Не друзья

      Когда оказывается, что для поступления в колледж при МЧС Паше не хватает двух баллов физподготовки, он поначалу не верит.       Так не бывает ведь.       Он отжимается от пола полсотни раз, подтягивается — бодрые двадцать, стометровку пробегает быстрее всех в классе.       Так какого хрена?       Цифры неумолимы, а сроки приёма документов в вузы истекают стремительнее, чем одноклассники разъезжаются по большим городам.       Он знает, что у деда близкий друг — директор колледжа. Но дед только сочувственно цокает и качает головой, не отрываясь от своих рубанков и стамесок, а подключить товарища не предлагает. Паша на это ужасно злится, и оттого не просит о помощи сам.       Сентябрь он встречает грузчиком на овощебазе.       Маленький, жилистый, злой Марат спускает с Паши по три шкуры за каждый раздавленный помидор или побитый огурец. К вечеру не остаётся сил даже доплестись до дома (иногда его вырубает прямо на складе), не то что встречаться с оставшимися в городе одноклассниками, которые зовут на пьянки каждый день. Среди них и Миха.       Он провалил экзамены на филологический, но по батиному знакомству пошёл в автомеханики. Его жизнелюбия хватает, чтобы это вынести. Теперь Миха сочиняет стихи и записывает их на какие-то бумажные огрызки в перерывах между перебором карбюраторов и сменой колёс. Они все про Таньку. Та благосклонно провстречалась с ним последние месяцы школы, а потом укатила за лучшей жизнью в Москву. Миха шлёт ей стихи в мессенджерах, она не отвечает, и от отчаяния он иногда пересылает их Паше: «Братан, просто скажи, строчка: «Дымом объятый стан растворился» по шкале от одного до десяти, где «десять» — это норм, а «один» — мега-уебански…»       К январю Паша осваивается на работе настолько, что перестаёт набивать кровавые мозоли, а к концу смены чувствует себя пусть и куском мяса, но способным мыслить. Примерно тогда же дома на его кровати откуда ни возьмись оказывается учебник по истории для подготовки к поступлению в вузы.       — Де, это что ещё?       — Мне откуда знать. Твой какой-то.       Дядька, выгнанный женой, и живущий теперь с ними, тоже загадочно жмёт плечами, и Паша уже хочет запустить книжкой в стену, но сначала открывает её на середине, просто удостовериться, что…       Это и правда его учебник. Вероятно, он брал несколько дополнительных в школе, а может, готовился к олимпиаде? Это было в прошлой жизни, когда он понятия не имел, сколько весит ящик свёклы (примерно восемнадцать килограммов).       На полях — короткая переписка с Ариной.       Ещё до четырнадцатого февраля.       Её рукой нарисована голова кота, над ней — три вопросительных знака.       Пашин ответ: «1742г».       Чуть ниже Аринин: «Спасибо».       Да, перепиской назвать сложно.       Но Паша смотрит, и смотрит, и смотрит — до рези в глазах — на карандашного кота.       Будто со всей силы двинули под дых.       Дышать нечем, в глазах двоится, грудная клетка вот-вот разорвётся.       В этот момент в комнату заходит дядька. Вообще-то его зовут Степан, и Паша именно так к нему обычно и обращается.       Степану тридцать, у него всклокоченный соломенный бардак на голове и вид человека, которого мало что в жизни заботит. Внешне они с Пашей похожи. Фигура, цвет волос, овал лица. Наверное, если б отец был жив, они все втроём были бы наглядным пособием по закреплению доминантных признаков… Биология. Опять дурацкие воспоминания об Арине. Она отодвигала его руку холодными тонкими пальцами, когда он случайно загораживал страницу общего учебника.       Степан жуёт яблоко громко и самозабвенно. Между укусами спрашивает:       — Решил, куда поступать? Или так грузчиком и будешь?       — Я ещё в том году решил, не знаешь, что ли?       — А если снова не выйдет? В армейку тогда?       Паше уже восемнадцать, чтобы не попасть под весенний призыв нужно чудо, знакомства Степана и обязательное поступление.       — Как насчёт истфака-то? У меня кореш есть один, он может помочь…       — Сам справлюсь.       