«Дела» никогда не изобретались, их совершали К.Г. Юнг
С тех пор, как в подземную Стешину тюрьму спустился солнечный луч, всё кругом начало оттаивать. Сошла наледь со стен, с генераторов и топливных баков. Сходила она и с похороненных в вечной мерзлоте воспоминаний. Одни воспоминания отогревались, появляясь в голове яркими внезапными вспышками. Другие же…таяли. Окончательно. Утекали холодной талой водой меж пальцев, оставляя лишь ощущение чего-то навек утерянного. Лёшка исчез в уборной. Его сильно тошнило — пока еще сдержанные ругательства не заглушали резких звуков выворачивания наизнанку. Стеша понимающе усмехнулась, не зная, откуда в ней живо это понимание. Она просто… знала, что полярникам приходится перетерпеть адаптацию. Суровый климат полюса в первые дни отзывается скачками давления, рвотой, мигренью. Как у неё проходило привыкание к северу? Стеша пустым взглядом смотрела на доску почета перед собой и не могла отыскать ответ. Сколько она уже здесь? Доска нагревалась неравномерно, поэтому цвета дерева, стеклянных ячеек и фотографий отличались. Стеша вдруг нахмурилась, с прищуром присмотревшись к пустой ячейке. Перед ней явственно встала картинка: её пальцы, желтоватые и как будто гораздо более тёплые, чем теперь, проводят по стеклу. Они тянут за край фотографии, и та выскальзывает из ячейки. Плотное бумажное фото, немногим больше ладони, ложится ей в руки. Она моргнула. Образ не исчез из головы, Стеша смотрела на доску и понимала, что помнит. Не день или час, когда это могло произойти — но помнит движение вынимаемой фотографии. Помнит шершавую бумагу наощупь. Слабо вздрогнув, Стеша сорвалась с места и переползла в свой угол. Распахнула тайник, принялась вытаскивать все вещи подряд, вспоминая их через касания. Связка ключей, ещё одна железная кружка, иссохшая пачка антибактериальных салфеток, рабочая перчатка — вторая, скорее всего, утеряна с концами. Стеша искала, забираясь руками дальше в тайник. Она бы не стала тогда, в мутном неясном прошлом, вынимать чужое фото. Это была её фотография. Должна быть. Скрипнула дверь уборной. Лёшка сразу подошёл к столу, пошуршал коробкой — Стеша на слух поняла, что он пьёт таблетки для желудка. После, наверное, повернул голову и начал наблюдать. Она знала его тишину, мягкую, но не позволяющую забыть о своём присутствии. Лёшка всё время наблюдал за ней, как сейчас, скорее всего, отслеживая каждое движение и присматриваясь к каждому предмету из тайника. Стеша продолжала искать, продолжала копаться в собственной голове — куда она могла деть фото, когда вытащила его? Не могла же она эту фотографию…потерять? — Что ты ищешь? — спросил он, немного приблизившись. — Не знаю, — ответила она, через мгновение осознав, что ответила не на тот вопрос. «Что ты ищешь», а не «там ли ты ищешь». Он спросил совершенно об ином, но… Стеша вновь нырнула в тайник, пытаясь подальше протянуть руку. Непрестанное наблюдение быстро сделалось привычным, поскольку мало чем отличалось от вездесущего присутствия Ветра. Только Ветер молчала холодно, словно пытаясь отстраниться даже в те моменты, когда Стеша нуждалась в её ответах. Как теперь, например. Лёшка молчал…теплее. Он любил разговаривать. И этим наполнял её существование с окончания последней спячки. Стеша устало выдохнула и села на колени перед распахнутым тайником. Откуда взялась эта ниша в стене? В голове не было ни единого воспоминания, как она напильником скребёт прочный бетон. Скорее всего, здесь был щиток, оказавшийся сломанным и потому выдернутым с корнем. А может быть, там раньше проштрабили место для трубы или проводов, но так и не использовали. Так или иначе, фотографии внутри не оказалось. Лёшка, судя по спокойным удаляющимся шагам, побрёл куда-то в сторону левого коридора. К столовой. Что он там забыл? Стеша пожала плечами. Мысль о том, куда могла деться фотография, постепенно прорастала в мозгу, грозясь опутать его полностью и проникнуть ростками в каждый отдел. Она слабо мотнула головой. Ей сильно не везло с навязчивыми мыслями, особенно в последнее время.***
Теперь вид ссутуленных плеч и выбивавшихся из-под шлема вихров казался ему зловещим. Это Стеша, всё ещё знакомая и ставшая привычной ему Стеша — вон, сидит в своём маленьком тесном логове и возится с тайником. Но Лёшка не мог избавиться от стойкого ощущения присутствия. Он чуял, как сквозь очки за ним наблюдают вовсе не слепые глаза — наблюдают с тем же вниманием, с каким он следил за Стешей. Она бдела, была настороже все это время. Он не мог забыть о Ветре. Она ходила по углам сквозняком. Гудела в моторах генераторов. Он смотрел на подрагивающие пальцы, которые держали железную кружку — и отчетливо видел, какими мягкими и оттого пугающими они бывают. Ветер была здесь беспрестанно и словно бы не исчезала — уж слишком хорошо осведомленной в их разговорах она выглядела. Почему тогда не избавилась от него в первый час появления? Почему позволила сигналу о помощи уйти с радиовышки? Почему не мешала им со Стешей выстроить первый веревочный мост — если теперь столь ревностно ограждала от любых воспоминаний? В столовой он задержался ненадолго. Собрал из шкафов всю уцелевшую посуду, поскольку сильно захотел разбавить помрачневшую обстановку чем-то…понятным. Домашним. Поесть из тарелки, а не из консервной банки, как будто такие вещи позволяли ему