Свидетель

      – «Как бы Вы ни противились мне, последнее слово будет за мной, мой дорогой Фредерик. Зачем же все эти бессмысленные игры? Признайте, что не в человеческих силах противостоять такой силе, сдайтесь же. Я отпущу Вам все Ваши грехи, лишь единожды выслушайте меня, сделайте то, о чем я прошу, и сами все увидите. Мир ждет истины, он жаждет ее – и лишь Вы способны пролить свет».       – «Замолкни. Боже, помоги мне… Замолчи, замолчи, ЗАМОЛЧИ. Ты исчезнешь навсегда из моей жизни, я даже не вспомню о тебе. Ты лишь в моем разуме, и я буду бороться столько, сколько потребуется».       – «И во всем твоем теле, в каждом твоем нерве. Дорогой Фредерик, неужели Вы и вправду думаете, что в месте, куда Вы направляетесь, все будет иначе? Неужели Вы думаете, что я оставлю Вас?».       – «Я убежден в этом. И тебе, Сатана проклятый, меня не сбить с толку. Умолкни».       – «Люди так легко вводятся в заблуждение, от этого аж смеяться хочется. Вы сами-то верите в то, о чем с таким чувством говорите? Неужели все предыдущие попытки не подарили Вам понимание того, что…».       – «Замолчи. ЗАМОЛЧИ».       Воспаленные глаза его с длинными белыми ресницами были прикрыты, пересохшие губы испещрены кровавыми трещинами. Взмокший бледный лоб давно утратил былой здоровый цвет, а все лицо его было осунувшимся и неприятным на вид. Юноша был измучен так безбожно, что мало кто мог поглядеть на него спокойно и безо всякого сострадания.       Это продолжалось с самого детства. Он слышал голоса.       Его семья долго билась над тем, чтобы исправить это «недоразумение», однако маленький Фредерик, не могши взять в толк, что же с ним не так, всеми силами отбивался от насильной помощи: он был напуган. Был напуган тем, что маменька и папенька смотрели на него с искаженными печатью неподдельного ужаса лицами, когда он разговаривал будто бы сам с собой, тем, что его вечно куда-то таскали к чужим людям с неприятным названием «доктора», которые изучали его, словно он был подопытной мышью, да что-то ему бесконечно выписывали, хмуря густые брови-гусеницы. Лечение, впрочем, какое-то время ему вполне себе помогало: бормотания он почти не слышал, навязчивые мысли напоминали шепот, который он иногда даже путал с голосом в своей голове. Ничего жестокого они не говорили, лишь что-то повторяли безжизненным эхом, бесчувственно и серо. Словно ждали чего-то, прячась в тени.       И они дождались.       В юношеском возрасте терапия перестала помогать вовсе. Голоса вернулись. Точнее будет сказать, что «голоса», прежде безличностно шепчущиеся в унисон с мыслями юноши, слились постепенно в один, что звучал у Фредерика в голове так четко, словно бы кто-то говорил прямо внутри его черепной коробки, как из закрытой комнаты. Это было совершенно чужое звучание, нисколько не похожее на принадлежащее ему, Крейбургу, слишком уж для того низкое и спокойное. И его можно было даже назвать приятным, если бы не высказывания, которые он себе позволял. О, нечто в его голове говорило отвратительные вещи – про то, что человечество увязло во грехах так глубоко, что выбраться всем и спастись будет невозможным, и про то, что лишь он – какого-то черта именно Фредерик – может помочь. Как помочь, кому и чем – он слушать не желал, потому как был убежден в том, что это все гадкие дьявольские козни. Убаюкивающий бархатный тон гипнотизировал, заставляя сомневаться в самых, казалось бы, простых и понятных даже ребенку истинах. В тщеславное «ты достоин большего, твоя задача – нести свет» так хотелось верить после всех сокрушительных провалов, заставляющих Крейбурга молча трястись от сдерживаемых с большим трудом слез в своей постели, слушая чужие разговоры за стенкой. Он прекрасно понимал, что верить твари в его голове нельзя, ведь все эти слова наверняка были лишь очередной попыткой взять это слабое бесталанное тело под контроль.       Родители отреклись от него и всех его незадач. Фредерик Крейбург оказался пятном позора на и без того не идеальной репутации его семьи, и касаться его означало марать руки и дальше, а этого никому допускать, собственно, не хотелось – зачем, если уж толку от этого за почти тридцать лет не было никакого? Для чего же нужно было продолжать вкладываться в столь невыгодную перспективу?       Лечение не помогало, а состояние юноши ухудшалось с каждым днем. Тогда Фредерик в отчаянии начал обращаться во все возможные церкви, он разбивал колени о пол и молил о помощи, но никто не мог даже немного облегчить его жизнь и поправить плачевное положение. Его лишь почти до смерти мучили в попытке вытравить из него демона разнообразными бесчеловечными практиками, а эта самая сущность в то же время сардонически хохотала в несчастной белокурой голове так, что боль разносилась по всему ослабшему телу, давила изнутри на глаза и на мозг. Этот отвратительный грязный смех был сродни яду, введенному внутривенно и распространяющему тягучую агонию. И при всем этом дрянь, засевшая прочно у него в голове, умудрялась делать вид, что она о нем заботится – уму непостижимо.       