, Киря. Эта крошка — избалованная стерва, для которой мы — гусеница, таракан и паук — просто назойливые насекомые.       — Дай угадаю, ты — паук? — усмехается Кирилл, но бегло, без улыбки. Я бы тоже поржала, не будь так поздно, и не будь это так утомительно, или если б он реально пошутил там, я не знаю, блин.       — Нет, — вздыхаю, — я гусеница, — и поднимаю взгляд, заглядывая Кире в глаза. — Ты паук.       — Это ещё почему?       — Потому что, — я сую руку в рюкзак и достаю упаковку гондонов, которую, честно признаюсь, не купила, а стащила ещё недели три назад. Всё хотела продать кому-нибудь, но как-то не задалось. Я знаю многих пацанов в этом городе, и многих баб, которым эти гондоны бы пригодились, но мне попросту некогда на них всех охотиться, чтобы сбагрить наживу. Тем более я предпочитаю доверять этот процесс Феде, но доверить Феде продажу гондонов… я не готова.       В общем, высыпав презики, я делю гондоны на три кучки. Себе забираю пять штук, Кириллу с Китом оставляю по три упаковки на рыло. — С Федей сегодня виделась, кстати, — приходится чисто «к слову».       — Как он? — спрашивает Киря, беря в руки свою резиновую долю. Я гляжу, как Кирилл разглядывает глянцевые упаковки с беспечным видом.       Никогда раньше не видела, чтоб этот придурок общался с девушками. Тем не менее, когда у нас появлялись презики, Кирилл всегда брал себе пару штук. А когда презики заканчивались, Кирилл говорил, что у него их нет. Это настоящая загадка дыры: куда деваются презики, если у него нет подружки?       — Жив, — отвечаю я чуть погодя. — Гад.       — Прям гад? — хмыкает Киря.       — Ага. Прям гад, — повторяю я и пихаю руку в передний карман. — Вот, — достаю и бросаю на стол пару упаковок жидкого кошачьего корма, а также пакетик каких-то сухариков для котят. — Покормишь.       — А говоришь, что животных не любишь, — спокойно хмыкает Кирилл.       — Не люблю, — отвечаю я и накидываю пустой рюкзак на спину.       — А если бы любила, то притащила б ещё кошачью мяту в шариках?       — А если б любила, то пришла бы не с чем, — после этих слов я двигаю на выход. Спать хочется жутко. И раз уж мой спальник оккупирован, придётся занять Федин. Ему он всё равно пока не нужен. Этот придурок давно не появлялся здесь. Кануло время наших бесконечных ночных тусовок. Немного тоскливо, но я и это переживу.

***

      Приятно видеть знакомые лица. Здесь все, вся толпа: Кирилл, Кит, Ерке и Ириска. Помещение ломится от тел. Я принимаю вертикальное положение, как воскресшая бабка на металлическом столе патологоанатома, и чувствую себя примерно также.       Ну и дерьмо этот спальник, сразу чувствуется Федин подчерк. Наш колясочник любит экономить на своём комфорте.       Кит и Ерке спорят о смысле слова «нелицеприятный». Кто вообще придумал такое дурацкое и длинное слово? Достаточно простого «уебан». Но я вижу, что Кит просто прикалывается, а от Ерке исходит некий выхлоп бешенства. Кирилл, как обычно, держится обособленно, но выглядит так, будто в любой момент готов отстоять мнение Кита. Хотя что-то мне подсказывает, что если бы Кит считал иначе, Кирилл легко бы поддержал и его тоже.       — Какая разница, какое у чувака или чувихи лицо, если в душе все они говнюки, — я пытаюсь проснуться и отчаянно протираю лицо. — «Нелицеприятный», блин, звучит тупо, и смысл тупой, если верить твоим словам, Ерке. Лучше уж тогда «правдоруб-ебанат».       — Гляньте, кто очухался, — присвистывает Кит. Я замечаю, как в руке Кирилла появляется алюминиевая баночка, и молюсь, чтоб она оказалась холодной. Киря, взвесив пивко в руке, перебрасывает его Киту. Я зачёсываю патлы назад и кивком башки прошу об одолжении. Тогда Кит отправляет в мою сторону пиво. Холодное и мокрое, кайф, как нежелательный секс. Дёрнув за металлический язычок, я сразу же присасываюсь к банке. Ловлю взгляд Ерке и подмигиваю ей. — Как спалось на новом месте, бейб?       — Нормасик, — резко выдохнув и вдохнув, провожу запястьем по своим губам. На коже остаются следы пены, которые тут же рассасываются из-за температуры. — Печально, конечно, что мою лакшери-койку приватизировали.       — Мне жаль… — бормочет Ерке. Я только хмыкаю. Стоит дать ей шанс — шанс раскаяться. Хотя она его и не заслуживает.       — Жалость — бестолковое чувство. Как пели «Секс Пистолз» — «невиноватых нет», просто кто-то что-то делает, чтобы искупить вину, а кто-то ничего не делает и называет это «жалостью», жалея лишь на словах.       Ерке решает не обращать внимания на мою остроту. Она имеет право не реагировать на негативное поведение окружающих. Я часто пропускаю через себя шлаки и дерьмо, которым обмазывается общество. Мне нравится чувствовать на себе разрушительное воздействие внешнего мира, а потом собираться по кусочкам и смаковать последствия. В такие моменты я становлюсь поистине безумна. Иногда даже не контролирую свои слова и действия. Но мне нравится принимать удары лицом, а не спиной.       — Если тебе реально жаль, чё насчёт немного поснимать? — выкарабкавшись из спальника, я встаю на ноги и решаю причесаться. Глядя в осколок на стене — бывшее зеркало — я кое-как укладываю волосы и избавляюсь от остатков сна. Хорошо бы умыться, но этим мы займёмся на улице. Для бодрости я делаю ещё несколько глотков пива.       — Ты ей должна, — добавляет Кит.       Когда я оглядываюсь, то замечаю Ерке уже с пивом в руках. Нормально так они её обработали. Всё прямо как доктор прописал.       После паузы, во время которой я пожираю глазами бесстрастное лицо Ерке, она вдруг начинает сдавленно ржать. И только сейчас я осознаю, что это не первая бутылка, которую в неё вливают парни этим ранним утром.       Рыбка в сетке, думаю я и решаю всё-таки собрать волосы.

***

      Подружиться с этой дурой несложно. Больше никто не хочет с ней общаться — ясно как белый день: я стану её другом просто за неимением иных перспектив.       После двух банок пива она готова на всё — она намекает, но не говорит открыто. И вообще её чё-то слишком быстро развезло с пары горячительных, но мне по-барабану, будь она хоть трижды алкоголичкой. Главное подоить её немножко, может, каких хороших вещей из её дома свистнуть и свалить. Пару месяцев не появимся в заброшке — найдём альтернативу, ничего страшного. Главное извлечь побольше выгоды из этой девицы, прежде чем её бортануть.       — Слушай, — начинаю я, пытаясь балансировать на метровом бордюре. — А твои предки хорошо зарабатывают?       — Наверное, — икает Ерке. — Без понятия.       — Это как так?       Здание по соседству не назвать мрачным. Бежевые блоки облицованы жёлтой кирпичной кладкой, но лавочек в этом спальном районе всё же не предвиделось, и мусорных баков тоже. Так что как только заканчивается моя банка пива, я отправляю жестянку в ближайшие кусты. Удивительно, но Ерке никак не комментирует это моё хулиганство. Хотя, казалось бы… от неё можно ждать чего-то подобного.       — Моя тётя домохозяйка, а дядя — препод по истории. И даже если преподы по истории зарабатывают больше, чем мужики на заправках, то стоит учитывать их трёх отпрысков, вечно голодных и вечно недовольных.       Вскоре наступает момент, когда уже не хочется искренне «быть не с чем». Одно время мне даже казалось, что я хочу не столько использовать Ерке, сколько окунуть её в грязь и дерьмо, из которого не вылезаю сама.       — А твои родители?       — У меня их нет.       Чего же я в действительности хочу?       — Ни мамы, ни папы?       Наверное, всё‑таки «окунуть», а не использовать.       — Никого нет.       