сохранять холодную голову. Как паста с щёткой, бритва и таблетки от тошноты — знакомое и простое, для чего не нужно искать объяснений. С небольшой стопкой целых тарелок он направился обратно. Внутри кольнула неприятная мысль. Даже не мысль — предположение. Заметив впереди сидевшую у тайника Стешу, он словно мог явственно представить стоящую над ней Ветер. Такая похожая — но без очков, ледяными глазами взирающая на свою подопечную… Подопечную ли? Руки, бледные и обманчиво осторожные, крепко держат тощий загривок. Бережёт. Защищает. Не выпускает из когтей. Он остановился, не доходя до котельной. Ветер — в его ли воображении, в реальности ли? — повернула лицо, прожигая уже известным злым взглядом. Как цепная собака, охраняющая клетку с драгоценным редкостным зверем. Мачеха, не пускающая беспомощную падчерицу дальше порога — только у этой падчерицы нет ни богатств, ни дарующих молодость волшебных волос. Зачем Ветру удерживать Стешу здесь? Почему ей так важно, что им нет пути с полюса? — Ты куда ходил? — За посудой, — он поставил тарелки на стол, — будь внимательнее, не столкни случаем. У нас же топлёная вода оставалась? — Угу, — кивнула она, выбравшись из своего угла, — а я так и не нашла её. — Воду? — Лёшка смочил салфетки, принявшись оттирать запыленные тарелки. — Фотографию. Знаешь, сдаётся мне, что там было моё фото, больше скажу, я его определённо оттуда и достала. Зачем — хуй пойми. Куда она делась — то же самое. Но вот уверена, что там было моё лицо, и найти её очень нужно. Пока только не помню, где искать. Лёшка сочувственно улыбнулся. Она точно различила улыбку на его лице и ухмыльнулась в ответ. Пускай нагнетающая темнота продолжала расползаться по потолку и стекать по стенам, он видел в Стеше именно Стешу — ту, с кем нашёл общий язык за эти дни. Ему вдруг сделалось странно. Как если бы… Он точно ощущал их разницу. Он слышал, что человек может придумывать себе личности, особенно в тяжёлых ситуациях. У кого-то таких личностей насчитывались десятки, только вот, как ему помнилось, они были несамостоятельны и о существовании друг друга знали редко. Больные таким расстройством в передачах выглядели растерянными детьми. Лёшка поднял взгляд на Стешу. Она, конечно, дурная голова и её буйства порой совершенно ребяческие, но… Он смотрел на неё — и не видел именно той непонимающей потерянности из-за наличия Ветра. Она знала о ней. Могла вызывать её и нарочно меняться телом. Тут он отвлекся от путанных своих мыслей и спросил: — Опять разулась? — Я… — она замешкалась, — ну… У меня тело отвыкло от полной экипировки. Вон, стоят твои ботинки, когда опять пойдем искать приключения на все места сразу, надену. А пока мне так привычнее. Привычка — вторая натура. Лёшка закончил протирать посуду, расставил в середине столика так, чтобы ни одну тарелку ненароком не снести на пол, после чего набросил куртку. Подошёл к лестнице. — Мне нужно опять сходить наверх. За раз не смог тогда всё перетащить, кой-какие вещи остались в самолете. Стеша выронила из рук кружку. — Самолёт? Шёпот задрожал в душном нагретом воздухе. Она юрко обогнула Лёшку, преградив ему путь к лестнице и всё её существо заискрило, наэлектризовалось, разошлось короткими молниями по комнате: — Чёрт, ты же не мог взяться из воздуха… Но… Самолёт? Самолёт?! Блять, почему от этого…внутри так колется… Ты что, прилетел на нём один? — Один, — честно кивнул Лёшка, — не волнуйся, я бы не стал от тебя скрывать второго человека. — Да не в этом дело! — подорвалась Стеша, — что значит, один? Как? Как ты добрался на полюс в одиночестве? Она резко прошлась от лестницы до угла. Обернулась — и он увидел Ветра. — Ты не выглядишь как лётчик, — она сложила руки на груди и задумчиво продолжила, — каким образом, Алексей? Как тебе удалось вести самолет? — У меня было пять лет, — он вернулся к столу, — с момента, когда решил отправиться сюда. Нашёлся, так скажем, знающий человек. Стоила вся затея мне немалых средств, возможно, всего, что я смог скопить за жизнь… Не считал перед отлётом, правда. Но он научил меня. — Что за самолёт? — она сдёрнула очки. — «Байкал». Нынешний… — Знаю, — огрызнулась она, ослепив его загоревшимися бельмами глаз, — аналог старых «кукурузников»… Стой, погоди, то есть… — …Их уже выпустили? — закончила фразу Стеша. Они на мгновение замолкли. Лёшка мгновенно считал эмоцию, замершую на лице. Время… — Сколько же прошло лет? — едва прохрипели пересохшие губы, — тогда их только испытывали… А теперь на них вовсю летают? Уже? — У меня была списанная модель, — продолжил говорить Лёшка, пытаясь увести от тревожного вопроса, — но чинили в какой-то чёрной мастерской. Наверное, нелегальной, да и я вряд ли бы кому про всё это говорил, кроме тебя сейчас. Просто был уверен, что либо ищу брата, либо не смогу уже успокоиться. Поэтому порой приходилось просто делать. Соглашаться на то, что было. — И ты выучился водить «Байкал»? — Тяжело. Но потихоньку освоился, и всё равно полет сюда гладко не прошёл. Руль высоты застопорился, причем, представь себе — в самый последний момент. Когда вот здесь уже садился, и посадочную полосу отлично было видно, полярный день же ещё стоял… Сейчас-то поди ночь началась. Погода подходящая, сцепление, всё, как надо… — Руль отказал, — кивнула Ветер, как он понял по сухо поджатым губам, — как же. Без руля высоты