Оказывается, если не забивать голову математикой и физикой, днями тягать мешки с картошкой и сетки с луком, в голове образуется идеальное пространство для запоминания дат, имён и реформ. А Паша и прежде был в этом хорош.       Лето стоит холодное, сырое. Внутренний экзамен назначен на два часа дня.       Отполированные деревянные скамьи, мрамор, широкие лестницы, высоченные потолки. Он чувствует себя кем-то вроде блохастого пса, попавшего во дворец китайского императора. Здесь учится Арина. Но в июле ей делать в стенах вуза нечего.       Последний раз они разговаривали больше года назад.       Когда ромашки рассыпаются по чёрно-белому кафелю первого этажа, а февральское солнце до прозрачной яркости высвечивает её зелёные глаза и непреклонное «Нет» — это ещё не последний разговор.       Арина после него приходит в школу дважды, а потом пропадает. Через две недели классная объявляет мимоходом: «Полякова перешла на домашнее обучение».       Спустя ещё пару дней Паша решается ей написать.       Павел: Привет, как дела?       Арина: Привет, нормально       Павел: Раиса сказала, ты не вернёшься в школу?       Арина: Да       Павел: Можно узнать, почему?       Арина: Нет       Павел: Это не из-за меня?       Арина: Нет, конечно       Павел: Ок, хорошо       Она он-лайн и больше ничего не пишет.       Разговор повисает оборванной ниточкой, нелогичным полу-прощанием, репликой, смолкшей на полуслове.       Он пробует ещё раз.       Теперь в лоб, как если бы надо было выбить дверь в горящем здании.       Павел: Арин, что случилось?       Арина: У бабушки четвёртая стадия рака.       Паша ничего не знает о семье Арины. Ну, только, как все, про отца: то ли бизнесмен, то ли бандит, а скорее — и то и другое.       Он смотрит на эти пять слов и не знает, как правильно ответить. Понятия не имеет. Арина близка с бабушкой? Арина будет за ней ухаживать и поэтому ушла из школы? Вопросов много, секунды молчания заполняют белое поле для его ответа на экране.       Он не может ничего придумать.       Вспоминает последнюю встречу, высокомерный тон, разворот плеч, прямую спину, клаксон автомобиля. Золотой ореол пушистых кудряшек, выбившихся из кос.       Что для неё значат эти пять слов? Есть ли у неё кто-нибудь, кто знает, что они значат?       Паша отстукивает ответ, заполняя пустоту:       Павел: Я позвоню?       Арина: Зачем?       У него нет ответа. Поэтому просто звонит.       И сначала Арина колючая, злая, холодная, а потом оттаивает. Голос становится усталым и грустным, речь — медленной.       Паша сидит у себя в комнате на полу у окна, прислонившись спиной к холодной батарее. Наблюдает, как свет на противоположной стене становится тусклее, серее, синее. Когда они заканчивают говорить — когда Арина заканчивает говорить — за окном уже поздний вечер.       Он так и не узнал ничего про её бабушку. И очень мало — про неё саму.       Но рассказал про деда, про родителей, погибших в горах, про дурака-дядьку. Узнал, что у Арины была мать, а теперь её нет. Узнал, что она пойдёт на биофак, потому что хочет жить в микроскопах и пробирках, а не среди людей.       Узнал, что завтра — первый сеанс химиотерапии.       Арина благодарит за разговор и вешает трубку.       А на следующий день не отвечает на звонок.       И через день тоже.       Она пишет через месяц: «Кажется, ремиссия, спасибо, что поговорил со мной».       И всё. Вот это и есть их последний разговор.       Отполированные деревянные скамьи, мрамор, широкие лестницы, высоченные потолки. Недосып тяжело пульсирует в висках. Тут и там — абитуриенты с учебниками. Сидят на полу, на подоконниках, на батареях и стульях.       Кабинет, в котором должен быть экзамен, закрыт. Высокая деревянная дверь, как в квартире, где он остановился.       Паша приехал в столицу почти неделю назад — внутренний экзамен можно сдавать и он-лайн, но слухи о том, что из двух равных выберут того, кто сдавал очно, заставляют наскрести на билет, с трудом найти жильё, мало спать, много готовиться, трижды заблудиться на необъятной территории универа.       Дверь открывается, из неё выходит девушка и парень с залаченным блестящим зачёсом. Оба заговорщицки кусают губы, перебрасываются смеющимися взглядами, натужно стараются сохранить непроницаемые выражения лиц.       