С самого начала мне очень хотелось видеть огромные физические страдания Ерке. Но прямо сейчас, когда я поворачиваю голову и заглядываю в её лицо, встречаюсь с её помутневшим взглядом, считываю её немой намёк типа не надо продолжать этот допрос… мне больше не хочется притворяться, что она мне нравится.       — Повезло тебе, — из меня вырывается какой-то нелепый хрип. — Вот бы мой папаша тоже умер.       — Глупости не говори, — цокает Ерке. — Родители одни. Их надо ценить, даже если они не самые лучшие.       — Думаешь? — едко усмехаюсь я.       — Конечно.       — Даже если они худшие?       — Ну, если они худшие, можешь их не ценить. Но хотя бы смерти им не желай.       Я чуть было не рассмеялась в её измождённое лицо.       — Ты забавная, — нет, правда, её пьяные рассуждения меня искренне забавляют. Я двигаю дальше, и Ерке плетётся за мной. — А если родаки бьют своего отпрыска? Чё, таким тоже нельзя желать смерти?       — Если бьют — пусть идёт в полицию.       — А если уже ходил, и нифига?       — Не может такого быть.       — Ладно, ладно… а если дома и бьют, и насилуют — таким тоже желать смерти нельзя?       — Что за чушь?       Сущее мучение. Я легко спрыгиваю с бордюра и резко поворачиваюсь к Ерке, сделав финт на все сто восемьдесят. Смотрю снизу-вверх, подавляя ухмылку, как та пошатывается.       — Всё нормально, — говорю я. — Ты хороший человек, оказывается. Жалеешь и котят, и тупых родаков, и меня. Как у тебя только времени на всех хватает?       — Что за пустые предъявы…       — А мне вот интересно, — перебиваю её. — Твои родители — они были хорошими или плохими? Держу пари, они никогда не били тебя. Держу пари, тебя вообще никогда не били, — и вдруг добавляю, сама не осознавая. — По крайней мере родители.       Ерке выдавливает нервную улыбку, видимо, решив, что это юмор. Мне глубоко начхать на то, что она обо мне думает. Лично я считаю себя Божьим ангелом. У меня столько нелестных отзывов обо мне в коллекции, что этой мымре их за всю жизнь не перебить. И всё же — мне любопытно, что она ответит. Что она скажет, как только откроет рот. Каким будет её тон, как только её губы шевельнутся.       — Меня родили случайно, — говорит она. По контрасту с обычной манерой, её речь становится бессвязной от боли и избытка чувств. — Меня ненавидели в школе из-за братьев, которые всем растрепали, что я дочь шлюхи, с которой отец попутался всего раз. Для семьи я бельмо на глазу. Отец поддерживал меня, пока ещё был жив. Но он умер, и теперь у меня есть только я. И да, ты права, мои родственники меня не били. Они всего-то каждый день напоминали о том, что я живу лишь благодаря тому, что отец порвал гондон, — закончив свою речь, она толкает меня в грудь.       Мне было несложно втереться в доверие Ерке. У нас много общего, думаю, мы легко сможем найти точки соприкосновений и всё такое. Я думаю, это будет легко провернуть. И даже если у её семейки нечего воровать, даже если она не самый удобный напарник для стримов, даже если её будет проще отпустить в свободное плавание — я подсекаю. Дерьмовый улов, знаю, но рука сама дёргается.       — На твоей стороне хотя бы был отец, — когда взбешённая Ерке уже собирается свалить, я хватаю её за запястье. — Я даже немного завидую тебе.       — Чему, твою мать, чему?!       Я ничего не отвечаю, не желая попадаться на эту удочку.       — Чё мы всё о грустном, да? К чёрту это дерьмо, надоело. Давай лучше запустим стрим?       — Ты, бля, издеваешься?..       — Напоминаю, ты хотела «искупить вину» за то, что дрыхла на моём спальнике, — весело напоминаю ей.       Когда я вижу, что Ерке чуть успокаивается, то тут же убираю руку.       Я знаю, что немножко эгоистично с моей стороны требовать от Ерке чего-то подобного, но она постоянно ведётся на мои капризы, которыми я не перестаю испытывать её.       Может, однажды я даже расскажу, почему ей повезло. А, может, нет. Поживём — увидим.