мастера посадить не могут, гибнут на аварийной посадке, а ты мне хочешь лапшу повесить, что приземлился? Вот так на снег? — А может, и приземлился, — начал закипать Лёшка, — я же не мог сдохнуть прямо у станции! Перелететь через океан, перед этим пять, сука, лет пахать ради этого полёта — и разъебаться у самой цели. Да, криво сел, кое-как, может и повредил чего. В этом уже не разбираюсь. Но сел. — Как? — прошипели губы. Лёшка ощутил холодную дрожь. Он явно услышал их обеих. Одномоментно. Говорила, должно быть, одна из них — но он чуял сердитое недоверие Ветра столь же ярко, как и сдавленный восторг Стеши. Внутри загудело и завыло от самого воспоминания, как он пытался выровнять ход взбунтовавшейся машины. Как на несколько бесконечных секунд решил, что и правда погибнет здесь. Прямо в снег головой. Пропадет без вести вслед за Матвеем. — По тангажу стабилизатором и триммером ухватил! Пришлось топливо слить немного, но после смог опустить на полосу. — Стабилизатором? Врёшь, — оскалилась задорно Ветер, — здесь руки ювелирные должны быть, а ты… Сколько часов до этого полета было? Да ты и не считал ведь? — Может и не считал, — нахмурился Лёшка, — но самолёт на месте стоит, а врать мне тебе незачем. Ветер откинулась спиной на лестничные перила, сложив руки на груди. Её потряхивало от какого-то грубого веселья, резко мотнув головой, она вдруг позволила кончикам губ подёрнуться улыбкой. — Ладно, слышу, что ты и правда это сделал. Пиздец, хоть медаль Нестерова выдавать, с такой-то посадкой. Сумасшедший. Как тебе вообще пришло в голову полететь одному на полюс? Ещё, вижу, снарядился по всем обычаям, как в экспедицию. — Ну, медаль мне ни к чему, — пожал плечами Лёшка, — а про прилёт… Такой я человек. Когда что-то решаю, то отступиться после не могу, а решил я тогда серьёзно, раз и навсегда. Они вновь замолчали. Бледные пальцы застегнули очки на имплантах. Стеша вздохнула — с заметной дрожью и словно бы предвкушением: — Скажи… Что ты чувствовал, когда… полетел? — Я… — окунулся в свежие воспоминания Лёшка. И он рассказал ей. Как-то отрывисто и неловко, словно рваными мазками по холсту. Рассказал про перетерпленный тогда сотню раз страх и опасение, что вся его идея нежизнеспособна. Про вечно хмурый взгляд наставника, с которым он не мог близко общаться, поскольку обучение было неофициальным. Им следовало выполнить уговор — обучение в обмен на плату — и разойтись. Как он ночами думал, вернувшись в общежитие при скважине, что самолёт ему подсунули хреновый и тот распадётся на запчасти прямо в воздухе. И как всё равно каждые выходные ехал в назначенное место. Как расстался с последней своей девушкой — не хотел никому разбивать сердце своим исчезновением. Не хотел свидетеля, который мог подставить его и подставиться сам. Как снова стал одиноким и в одиночестве этом думал только о конечной цели. Как тратил всё больше денег и в ускорявшемся темпе подготовки забывал, что деньги существуют в принципе. А потом… «Лети на закате». Так сказал ему наставник. «Лети на закате, нужно успеть до того, как ухудшится видимость, но ровно перед тем, как тебя спрячет полярная ночь». И он полетел. Оторвался от земли, понесся навстречу одной неизвестности — и тогда ему стало на удивление легче. Его подхватил ветер, мозг и замиравшее сердце срослись с машиной воедино, и бояться стало бессмысленно. Незачем. Даже если он рухнет — до последнего будет знать, что взлетел. Попробовал. Пытался. Не стал молча сидеть в своей рубке до конца жизни. Ничто в мире не имело права отбирать у него брата, и ничто не имело право его останавливать — поэтому он летел вперёд, пока не прибыл сюда. Его принёс сюда ветер — и тут он немного осёкся. Лёшка ни разу не заговаривал о том, насколько в прямом смысле его принес Ветер. Но не заговорил и теперь, оставив мысль на потом. Он, должно быть, правда понял сравнение лётчика с птицей. Его ничто больше не удерживало — и, наверное, поэтому ему удалось совершить посадку. То самое «ничто» потеряло над ним всякую власть. Он сказал о холодном солнечном шаре, о бьющем по лицу морозе и о грубой нежности Арктики. Стеша коротко усмехнулась. — Грубая нежность. Самые верные слова для неё. Арктика всегда была…такой. Лёшка расслабленно кивнул, замолчав. Он был здесь впервые, она не помнила ничего наверняка, но вместе они чувствовали — оба говорят о полюсе на одном, понятном им языке. — Я наверх, — махнул он рукой. — Я с тобой, — подорвалась с места Стеша, но тут же остановилась. Сморщила лицо с сильной неприязнью, почти отторжением и строго спросила: — Почему нам нельзя наверх? Он в прошлый раз уходил и вернулся, что там может быть такого?.. Слушай, вниз тебе тоже не хотелось спускаться, но я была там и жива, как видишь. Нет, хватит, на этот раз я точно знаю, что хочу подняться. Она обошла Лёшку, и первая поднялась по лестнице.***