Парень объявляет:       — Можно заходить, занимайте места.       Изнутри слышится ещё чей-то голос, вероятно, преподавателя:       — Давайте-давайте, молодые люди, время не ждёт.       Время не ждёт — время замирает.       Паша смотрит на девушку.       Высокая, очень тонкая, с горящим взглядом, тёмно-вишнёвыми губами, золотыми кудрями до плеч, в полупрозрачной невесомой белой блузке, короткой кожаной юбке и тяжёлых ботинках на шнуровке.       — Арина?       Он поднимается со своего места и не понимает, что вообще имеет смысл сейчас сказать.       «Социальный интеллект выше среднего» — что-то подобное про него говорила школьная психолог — отключается с громким щелчком внутри пустой черепной коробки. Этот звук раздаётся, когда их взгляды встречаются.       Налетевшие друг на друга шестерёнки, хрустальная вечность паузы.       — Паша? Привет!       И всё вокруг ещё не успевает оттаять и прийти в движение, как её кудри пушисто подпрыгивают прямо у его лица, руки энергично обнимают плечи. От неё пахнет новой жизнью, чем-то горько-сладким, неуловимым, свежим. Он не знает названия всех нот этого аромата, но хочется выучить их немедленно. Вместо экзамена, вместо возвращения домой, вместо чего угодно.       Она отступает от него, улыбается вишнёво-непривычно, как никогда раньше:       — Ты на экзамен? Всё-таки истфак? Круто!       Залаченный парень маячит где-то на фоне неясной тенью, назойливой помехой.       — А ты чего не на каникулах?       Паша собирается, улыбается непринуждённо, широко, говорит свободно и спокойно. Социальный интеллект никакой овощебазой не перебить. Никаким недосыпом. Никакими причинами недосыпа.       — Да вот, практика. Помогаю в приёмной комиссии. О! — взгляд Арины разгорается, улыбка снова знакомая, только всё ещё вишнёвая, тёмно-глянцевая, приковывающая взгляд. — У тебя же Востряков принимает!       Паша скашивает глаз на дверной проём, за которым все уже рассаживаются по местам и достают листочки. Высокий преподаватель в чёрной водолазке и круглых очках кажется слишком молодым.       — Да, наверное.       Арина хитро ведёт бровью.       Паша не может перестать любоваться её мимикой, упругими прядями, губами и глазами: всё знакомое, всё новое. Опускать взгляд ниже подбородка и вовсе страшно. Надо взять себя в руки.       Поэт Мишка хоть и дорос до слова «стан», всё равно бы тут растерялся и сказал, что губы у неё теперь блядски красивые, а глаза охуенно-яркие, а скулы, скулы как… мысли путаются.       Мысли, на хер, путаются.       — Паш, ты чего завис? Нервничаешь перед экзаменом? Прости, не буду отвлекать. — Голос Арины опускается до шёпота, сквозь который прорываются искорки смешинок. — А Востряков мне в шахматы проиграл, так что попрошу накинуть тебе пару баллов. Но только пару, остальное сам.       Паша включается, его бросает в жар.       — Эй, нет, да ты чего! Не надо.       — Да брось, по старой дружбе. — Арина подмигивает. — А ты общагу снял на время экзамена?       — Не, я у Таньки. Она тут недалеко теперь живёт, ты знала?       — А… О. Ясно. Нет, откуда мне…       Арина останавливает взгляд на его шее, и её улыбка словно бы меняет оттенок.       Паша не сразу понимает.       Потом доходит, рука дёргается, чтобы натянуть ворот, спрятать засос, но он останавливает себя — выглядеть будет по-уебански.       Злится.       Злость включает мозг и, наконец, даёт собраться.       — Арин, очень рад видеть, но там, похоже, уже начинают. Если опоздаю на экзамен, стоя у двери кабинета, будет мега-тупо.       — Аудитории.       — Что?       — У двери аудитории. Конечно, иди. Удачи, Паш!       И она растворяется вместе с тенью залаченного тонконогого придурка, который сам, наверное, весит не больше ящика свёклы. Кстати, а когда он успел стать придурком? В первую же секунду, наверное.       Паша проскальзывает в каби… в аудиторию, садится на ближайшее пустое место.       Отключает мобильник, смотрит на огромную доску.       Трёт костяшкой указательного пальца гематому на шее. Должно быть больно. Но вообще-то приятно. Итак, Рюрик.

