Свидетель

      «Могу ли я винить их за обыкновенное человеческое желание прикоснуться к прекрасному? Всякое разумное существо тянется к нему».       Звезда сияла на алтаре: Фредерик стоял на пьедестале, почти горделиво выпрямив спину, совершенно обнаженный, и глядел невозмутимо на то, как послушницы вкруг него молились, в пиетете попадав на колени. Взгляды их, прежде кажущиеся безумными, вдруг обрели смысл. Вся эта смесь обожания и восхищения к его фигуре внезапно стала столь проста и понятна, что Фредерик готов был смеяться над собою из прошлого – в самом деле, неужели его когда-то это пугало?       Все стало очевидно – и, казалось бы, после сего впору было бы начать медленно гаснуть от всепоглощающей скуки, ведь в живом любопытстве к жизни и заключается толкающее человека вперед развитие. Однако в этот раз все было иначе: это был не конец, а начало.       Разум словно перестроился под новый порядок, отвергнув существование внешнего мира, который внезапно стал абсолютно бессмысленным в своих правилах. Разве можно было желать еще чего-то, если ему открыли глаза на нечто новое, еще не познанное им и ждущее его участия и внимания? И как можно было желать вернуться назад, если там, откуда он пришел, люди были поглощены целиком ничтожными мелочами, забивая лихорадочно свои мысли дополна всяким вздором, будто бы трубку табаком, лишь бы увести себя от пугающей мысли о смерти и о том, что будет после нее? О, они бежали от незнания, надеясь трусливо на спасение, однако… «Что они сделали, чтобы заслужить его?».       Неприятная улыбка, лишенная прежней задумчивости и некоторой меланхолии, вспыхнула на губах Фредерика. Ему не было дела до остальных, потому как плакать было решительно не о ком, все его знакомства возымели такую же ценность, какую имеет недометенный сор в углах комнаты. Внешний мир не принимал его, а значит не принимал его Бога. С Фредериком с самого начала все было «в порядке» и не стоило его перекраивать, запугивать малое дите и внушать ему, что голоса в его голове несут лишь абсолютное зло. И все это для чего? Чтобы потом его, объятого страхом, бросить на произвол судьбы, словно ненужного кутенка. Притом он не озлобился и не замкнулся в ненависти, все было не так гадко: лучиком света были люди, которые позаботились о нем и помогли ему, которые заслуживали любви, и они все находились сейчас перед ним.       «Они поклоняются и боготворят меня», – и от одной лишь этой мысли все его существо сжималось в болезненно-приятном спазме. Теперь он различал слова молитвы – и это была песнь благодарности их Богу и Диаволу в едином лице.       Вот он, истинный смысл, роль всей его жизни! Всю жизнь его он бежал от правды, которая была у него под носом, следовало лишь единожды прислушаться – и ему помогли бы прозреть.       Сзади монахинь по стенам ползали тени, коих они не видели и не могли увидеть. Фредерик понимал это, потому как ни разу взгляд их не остановился на этих черных линиях, живущих своею жизнью, да и сам он прежде мог заметить лишь их в своих снах. Теперь же он осознал, что ими была опутана не только ритуальная комната – о, нет, ими был опутан, будто бы паутиной, почти весь монастырь. Всюду были разбросаны будто беспорядочно тени, принимающие разные формы, но сводились они неизменно к послушницам. Все это время, что он находился здесь, он этого не видел, однако это не значило, что этого не было. Сны были вовсе не выдумкой, а частью реальности. «Какая простая истина».       Нити теней исходили от головы Фредерика. Незримые, бестелесные – принадлежащие и ему, и не ему одновременно. Будто бы его светлые чудесные волосы, которые когда-то называли «ангельскими», получили продолжение в черных хтонических прядях.       Свистнул в воздухе смычок – и старенький инструмент вдруг изумительно чисто запел в белых руках Фредерика так, будто бы только его пальцев и ждал все это время. Мелодия, которая прежде ужасала его до кататонического ступора, обернулась прекраснейшей музыкой из всего, что он когда-либо слышал. Это был настоящий шедевр, лучше всего, что он слышал в скудном на искусство человеческом мире, ведь он вызывал неконтролируемые слезы у любого, кто слышал его. Его руки словно обрели мастерство, о котором юноша мог только мечтать.       Фредерику будто бы всегда чего-то не доставало, а теперь он вдруг обрел целостность.       Послушницы хором запели – и в этом был весь смысл. Как долго они ждали того, кто подкрепит их песнь о любви звучанием скрипки, и они дождались.       Окончив, Фредерик с не присущим ему смешком изящным движением полоснул по руке кинжалом – дела до пореза не было никакого, ведь он знал, что его тело – святое, а потому никакая рана, кроме тех меток, что оставил ему демон, надолго на нем не останется. И символы, коими была щедро «расписана» его кожа при том запылали, завыли голодно. Алой жидкостью он легко наполнил бокал, чувствуя, как голова его при том кружится, будто в опьянении, и передал его монахиням, чуть не выронив его на пол из-за слабеющих пальцев. Он выглядел как спустившаяся на грешную землю звезда, окропленная кровью. Вот он, посланец Бога.       Напиток из его рук приняли с ожидаемым благоговением, начав тут же разливать полученное по остальным бокалам, чтобы каждой досталась хоть капля. Ведь это и было благословление. Свидетель, растрачивающий себя на радость последователям.       Фредерик, будучи не в силах держаться на ногах, все же позволил себе сесть на пьедестал, возложив скрипку на колени и глядя мутно на происходящее перед ним. Свечи, тени, блеск чужих глаз и звук бокалов смешались во что-то единое. Это была неизбежная часть священного ритуала, однако юношу это нисколько не волновало, ведь чувство эйфории, преследующее его на протяжении всего процесса, было не сравнимо ни с чем: человек – да, обычный человек – не способен был такого испытывать. Об этом ему говорил его Бог, и он не мог быть не правым. За все нужно платить, и если такова была плата за это непереносимое удовольствие, то Фредерик готов был пойти на это: готов был терпеть порезы на руках, что неприятно жгли кожу, которая в течение часа будто бы по воле магии затянется так, что ни единого следа на ней не останется, головокружение, из-за которого невозможно было ровно стоять и слабость, будто бы он раз за разом проделывал тяжелейшую работу из существующих – быть может, так оно и было.       Он вдруг рассмеялся всласть, утирая выступившие от происходящего слезы с недобро поблескивающих глаз. «Все здесь существует ради меня».       Женские руки трогали его тело, испещренное символами – такое идеальное, что ему самому впору было зареветь от сладко сжимающего грудь чувства бесконечной любви к тому, кто подарил ему эту почти агоническую эйфорию, сначала будто бы грубо бросив его на самое илистое дно и растоптав, а затем вытащив на свет, давая сделать живительный глоток смысла. Он подарил ему больше, чем путь, больше чем новую мораль, он позволил ему обрести… «Абсолютное счастье в моей новой свободе».