Он не повёл её сквозь блоки — а подтолкнул к другой лестнице, что вела из энергоблока прямо на крышу. Видел, как в ней вспыхивает недоверие к помещению вне котельной. С какой опаской она ухватилась за перекладины. Но все же они поднялись, отвинтили люк — и выбрались наружу. Ночь. Кругом стояла ледяная полярная ночь — и теперь всё ей подвластно здесь на долгие месяцы. Лёшка с притихшим дыханием огляделся по сторонам. Матвей многократно писал ему о том, как ощущается эта пора, но впервые он смотрел на неё своими глазами. Весь снежный простор покрыл густой фиолетовый и мутная мрачная синева. Мороз окреп и нещадно впивался в подрагивающие веки. Лёшка повернулся к Стеше. Ту холод не брал, но кожа — внутри прошлась дрожь — вновь заливалась ультрамарином. Стеша вцепилась пальцами в край люка. Неловко присела на одно колено, другую ногу так и не вытащив наружу. Она едва вдыхала. Чёрные дыры впитывали все кругом, она медленно двигала головой, заворожённая и зачарованная. Лёшка поднял взгляд. Россыпь звёзд — безумно ярких и заметных, сотни белоснежных огней далеко в темноте. Тишина. Ничего и никого не было на десятки километров вокруг, но они — были, и только им принадлежал этот миг полярной ночи. — Чайки, — едва шепнула она. — Что? — удивился Лёшка, — здесь нет птиц. — Конечно, — услышал он смешок Ветра, — ты их не видишь, должно быть темно… Но нам видно. Тёплые жёлтые точки, они гораздо ярче звёзд, и у них есть полоски-крылья… — Видимо, не успели разлететься от морозов, — улыбнулся Лёшка. — Странно, — вздохнула Стеша, — я…помню их почему-то белыми. Значит, и чаек когда-то видела раньше. Так, где твой самолёт? — она опустила взгляд на Лёшку. — Смотри, — он опустил осторожно ладонь ей на плечо, — вон там, куда я указываю рукой, прямо впереди. Наверное, он весь холодный, и ты не различишь его сейчас, но поверь, он точно там. — Он… — Стеша вытянулась всем телом. Даже пальцы оторвала от бортика люка. Выпрямилась, всматриваясь туда, где сам Лёшка мог рассмотреть силуэт машины. И вдруг её губы дрогнули. Изогнулись — и растянулись в совершенно незнакомой ему улыбке, совершенно глупой и полной неясной отчаянной тоски. Она вытащила обе ноги из люка, вытянувшись ещё больше и безотрывно глядя вперед. Не решалась встать — но смотрела, дрожь перешла из мышц лица во все тело — Стеша дрожала, как лист на ветру. И ветер, настоящий полярный ветер охватывал её всю. — Я вижу его, — едва слышно прошептала она, — в-вижу… Его огибают потоки ветра… Он… Он там! Он там! — она подскочила, но тут же упала обратно, нервно схватившись за поручень крыши, выбросила вперёд руку, тыча в силуэт, — вон же он! Стоит! Лёшка, ты правда прилетел на самолёте, черт бы тебя побрал! Она подавилась своим же хриплым смехом. Смех рывками затих, и она запрокинула голову, тихонько спросив: — Почему я… Помню, как он выглядит… Я видела самолёт в буране. В снежном буране. Но когда?.. Лёшка попытался подбросить дров в костёр мыслей: — Полярников привозят сюда на самолётах, а у тебя ещё и…экипировка. — Я! — крик вырвался из глотки и тотчас замёрз в ледяном воздухе. Стеша подскочила на ноги — и встала во весь рост, схватившись руками за голову. Она вновь прожигала взглядом далёкий самолёт, а смех раскачивал худую впалую грудь. Улыбка продолжала терзать растерянное и полное отчаянной радости лицо. Лёшка чувствовал, что твёрдый металл крыши ушёл у него из-под ног — потому что он видел, как воспоминания обуревают её мозг. Как её подымает на гребне волна памяти и бросает о скалы сомнений в том, что это правда. Она вспомнила нечто такое, о чём сказать мешало сбившееся дыхание. Лёшка протянул руку и крепко схватил её за запястье. Кожа холодом знакомо обожгла пальцы — как и те обожгли кожу в ответ. Словно протрезвев от ожога, Стеша повернулась к нему и прокричала: — Я была лётчиком! Её пальцы вцепились в его куртку, мяли и едва ли не кромсали в клочья от нервозности ткань. — Я была пилотом! Точно! Вот, почему мне снился прошлой ночью полёт над станцией, там была именно эта станция, я летала прямо здесь, вот в этом небе, представляешь? Ветер, Ветер! — она схватилась за сердце, — ведь правда же? Правда? Не молчи, не молчи или я убью тебя, придумаю как — и убью, честное слово. Мы же умеем летать, да ведь, да? Мгновение тишины лезвием ножа провело по нервам Лёшки. — Да. Ветер ответила, явно борясь с собой. И продолжила: — Тот человек из наших снов, который любил летать и тосковал по полёту… Тот человек — это мы. Мы всегда хотели летать. И любили это гораздо сильнее, чем жить. Нет, то есть… Мы любили жить, потому что жить — значит летать. Лёшка не выдержал. Он взял её — неважно, кого из них, обеих — за плечи и прижал к себе. Пытаясь отдать тепло от яростно заколотившегося сердца этому снова посиневшему и остывшему телу. Образ злобного сторожа немного померк в мыслях. Если Ветер так же сильно любила летать и лелеяла эти воспоминания — разве имело для неё смысл удерживать Стешу забавы ради? В них было слишком много единства в глубинных чувствах. Как будто… при подобном единстве Ветер не могла желать зла Стеше. И пусть мысль эта пока тоже была лишь предположением, Лёшка прижал их к себе ещё крепче, после чего осторожно отпустил. — Значит… — Стеша сняла шлем с головы. Её волосы поднялись жестким встопорщенным гнездом. — …Это — моё. Помню, теперь помню, тут одна лямка постоянно плохо затягивалась, старый шлем был. Хотела менять его, но не сменила почему-то, судя по всему. Какое безумие… Дело моей жизни, почему я смогла забыть о нем? И чайки… я правда видела чаек, белых-белых, и синее-синее небо. Надев шлем обратно, Стеша посмотрела на Лёшку: — Спасибо, что показал мне самолёт, и… Что сказал про экипировку. Эти слова… Они повернули всё в нужном направлении. Знаешь, как вспышка. Яркая слепящая вспышка. Сейчас стою и думаю, как я могла без воспоминаний об этом быть?.. Так ясно в голове выстраивается… И летная академия, и как я тогда попросила опробовать новую модель, и как… Всё-всё теперь вспомнилось, но… Блять. Кем я была до того, как вспомнила? Она тяжело вздохнула. — Мне необходимо вспоминать, слышишь, Ветер? Без этих знаний я — ничто. И никто. Опустила руки в карманы. — Ладно, иди за вещами, я спущусь пока. Не хочу отходить отсюда, мне…неприятно быть снаружи. Буду ждать.***