***

      Таня валяется на смятых простынях до обеда.       Сегодня выходной.       Дел много. А выходных мало.       Но на то, чтобы встать, сил нет совсем.       Так бывает. Так не в первый раз.       Иногда, как сейчас, её давят чувства. Прижимают к кровати, прессом на грудь, говорят: чувствуй нас.       И она чувствует.       Чувствует всем телом, каждым нервным окончанием. Так, как ни за что нельзя было дома.       Здесь на неё рушится всё сразу, ни от чего не укрыться.       Может, она специально делает себе больно? Чтобы чувствовать?       Она оттаивает.       Она снаружи всё ещё Танька Киселёва, а внутри уже вообще ничего не разобрать.       Из высокого рассохшегося окна съёмной комнаты — последождевой воздух, запах асфальта и фастфуда, гул, рёв, гудки машин. Летнее солнце сквозь тучи, зайчики на стенах.       За комнату почти в центре она отдаёт копейки — повезло. Это самая маленькая комнатушка в квартире. В большой живёт Люда, она эскортница. Её здесь так называют. Там, откуда приехала Таня, Люда была бы «шалавой» — это в лучшем случае. Но столичный свет делает всё немножко дороже. Люда красивая. Уверенная четвёрка, плоский живот, шикарные круглые бёдра, сильные стройные ноги, выдерживающие по двенадцать часов на шпильке.       Таня высовывает из-под скомканной, ещё чуть влажной простыни голень, свешивает к полу, проводит большим пальцем по лакированной доске паркета.       — Вставай, — требует сама от себя вслух.       — Ещё пять минут? — безнадёжно предлагает самой себе и тут же скептически поднимает бровь.       Спустя полчаса она заваривает растворимый «Три в одном», чудом избежав столкновения на кухне со второй своей соседкой — полоумной таксидермисткой Евдокией. Притаскивает кофе в комнату, открывает створку окна, садится на широкий деревянный подоконник, блаженно закуривает первую утреннюю сигарету.       Под огромной тонкой футболкой нескромно гуляет ветер.       Таня смотрит на шпиль универа, где сейчас Паша сдаёт экзамен.       Чувства вновь заставляют чувствовать себя.       Аж дрожь по телу проходит. Нет, это от ветра.       Ментоловый дым холодит горло.       Он написал ей ещё в мае.       Сначала дежурное: «Как дела», потом: «Чего Мишке не отвечаешь» потом: «Понял-понял, не лезу. Прости!» и только потом к делу.       Павел: Танюх, у тебя нельзя перекантоваться пару ночей будет? Видел Риту, она сказала, ты прямо рядом с вузом живёшь.       Это была очень яркая эмоция. Таня даже мобильный отложила, неожиданно ослепнув от белого свечения экрана.

***

      На её ромашки, рассыпанные по полу, наступили бегавшие по кругу младшеклассники. Таня почувствовала, что её вот-вот стошнит, отвернулась.       Она всегда знала, что такое ненависть.       Её нервная недалёкая мать часто кричала бухому буйному отцу: «Ненавижу».       Много чего ещё кричала.       Но это «ненавижу» всегда было самой сильной нотой в партии. Оно бывало рыдающим, смеющимся, тихим, надорванным, мягким, злым.       Сотня оттенков ненависти, складывающихся в одну большую Ненависть.       И вот тогда, стоя в холле первого этажа средней школы сто двадцать шесть, наблюдая, как смешно Паша выбегает за Ариной на улицу, Таня поняла: то, что у неё внутри — ненависть.       К ним обоим. К произошедшему. К моменту.       К Паше, который выбрал не её.       К Арине, которая его ещё и отвергла.       Клубящаяся липкая чернота.       Такое «Ненавижу» её мать крикнула бы фальцетом, захлопывая кухонную дверь с дребезжащим перезвоном вставного стекла.       А после в коридор потянуло бы сквозняком и сигаретным дымом.