Отчаявшийся Фредерик обращался даже к колдунам, с которыми церковь строго-настрого запрещала иметь дело, готовый платить любую цену за то, чтобы магия – черная, белая, какая угодно иная – помогла ему избавиться от его напасти. Никто не мог помочь, никакой таинственный заговор не работал. Ему много кто говорил про некую «темную энергию», однако юноше не нужно было знать, что там к нему подселилось еще, казалось, при самом его рождении. Ему было все равно, чем именно был голос в его голове, единственное, чего он желал по-настоящему – избавиться от него, да чтоб раз и навсегда.       Демон же торжествующе гремел: «Неужто снова не вышло?» в ответ на каждую неудачную попытку, заставляя верещать не своим голосом, царапать стены до стертых и сорванных ногтей, разбивать в кровь кулаки. После всех истерик ему неизменно говорили столь убаюкивающее: «Что же Вы, дорогой мой, не жалеете себя… сдайтесь уже, прошу Вас, не мучайте свое бедное тело, оно выстрадало достаточно». Фредерик не желал исполнять чужой воли, потому делал все, лишь бы не слушать, не слышать – одна музыка помогала ему ненадолго и останавливала бесконечную агонию. Музыка заставляла его тихнуть, вслушиваться в мелодию, однако она не могла играть вечно. Как только музыка смолкала – появлялся он, неизменно.       А потом он узнал про это странное место. Место, которое было его последним огонечком надежды, так слабо теплящимся в бледной груди. Разбирая почту, он обнаружил любопытное письмо от господина, проникшегося сочувствием к измученной душе, в котором было рассказано про монастырь, в котором «самые заблудшие во тьме души находят свет». Неизвестный подробно расписал, как же это место отыскать, заявив, что если уж Крейбургу и могут где-то помочь, то только здесь.       Воздух сотрясал истерично ревущий дождь, косыми хлесткими линиями рассекающий пространство, однако юноше не было дела до бушующей вокруг него непогоды. Из последних сил оставшихся тащился он через лес, надеясь на то, что выйдет он к месту, куда так давно стремился попасть. К нему даже дороги толковой не было, только лишь какая-то грязная худая тропинка сквозь хмурую чащу. До полосы леса его довезли, однако далее провожать его никто не стал бы даже за плату.       Тропинка была воистину гадкой, неровной, кое-где поросшей травой и болезненно вспученной из-за пронзивших почву корней деревьев. Место это, казалось, годами никто не посещал. Фредерик, жутко напуганный и промокший, шел, стиснув зубы покрепче: если он собрался дойти и попробовать, то он должен был приложить все усилия. Одна мысль о свободе разума и глобальном спокойствии заставляла его с завидным упорством шагать дальше. Он кутался в грубый плащ, защищавший его от дождя, и освещал себе скудной лампой дорогу.       Наконец лес кончился – пред его очами возникли смутные очертания скромных деревянных построек. Сердце вдруг замерло в сладком ожидании чуда. Юноша готов был плакать от счастья: даром что лил дождь и никто этого не увидел бы. Идти пришлось не так далеко, однако дорога была тяжелой, одной из самых тяжелых, что ему приходилось преодолевать, ведь никто его даже не осмелился сопроводить: в этих дебрях частенько пропадали люди. Однако выбор Фредерику никто не предоставлял, а потому он был готов на риск и даже сгинуть, лишь бы только получить крохотный шанс на спокойную жизнь со штилем в его изъеденном извечным беспокойством разуме.       При входе он увидел деревянную дощечку, настолько старую, что надпись на ней потерлась давно от пролитых не раз и не два заунывных дождей, прошедших снегов и палящего солнца. В таких потемках все равно ничего не было видно, так что и без того продрогший Фредерик у ней задерживаться не стал и поднялся на порог. Постучал в деревянную дверь.       И ему открыли. – Прошу вас... Помогите мне.       Голос его звучал столь хриплым и изможденным, что он, верно, не узнал бы сам себя, услышь подобное со стороны, и лишь ужаснулся. Он одним видом своим напоминал призрак, явившийся на порог святого места в темный грозовой вечер, но никак не человека, уж тем более носящего столь гордую фамилию.       «Крейбург».       Он помнил, что после этого его подхватили под руки и повели куда-то. Он слышал голоса, чьи-то причитания, но почти не видел лиц: все вокруг смешалось в одно неприглядное месиво из серых, чёрных и жёлтых от огня свеч цветов. Пока Фредерик шел, он чувствовал в себе силы, однако теперь их не осталось вовсе, будто бы кто-то цинично отобрал у него даже последние капли. Веки стали словно чугунные, поднимать их было тяжело, потому он почти не моргал. Еле передвигал ноги, дышал и глядел полуприкрытыми глазами в пол, стараясь не споткнуться: ему все казалось, что если он упадет, то сам он не поднимется, и никто в этом ему не поможет. Так он, быть может, и окончит здесь свой жизненный путь.       Его бережно уложили на кровать, на лоб устроили что-то мокрое. Кажется, у него был жар, но это не было удивительным. Кто-то взял его за ослабшую руку. – Все будет хорошо.       По щекам его потекли слезы – или же это дождь с ресниц собрался в капли да скатился по бледным щекам куда-то вниз? Он так отчаянно надеялся на то, что хотя бы здесь обретёт долгожданный душевный покой, что стремился даже после череды столь ужасающих и несправедливых неудач искренне, словно ребёнок, поверить в то, что все действительно будет хорошо.       Теперь, когда он понял, что никто не оставит его в беде, что о нем позаботятся, он безвольно вверил свою судьбу в чужие руки под тихое баюкающее бормотание.