Он вернулся. Принёс Лёшка с собой сменную одежду и последний небольшой чемодан с инструментами. Забрал из самолёта гитару. На вопрос о том, зачем было тащить с собой гитару, он бы без раздумий ответил, что так надо. Потому что с ней нескучно, с годами возникла привычка всюду её с собой брать — да и при наличии старой гитары в багажном отсеке становилось спокойнее. Вновь ощущение, что всё вокруг не так уже безумно и страшно. Как поездка в деревню летом. Верилось в такое плохо, но гитару он закинул в кабину. Стеша проследила за чехлом, задала вопрос одним лишь кивком. Лёшка сказал про гитару, она коротко хохотнула, а в следующее мгновение с жадным интересом присмотрелась к коробкам в его руках. — А это что? — Сухпайки, — он убрал их в ящик с провиантом, оставив на столе только два. Стеша потрогала картонные коробки, взвесила одну в руках. Синева на сей раз довольно быстро сошла с кожи, жёлтый свет фонаря играл бликами на болезненно бледных щеках. Лёшка сел за стол, вскрыл пайки, принявшись разбирать упаковки. Ставил аккуратно их на буржуйку, в которой едва поддерживал огонь для топления снега на чай. Стеша сопровождала его жесты слабым движением головы. Её рот чуть подернула улыбка. Было тепло. — У тебя синеет кожа на морозе, — заговорил он, — а ещё, как я понял из твоих рассказов, при очень сильном холоде ты можешь впасть в спячку. С одной стороны, это помогало тебе выживать все время, с другой… Это, получается, тоже следствие эксперимента? Стеша пожала плечами. — Вероятно. У меня отключается тело в мороз, но мозг продолжает видеть сны и чувствовать течение времени. Холода я не ощущаю и точно уверена, что так не могло быть всегда. Мне бывает больно, если ударюсь, бывает голодно, может быть горячо, но вот холод… Ты сидишь в двух свитерах сейчас, мне же просто… нормально? Так скажу. Помолчав, она продолжила говорить: — Вспоминать самостоятельно дается непросто. Когда что-то приходит само — то картинки в голове складываются сами собой, а по отдельности что-то выскребать из памяти очень тяжело. Начинаю во всем путаться и теряться, не знаю, правда ли это мои воспоминания. — Чью куртку я тебе дал? — вдруг спросил Лёшка. Стеша зависла. Непонимающе ответила: — М-матвея… Который твой брат. Ты для него её и взял. — Хорошо, — кивнул он задумчиво. — Зачем ты спрашиваешь? Лёшка пристально посмотрел на неё — сквозь очки, столкнувшись взглядом с Ветром. — Каждая из вас помнит то, что слышит или говорит вторая? — Опять полез в нашу голову? — сквозь стиснутые зубы прошипела Ветер, — мозгоправ недоделанный. — Мне нужно понять, есть ли какие-то воспоминания, которые ты прячешь от Стеши, и если да — то зачем, — он решил штурмовать прямотой, — пока ты выстраиваешь стены, мы будем с ней ходить кругами. Стеша сама сказала тебе, что ей необходимо вспоминать. И не единожды сказала. — Отъебись, — огрызнулась Ветер, — это наше с ней дело. — Почему ты тогда позволила ей разговаривать со мной? Почему не появилась раньше, почему не вмешалась и дала нам время, чтобы найти общий язык? Будь это вашим делом — разве не стоило бы отго… — Ладно, — она стукнула по столу кулаком, — я посчитала, что Степашке станет легче, если начнет общаться с живым человеком. Она гниёт здесь уже много времени, разлагается наедине со мной и отрывками снов… Я не имела права помешать ей. Никакого. Он видел, как стиснутые в кулак пальцы ещё сильнее напряглись — так, что отросшие ногти впились в кожу. — И помню я не больше вашего, — выплюнула она и поднялась с места, — я не блокирую никаких воспоминаний, ясно?! У нас одна голова на двоих. Один мозг. Я вижу, и помню ровно то же самое, что и она. Только… Лёшка впервые увидел сомневающуюся Ветер. — Она не помнит, с кем это происходило — с ней или с героем сна. Я не знаю, почему, но коль так — значит, в том есть нужда. А я помню точно, кому принадлежит воспоминание, нам лично или мы помним рассказанное кем-то другим. Но не более того, да если бы я могла знать больше!.. Она вскинула растерянно руки и бессильно уронила их. Лёшка постучал пальцами по столу. Образ грозной мачехи рассыпался в прах вместе со всей той теорией — Ветер не была тюремщиком для Стеши. Она точно такой же узник этой подземной темницы. Теперь он был убежден и в том, что сама Стеша не тот человек, которого можно против воли удержать в заточении, как щенка на привязи. Она психически нестабильна — но не слаба духом. Она отлично чует состояние Ветра и, быть может, способна управлять ей. По крайней мере, точно способна вызывать на разговор — и Ветер приходит. Он снял нагревшиеся коробочки с буржуйки. Вскрыл и начал раскладывать по двум тарелкам горячую еду, мысленно предвкушая реакцию от тех, кто очень давно питался одними консервами. Здесь продукты так же консервировали, но разложенные по тарелкам овощи, мясо и каша выглядели так, словно они приготовили их только