***

      Сообщение Паши поднимает всё чёрное и злое на поверхность, заставляет нервно пылать щеки.       Таня: Нет, нельзя.       Павел: Почему?       Паша простой, как три рубля. Или только прикидывается таким.       Таня: Не знаю. Может, хочу, чтобы ты умолял?       Паша не отвечает.       А через пару часов присылает фото, снятое не без художественной выдумки.       Наскоро распечатанная Танина фотка из социальной сети, настольная лампа прожектором повёрнута прямо к ней, свет ярким кругом ложится на снимок, лимонным ореолом — на стену за ним. Перед снимком — Паша на коленях. Молитвенно сложенные руки, несчастное выражение лица.       Таня смеётся и никак не может остановиться.       Таня: Ты дурак?       Павел: Так пустишь?       Таня: Ладно. Но спать будешь на полу!       Павел: Да, повелительница.       Все два месяца до его приезда они переписываются.       Не о чём-то конкретном, скорее, это один непрекращающийся разговор, в котором больше нет ни «пока», ни «привет». Он то затухает на несколько дней, то возобновляется. В нём то музыка, то смешные картинки, то всякая бессмыслица.       А то и:       Павел: Михе сказал, что у тебя остановлюсь. Он чуть не убил меня выхлопной трубой.       Таня: Серьёзно? Он так никого себе и не нашёл?       Павел: Татьяна, он поэт, а ты муза. Его чувство вне земных категорий. Но трубу я отобрал.       С Мишей Таня встречалась, потому что… Потому что в семнадцать ты ещё ни хрена не знаешь ни о чём. В том числе, о том, что вступать в отношения с влюблённым в тебя парнем, чтобы отвлечься от личной драмы — плохая идея.       Миша красиво ухаживал. Дарил цветы, водил в кино, таскал учебники и помогал с домашками. Ну, как мог, помогал. Пытался, во всяком случае.       А всё, что по этому поводу чувствовала Таня, умещалось в мрачный смешок наедине с собой: «Если б Арина не послала Фёдорова, у них было бы вот так? Розовые милые сопли?»       Первый их поцелуй случился из жалости. Был нелепым, мокрым, неуверенным, с привкусом апельсиновой жвачки и ментоловых сигарет.       На втором Миха стал смелее. Таня решила, что он посмотрел обучающие видео, а может, даже засосал пару-тройку помидоров.       А после третьего, почти перешедшего в петтинг, Таня его бросила.       «Роковая женщина!» — ржала Наташка в трубку. Таня мешала пельмени в кастрюле и думала, что чувствует себя почти счастливой. Надо же, для этого достаточно было бросить парня. Интересно.       Первым её мужчиной стал высоченный, худой и длинноволосый байкер, с которым она познакомилась на второй неделе жизни в столице. В отличие от Миши, он точно знал, что делать и, удивительным образом, этого было достаточно для лёгкой ненавязчивой влюблённости. Спустя три месяца он попытался занять у Тани денег, она послала его на хер, и он исчез. То ли байкер, а то ли видение.       К моменту, когда в начале июля приехал Паша, Таня чувствовала себя взрослой, великолепной и очень опытной.       Всё из этого было неправдой.       Ну, может, кроме великолепия.       В конце концов, абы кому на коленях под лампой не молятся, да и стихи не посвящают.       И хотя за последние месяцы Фёдоров был чуть ли не единственным человеком, общение с которым приносило искреннюю, ничем не разбавленную радость, Таня не могла так просто выкинуть из головы тот позорный День святого Валентина.       Высокомерный взгляд Инны, булькающий смех Вени.       Чувство выламывающей рёбра обиды, злобы… Ненависти. Той самой ненависти.       План созрел надёжный, как чугунная сковорода Таниной бабки.       Пусть теперь он в неё влюбится. А она его отвергнет. Тогда они будут квиты. И вот уже после этого можно будет начинать с чистого листа.

***

      Паша, ввалившийся в узкий коридор некогда профессорской квартиры, оказывается неожиданно огромным. Очень реальным. Пышущим энергией, улыбающимся своей знакомой и обаятельной, но какой-то неожиданно смущённой улыбкой.       Рюкзак шуршаще и гулко рушится на паркет.       — Привет.       — Обалдеть, это ты на своем складе так…?       Так раздался в плечах? Так повзрослел? Так перестал быть похож на школьника?       — Хм?       — Неважно…       Секунду Таня мешкает, привыкает к нему. Волнение бьётся быстрым птичьим пульсом, подступает к горлу, щекочет.       Секунда заканчивается, и что-то заставляет её сделать шаг вперёд, потянуться вверх, обнять.       — Танька…       Паша широко улыбается и сгребает её в ответные объятия. Крепкие. Мужские. Совсем не те, какими они иногда здоровались и прощались в школе. Таня только успевает пискнуть, когда он её чуть отрывает от пола, а потом ставит обратно.       — Ты немного подросла, да? — изгиб брови, незлая ирония.       — Издеваешься? — закатывает глаза.       На школьной физкультуре, когда выстраивались по росту, Таня всегда была последней. А этот здоровенный дурак — первым.       — Всё те же полтора метра красоты и очарования, Паш. Пойдём, покажу комнату… И кухню, пока никого нет, можно поесть. Правда, еды тоже особо нету… Но можно заказать пиццу.       Из-за неожиданного переноса экзамена, Паша остаётся у неё на неделю. Учит билеты, таскает тяжёлые пакеты из продуктового, по-джентльменски встречает Таню у метро после вечерней смены. От этого особенно неловко и приятно.       — Да ладно тебе, я как-то доходила же раньше, и сейчас дойду.       