что. От тарелок поднимался пар. Стеша схватила вилку, неверяще тыча зубцами в овощи. Подцепила, резко запихала в рот — видно было, как лицо морщится от температуры — и дергано проглотила. Вздрогнула всем телом, неловко рассмеявшись: — Очень горячее, но это так…вкусно. Консервы из моего тайника уже совсем бодяжные, а это… Ахах, во рту жжётся, но!.. Больше она не говорила — просто глотала большими кусками, кривясь и посмеиваясь с себя же, отмахивалась на предостережения Лёшки. Желание ощутить вкус еды снова и снова перевесило страх подавиться. Она ела из чистой тарелки, после запивала из кружки горячим разведенным кофе. Лёшка не отвлекал её разговорами, просто молча вскрыл пакетик галет, намазал паштетом и протянул ей. После в дело пошли галеты с повидлом и шоколадной пастой. Тут её глаза всполохнули сквозь очки. — Сладко! — с удивлением выдохнула она, — я… кажется, век не ела ничего сладкого на вкус… — …Шоколад очень знакомый, мы его часто ели, — подхватила появившаяся Ветер, — блять… Я в принципе очень давно не ела. Ну, то есть… — Не брала контроль над телом в момент еды? — уточнил Лёшка. Она кивнула, но больше не сказала ни слова — теперь уже Ветер спокойно и размеренно разгрызала галеты. Он же взирал на это странное зрелище и поражался, как непохожи они были на тех пациентов из передач. Быть может, когда-то в далёком туманном прошлом один человек разделился на две личности из-за расстройства, как оно и бывает. Но сейчас Лёшка видел перед собой двух людей, по-настоящему существующих и поедающих его паёк с разной мимикой и разной реакцией. Опустошив свою тарелку, он сразу же протер её мокрой салфеткой и убрал в ящик, завернув в одежду. Ему не хотелось бить посуду, а при неаккуратной подвижности Стеши это казалось вероятным. Вторая тарелка ушла следом. Ему было чудно́ от мысли, что он разговаривает с двумя людьми в одной голове, но Ветер постепенно обживалась и не собиралась прятаться. Было колко и до сих пор неуютно от её слежки и общей настороженности. Он не знал её и на треть так, как знал Стешу — с которой был знаком всего пару суток. Но она не казалась опасностью — и потому он не боялся смотреть в ответ. Как более дикий — и, возможно, гораздо сильнее раненый — зверь бродит вокруг пытающегося приручить его человека. Смотрит недовольными глазами, но круг становится ближе, когти чуть втягиваются, а зубы сверкают немногим реже. Готова при малейшей тревоге зарычать и унестись прочь — но пока допивает глоток жгучего кофе и позволяет себе сидеть спокойно. Лёшка достал гитару. Ему вспомнилась песня, которую Стеша решила прогорланить при спуске на этаж. Он точно знал её — «Любо», песня ничья иная, как Гражданской Самообороны. Они выступали довольно часто, пока лидер группы не сменил взгляды на…неодобряемые. С тех пор на сцене о них не слышали, в продаже были лишь старые альбомы, и ходили слухи, будто Игорь Летаев и в юности писал всякое нехорошее. Так или иначе, прослывшие панками артисты исчезли где-то в Сибири. И их остальные песни распространялись только меж своих. Лёшка «Любо», песню, вышедшую после исчезновения группы с эстрады, слышал. И никому о том лишний раз не говорил. Теперь было ясно, что и Стеша её слышала…не скрыв этого от него. С другой стороны, хмыкнул Лёшка про себя, сев снова возле стола, он сегодня ей прямым текстом признался, что на полюс прилетел тайно. Количество разделенных секретов меж ними росло, а там, наверху, мороз усиливался с каждым часом. — Петь-то любишь? — А ты играть-то умеешь? Пальцы ударили по струнам.***
Играть Лёшку учил Матвей. В институтскую пору пришел со своей старенькой гитарой и весьма осмысленно, целеустремленно принялся учить младшего. Словно видел в этом сакральную передачу знаний, которых Лёшке без его напутствия усвоить не суждено. В свой черёд Лёшка был рад любому поводу, что приводил к нему брата — Матвей тогда начинал постепенно исчезать из его жизни. Командировки становились дольше, приезды реже, телефонные разговоры короче. Они разучивали и потемневшую от времени золотую классику военных песен, и всякое попавшее в голову со дворов. Беря гитару в руки, Лёшка хоть на долю секунды, но окунался в те самые вечера. Общажная комната при институте, треснувшая лампочка на потолке и сидящий на стуле Матвей. Глаза уже потяжелели от недосыпа, но все еще посмеиваются и искрят. И сейчас эта картинка на мгновение сверкнула перед ним. Он начал наигрывать всё, что само собой приходило на ум. Стеша слушала молча, порой начиная кусать губы. Она немного придвигалась к нему, вытягивала вперёд шею, приближалась. Склоняла голову набок, время от времени распознавая песни в его наигрышах, и тогда кивки задавали устойчивый ритм. Она снова улыбалась. Но без веселья, в каждом подрагивании мышц сквозила печаль. — Я очень давно не слышала музыку, — наконец, призналась она, — но вот эту, последнюю, тоже помню откуда-то. Как будто даже с помехами. Может, на радио крутили? — Называется «Король вечного сна», — ответил Лёшка, — группу «Зарезанный одуванчик» знаешь? Это один из последних альбомов, в записи у них там эффект кассеты был добавлен. Как раз шум помех в конце и в начале трека, может, ты из-за этого так запомнила? Не думаю просто, что их могли крутить в эфире. — Точно, — Стеша забралась на стул с ногами, — её не могло быть в эфире! Знаешь, почему? Потому