Отшучивается:       — Я размяться заодно. Весь день про княгиню Ольгу читал. Горящие древляне перед глазами. Хочу пройтись, подышать целительными испарениями бензина…       — Ольга, хм-м-м. А почему в МЧС снова не стал подаваться?       — Так я подался… Жду ответ.       Таня останавливается посреди тёмного переулка. Стук каблуков, эхом разносящийся по пустой улице, замирает, в последний раз отразившись от кирпичных стен ближайшего дома.       — Фёдоров, ты шутишь? Будешь выбирать между главным универом страны и колледжем при МЧС в соседнем пгт?       Паша жмёт плечами:       — Люблю крайности.       Таня закатывает глаза и продолжает путь домой. Ночной летний воздух гуляет по ногам, и усталость после долгого рабочего дня как-то скрадывается, сходит на нет.       Паша, уже который день спящий в спальнике на полу её комнаты, удивительным образом не раздражает и не вызывает желания его выгнать. Они, похоже, вполне уживаются.       Что бы на это сказал Танин отец, орущий ей в лицо на обшарпанной липкой кухне: «С тобой, дрянь, никто жить не сможет»?       Ей плевать, что бы он сказал.       К тому же, Таня методично реализует свой план, внеся в него немного творчества: живя вместе, можно добиться не только влюблённости, верно?       Тонкие маечки на голое тело, случайные касания, обнажённые коленки, искусно-томные вздохи, шутки на грани, задумчивые взгляды… Таня вдохновенно импровизирует. Таня наслаждается результатом. Чувствует: ещё немного — и она сможет ему дать решительный отворот. Надо только чуть-чуть поднажать. И сегодня она поднажмёт.       Люда не вернётся до завтра, а Евдокия ещё утром укатила на собрание таксидермистов. Она сказала, что к матери, но Таня видела флаер с изображением чучела пеликана. После таких собраний обычно Евдокия дома не ночует.       Таня выходит из ванной, завёрнутая в полотенце, капельки воды стекают с волос по спине.       Пашин взгляд, едва слышный глубокий вдох и послушный кивок на просьбу отвернуться.       Тонкий белый домашний комплект — шорты и топ на влажное тело.       Выключить верхний свет, оставить только желтоватое бра на стене.       — Будешь? — Таня извлекает чудовищно дорогую бутылку вина с книжной полки. Её подарила Люда на новоселье. А Люде — кто-то из клиентов.       — Завтра экзамен.       — С утра?       — Вообще-то, в два. Но я ещё утром повторить хотел.       — Ну, как хочешь.       Она наливает себе треть тонкого стеклянного бокала, распахивает окно. Слегка наклонившись вперёд, опирается на подоконник, смотрит на реку электрического света, текущую по проспекту. В отражении створки окна видит Пашу. Он смотрит на неё. Ровно так, как должен. Таня плавно переминается с ноги на ногу. Знает, как соблазнительно движутся обтянутые шортами ягодицы. И пусть она иногда комплексует из-за небольшого размера груди — в заднице уверена на все сто.       Скрип паркета.       — Ладно, один бокал лишним не будет.       — Тащи с кухни тогда.       Таню так увлекает ей же придуманная игра, что она совершенно не замечает, в какой момент начинает проигрывать.       Сначала это только взгляды. Потом прикосновения.       Неуместные воспоминания о Мише. Паша зачем-то сам заводит о нём разговор.       Потом она курит свои тонкие ментоловые сигареты. Он просит дать ему затяжку и курит из её рук, касаясь пальцев обветренными горячими губами.       Ладонь на её талии. Топ слишком короткий, поэтому его рука просто лежит на обнажённой коже, большой палец касается нижних рёбер.       Потом он стоит за ней перед окном, опирается двумя руками по сторонам от неё на подоконник. Её макушка касается его груди, и это самое время дать понять, что он (он, а кто ещё) переступил черту. Щёлкнуть по носу.       Отхлестать букетом ромашек по лицу.       И Таня поворачивается в тесном пространстве между подоконником и Пашкой. Задирает голову, чтобы посмотреть ему в глаза… Ему на лоб спадает светлая чёлка, во взгляде отражается иллюминация города за её спиной.       — Тань… — Очень тихо, но ещё не шепот.       Вечерний порыв ветра нежно гладит спину, покрывает шею мурашками.       — М?       На выдохе:       — Если я тебя поцелую, это всё испортит?       Сердце подпрыгивает к горлу. Вот он. Тот самый момент. Послать его ко всем чертям… Ну же.       Ну.       Же.       — Поцелуй.       Целуется он сногсшибательно.       Его ладонь на шее, большой палец под подбородком. Ласковое скольжение руки. Губы увлекают в поцелуй головокружительно смело. Напористо и ненавязчиво одновременно.       Таня краем уха слышала, знала, что у него были какие-то краткосрочные девчонки… Но после Миши казалось, что со всеми ровесниками должно быть, в лучшем случае, средне.       И если до этого мгновения она ещё хоть немного помнит, в чём заключается план, то теперь забывает абсолютно.       Его твёрдые скулы под её пальцами, шея, плечи…       Мягкий хлопок футболки, привкус вина.       Его ладони на её талии, вниз, с нажимом по бёдрам, кончики пальцев под резинкой шорт.       Таня сидит на подоконнике. Совершенно не помнит, как так получилось. Но так определённо удобнее.       Она закидывает обе руки ему на шею, вытягивается вверх, слегка прогибаясь в пояснице, пока его ладони движутся по её телу так, будто созданы были для одного этого момента.

***

      Паша не может сказать, в какой именно момент это произошло… Это начало происходить.       Так логично, так естественно, что нет склеек, переходов из одного состояния в другое.       Возможно, стоило остановиться секунду назад.       За мгновение до того, как его руки скользнули под невесомый белоснежный топ…       Её миниатюрная упругая грудь восхитительно точно ложится в ладони, его большие пальцы словно сами собой обводят твёрдые шарики сосков.       Таня, не разрывая поцелуя, едва слышно стонет ему в рот, прижимается всем телом ещё ближе. Металлический кругляшок пирсинга в её языке звякает о его зубы.       И Паше напрочь срывает крышу.       Она и до того держалась на честном слове. А теперь всё, финиш.       Непонятно, сколько проходит времени, прежде чем они оказываются в постели. От подоконника до кровати — три широких шага. Он делает их с Таней на руках, её ноги скрещены на его пояснице. Футболки на нём уже нет. Кожа к коже.       А потом Таня сверху, свет не горит. Только оранжево-розовое ночное небо большого города за окном.       Она сама надевает на него презерватив, а потом опускается следом.       Сосредоточенно хмурится, кусает губы так, что даже проступившие ямочки на её щеках выглядят интимно, возбуждающе (хотя, куда больше), порочно.       Паша задерживает дыхание. Её силуэт на фоне окна, когда он полностью внутри — что-то за пределами известных ему чувств.       Он уже был с девушками. Пару раз. Это было быстро, всегда немного стыдно, и никогда — в постели. После горячего спазма оргазма не хотелось смотреть им в глаза.       То, что происходит сейчас… Отличается.       Её узкие плечи, тяжёлое каре, запрокинутая голова и покачивания безупречно-округлых бёдер — не хочется отводить взгляд, не хочется, чтобы это прекращалось, не хочется спешить к финалу, если процесс может быть таким.       Но это не всё. Есть что-то больше. Больше красоты, больше удовольствия.       Только вот нет никакой возможности думать.       Потому что она движется вверх и вниз, ритмично и негромко дышит, кровать скрипит, а свет из окна ложится акварельно-неоновыми мазками на её тело, бликует в тёмных волосах.       На это невозможно смотреть долго.       Это невозможно чувствовать долго.       Всё заканчивается ослепляющей вспышкой. Резко, без предупреждения, без возможности сопротивляться.       — Тань, я…       — Да всё в порядке.       Она лежит на подушке рядом, с остро торчащей груди медленно исчезает испарина, кожа становится матовой.       — Нет.       Он переворачивается на бок, касается её мягкого нежного живота тыльной стороной ладони, едва дотрагиваясь, ведёт её вниз.       Таня вздрагивает, отворачивает голову, волосы тёмным крылом закрывают лицо.       Стесняется?       Таня?       Её дыхание вновь учащается, отзывается на невесомые узоры, которые он плетёт на её теле, разглядывая его.       Красивое каждой мелочью, каждой незначительной деталью. Крохотный шрам от вынутого из пупка пирсинга. Дуга из трёх маленьких родинок под ребром. Мягкие на вид и на ощупь бёдра, геометрически-чёткая прямоугольная полоска коротких чёрных волос. Запах женского тела и чего-то ванильного.       Невыносимо хочется дотронуться губами. Нет ни одного повода в этом себе отказать.       Вереница медленных поцелуев по животу вниз. Он касается языком её мурашек, и они проступают ещё сильнее. Таня выдыхает протяжный стон и обрывает его на середине, словно боится показать, что ей нравится. Как ей нравится.       Ему очень хочется, чтобы она расслабилась.       Он никогда этого ещё не делал. Но пару раз читал. Самое время испробовать, да?       Сначала она замирает и, кажется, даже не дышит.       Спустя несколько медленных долгих движений Пашиного языка, разводит ноги шире, опускает руку ему на макушку. Зарывается пальцами в волосы. Не давит и не тянет, только плавно перебирает их. Паша поднимает взгляд. Зажмурившись, Таня сводит брови, кусает губы.       