что они пытались на «Наше радио» податься, но им продюсер сказал, либо они чистят все песни, ну, то есть, от всяких… Она запнулась. Лёшка приподнял бровь. Она определенно слушала Летаева не волей случая. — Подтекстов, — с мягким спокойствием подсказал он, — да, так и было. Они не стали цензурить песни, поэтому ни один из альбомов тогда в эфир не попал, а после они больше и не пытались. Играют по клубам, может, слышала, такие клубы, которые периодически переезжают с одной точки на другую? Ну, вот в таких они выступают. Я как-то был у них. Где-то… После института. В «Там-Таме». — Случаем, — Стеша вдруг широко ухмыльнулась, — не тот концерт, где чуть с милицией драка не произошла? Короче… — она защёлкала пальцами, пытаясь сформулировать мысль, — там ещё обязательно охрана должна была стоять, и какой-то девочке по голове… — Дубинкой приложили, — тотчас закивал Лёшка, отчетливо вспомнив ситуацию, — да, ёе за подход к сцене дубинкой охранник ударил, а потом… — Потом вся группа со сцены спрыгнула и пошла за неё разбираться, да, это точно на том концерте было! Охранника выпроводили, а он тогда орал, что милицию вызовут и всю эту гоп-компанию на пятнадцать суток посадят. Как минимум, орал, это как минимум на пятнадцать. Так не вызвал же, никто тогда не приехал. Продолжили концерт и всё. — Девочку только отвезли в больницу. — Отвезли? — переспросила Стеша, — это хорошо. Мне с другой стороны от сцены видно не было. — А я рядом стоял, видел, как у неё кровь после удара текла, мы там с парнями запасной выход открыли, чтобы её к скорой можно было вывести. Ну, не лично мы, а вместе с остальными, кто близко стоял. Пришлось замок снести, потом чинить кому-то… Они молча посмотрели друг на друга. Стеша засмеялась, уткнувшись лицом в тыльную часть ладони, Лёшка, не сдержавшись, рассмеялся следом. Понимание, в какой странной вещи они друг другу сознались, накрыло его с головой. Никому на работе он не сознался бы, что по подпольно продаваемым билетам посещал порой такие места и концерты. Матвею о том было бы сказать неловко. Всё же ребята эстрадой неперевариваемые, да и слово «анархия» звучало в их песнях слишком часто. Одного раза для неприятия хватило бы — а у них проскакивало почаще. А тут вот выложил все карты на стол — да, был, слушал, помню. И она была. — Тебе сколько тогда исполнилось-то? — спросила Стеша. Уточнять, правда ли они оказались в неком лохматом году на одном концерте, было бы глупо. — Двадцать…два? — протянул он, вспоминая, — да. Тебе? — Восемнадцать, — сразу ответила она, — выходит, ты меня старше на… Так, погоди. Стеша нахмурилась, и выражение лица ему не понравилось. Она явно намеревалась у него спросить что-то, чему сама не была рада. — Сколько тебе сейчас? — прозвучало строго, на грани с раздражением. — Тридцать четыре, — Лёшка уже понял, к чему идёт разговор. Она собиралась высчитать срок своего заключения. Сбилась, не поверив собственной голове, даже загнула пальцы, после загнула снова — и опустошённо выдохнула: — Пять… Нет, не может быть, какая-то ошибка… Но мне тогда ещё из академии пришла посылка от ребят, поздравляли с юбилеем… Ей не хотелось продолжать, но всё же, собравшись с духом, она закончила мысль: — Я уже пять лет здесь, Лёшка. Ни больше…ни меньше. Последний день рождения, который помню, это как раз поздравление с двадцатипятилетием. И всё. И мне… Ёбаный пиздец, мне уже…трид-цать?.. Стеша повернула к нему усталое лицо. — Мне тридцать, а я ни черта не помню, ни черта не вижу и последние пять гребаных лет просидела в заморожённом подвале. Я…я хотела получить вторую квалификацию к тридцати. И поставить рекорд по часам полёта в списке выпускников академии. И… Лёшка хотел что-то сказать, но она отмахнулась: — Какой смысл об этом теперь думать. Ты помнишь слова «Короля»? Я хочу петь. Очень сильно. Чтобы ничего больше в голове сейчас не осталось. Как там идёт, сейчас, погоди… Полярник в беде…замёрзший в воде… — Тебе смокинги смерти, френч зла и сапоги, — удары по струнам сделались жёстче от невысказанной боли за её нелёгкое осознание, — творит, но не за деньги… — Великий портной коварной рукой, шито всё чёрной иглой! — хрипотца прорезала душный воздух, уводя их от тяжёлых мыслей в тот самый вечер, когда они оба скакали под рёв гитар на подпольном концерте. Когда были в том моменте оба — пусть и не зная ещё ничего друг о друге. После Лёшка начал играть «Кончится лето», всегда отзывавшуюся у него внутри тягучей уютной грустью. С признанием всех невзгод и неудач, но с отчетливым проблеском надежды в последнем куплете. Он любил её и лелеял в душе. На проигрыше Стеша подорвалась с места, закружившись по котельной дёрганым волчком. Она начала танцевать. Она танцевала — но в танце этом была только дикость и мешанина из её неозвученных чувств. Была в нём скорбь по потерянным годам — и скорбь от осознания этой потери. Движения ног, выбрасывание рук и хаотичные прыжки при том попадали в ритм песни. Лёшка не мешал ей — он продолжал играть, петь и по-своему неприкрыто любоваться. В ней не было видно тридцати лет. И, возможно, никогда не было видно двадцати пяти. Мозг её не был детским, отнюдь — но в разнузданности и отсутствии рамок он видел человека совсем молодого и рьяного. Она скакала в пого там, с ним, многие годы назад. И, возможно, они глядели друг на друга в