Сначала робко, едва заметно, начинает двигать бёдрами в такт движений его языка. Потом откровеннее. Сама находит правильный угол.       Он подтягивает её к себе ближе, удерживая двумя руками за бёдра. Её ноги на его плечах — и это осознание простреливает всё тело таким возбуждением, что, кажется, он прямо сейчас спустит снова.       Таня шепчет едва слышно, сильно цепляясь пальцами за его запястье:       — Быстрее. Пожалуйста, быстрее.       Он слушается. И немного импровизирует, добавляя палец.       Кончая, она сама прижимается к его губам, сжимает в кулаке простынь так сильно, что, кажется, порвёт.       — Блядь… Ты… Охренеть.       Это всё, что она выговаривает сквозь сбитое дыхание, когда он вновь рушится на постель рядом, отирает губы запястьем, тоже пытается перевести дух. Чувствует себя олимпийским призёром, нобелевским лауреатом, первым космонавтом, не меньше. Член болезненно пульсирует, но, вроде как, теперь не время и незачем, надо подумать о чучеле огромной ондатры, которое стоит в коридоре… Паша закрывает глаза, чтобы лучше её вспомнить.       — О…       Танина ладонь неожиданно обхватывает его стояк, плавно ведёт снизу вверх. Ондатры никогда нигде не существовало. Что вообще значит это слово?       Они засыпают, когда за окном светло, звенят первые трамваи, а оголтелые столичные птицы пытаются переорать шум города.       А когда, спустя несколько часов сна, Паша выходит из душа, на ходу вытирая волосы полотенцем и пытаясь при этом не слишком шуметь, проснувшаяся, растрёпанная и беззащитно-милая Таня окатывает его ледяным взглядом, садясь на постели. Издевательски — прямо как бывало в школе, только вот никогда не относилось к нему — поднимает бровь и улыбается уголком рта.       — Только ты себе там не выдумывай ничего. Потрахались и забыли.       — Вау. И тебе доброе утро.       Всё как-то переворачивается с ног на голову, ни хрена непонятно.       — Доброе. Не шуми, я хочу ещё поспать. Выходной.       — Ладно.       Он находит свежую футболку, натягивает её на мокрое тело. Высохнет.       Таня уже отвернулась к стене, пытается заснуть, поджав ноги к груди. Сквозь тонкую простыню видны контуры тела.       В Паше борется желание сесть рядом с ней на кровать и уточнить, какого, блядь, хуя, с желанием свалить из этой квартиры и не возвращаться после экзамена.       Он не подходит к ней. Немного страшно, а ещё больно. Кашлянув, спрашивает:       — Что не так, Тань?       — Всё в порядке.       — Не похоже.       Она резко садится на постели, поворачивается к нему, глаза блестят так, будто готова заплакать, но выражение лица решительное, сердитое.       — Просто мы не пара, ты мне не нравишься, это ничего не значит, понятно?       Она выдаёт это на одном дыхании, сплошным потоком. Резко замолкает.       Паша не понимает ни-хе-ра.       Таня сбавляет тон, смотрит ему в глаза.       — Просто уходи.       — Я тебя обидел?       — Уходи! — звонко, на всю комнату, а может, на весь дом.       В её «уходи» ему слышится «ненавижу».       Он подхватывает рюкзак и действительно уходит. До университета — десять минут пешком. Пышная зелень, поливальные машины, кованая ограда. Всё тело слегка ноет. К экзамену он не то чтобы не готов. На экзамен становится феерически поебать.       Он вспоминает об этом всём — будто бы он забывал — когда дотрагивается до гематомы на шее, сидя в аудитории под шуршание и скребки множества шариковых ручек по тетрадным листам.       Две минуты назад появилась охренительная мотивация не запороть поступление. Он ещё чувствует свежий, горько-сладкий запах Арины. У него всё равно перед глазами силуэт Тани на фоне окна.       То, что с ним происходит… Это ещё безбашенная юность, о которой пишут книги и снимают кино, или уже блядство?