толпе — и не заметили. Ей было смешно с того, как она оступалась в танце и путалась в ногах. Она подпевала и покрикивала на припевах. Она была весёлой, когда ей становилось легко — и упивалась этим мгновением. Скорее всего потому что в ледяной тюрьме редко бывало весело. И Лёшке становилось приятно от мысли, что он правда делает ей легче. Лучше. Радостнее. Поэтому продолжал петь, оттаивая голосом и всё резче раскачивая головой в темп музыке. Ей было весело. Им. Перехват тела он отследил в тот момент, когда хаотичная дерготня вдруг обрела целостность. И он заметил упорядоченные, даже отточенные движения. Он увидел действительно танец, попадающий в каждую ноту — и в выражении лица тотчас разглядел Ветра. Та не выглядела довольной, но и злой она не казалась. Просто заняла место и продолжила кружиться под звуки гитары. Приметив удивление, она усмехнулась: — Мы отлично умеем танцевать. Нас приглашали все парни в академии, — замолкла, прислушавшись к нутру, — ладно, не все, но достаточно, чтобы мучиться выбором. Иногда. Эта ебанашка игнорирует все навыки, потому что втайне всегда хотела скакать козлом в пого. Знаешь, когда человек пытается быть «как надо» во всем, рано или поздно его потянет на что-то… — Знаю, — кивнул Лёшка. Его…неформальные наклонности сформировались ровно по той же причине, что и остальная порядочность — благодаря Матвею. Брат был образцом и примером, но соответствовать примеру во всем значило превратиться в тень. Это Лёшка интуитивно принял ещё подростком, поэтому насколько следовал за старшим, настолько же всячески старался им не быть. Матвей был партийным — и Лёшка без раздумий вступил в партию, ходил на демонстрации, слушал одни подкасты с ним на эту тему. Но Матвей был конформистом — поэтому Лёшка отрастил в старших классах патлы и перезаписывал Летаева в свой архив. — А ещё, раз уж мы торчим здесь вдвоём, и вряд ли кто к нам присоединится, — продолжила Ветер, — я считаю, что у искусства нет партии. Тут Степашка, конечно, будет бунтовать, но я позволяю себе думать те мысли, которых она опасается. И они танцевали. И он играл им. И был славный вечер, переходящий в ночь.***
Фиолетовая чернота застилала всё вплоть до самого горизонта — того самого горизонта, который им едва удавалось различить. Холода не существует для них — но он есть, он кругом, и от него стены энергоблока такие синие. Они укрылись внизу, под брюхом разлёгшегося посреди ледяной пустыни кита, на нижних ступенях железной лестницы. И здесь хватались за поручни, пока изнутри их рвало на части. Самолёт. Он совершенно точно стоял вдали на посадочной полосе, и его совершенно точно можно было увидеть. Его образ не уходил из памяти. Стоял прямо перед глазами. Как потоки стелющегося по льду более холодного воздуха подымаются и огибают силуэт. Как они резко обнимают фюзеляж, как прочерчивают своей особой лаской большие крылья. Как касаются винта — и как обрисовывают потоком каждую лопасть. Призрак самолёта, его тепловой отпечаток посреди пустоты. Как свет далёкой звезды, которую никогда не получится узреть вблизи — но на чей свет можно взирать с благоговением. Тело сделалось тесным. Ветер больше не понимала, кому оно принадлежит. Они сменялись рвано и бессвязно, то в мгновение она прекращала что-либо чувствовать, то вновь уже именно её пальцы впивались в перила лестницы. Ей хотелось сорваться с места и бежать прочь — но в мозг врывалось желание Стеши прямо сейчас спуститься на следующий этаж вниз. Ей хотелось рассмеяться и упасть спиной в снег — но тому претила тяга Стеши разрыдаться во весь голос. Их было слишком много для этого костлявого кусочка плоти. Как же…душно. Тесно. Неуютно. Как мало, мало, мало для них места! Стеша с силой обхватила их руками. За тощие предплечья, вжимая в мясо бледные ладони, жалобно обнимая. Ветер затрясло от потока жалости к себе, к ним обеим, к тому, как долго они мучились здесь в полном одиночестве и жуткой снедающей тишине. Как много дней и ночей подряд не с кем было заговорить, как сводило желудок от просроченных консервов, как тяжело размораживался разум после спячек, как снова и снова им приходилось соглашаться на всё это. Теперь где-то впереди блеснула надежда. И от неё же становилось страшно. Ветер чуяла, что в прошлом, в тёмном беспросветном тумане есть отвратительные вещи. То, о чём не нужно вспоминать Стеше. И то, о чём не нужно вспоминать именно ей… О чём? Что это могло быть такое? Она ловит контроль над телом и отчаянно роняет голову на грудь. Страх пересиливает любопытство. Она не хочет сталкиваться ни с чем из той густой темноты. — Услышь меня, — зовет она не то губами, не то мыслью в голове, — иди и ищи, раз тебе от этого становится лучше. Но если за дверью, люком, решёткой будет таиться то, что способно…если там окажутся воспоминания, которые мы не готовы принять… Не веди нас туда, Степаш. И ему не позволяй отвести нас туда. Они замолкают. И хрипло дышат. — Я не помню, но знаю. Где-то там прячется то, что может сломать нас. Не нужно ломать, не ломай нас, Степаш. Прошу тебя. Пообещай мне. Ветер прикрывает глаза. Стеша выдыхает, опустив голову ниже плеч. — Обещаю.***
На сей раз Лёшка проснулся с каплями прохладного пота на лбу. В довольно глубокий и мирный сон к нему ворвался…страх. Он поднялся, заглянул в угол, прошёлся до лифтовой шахты, хотя нутром уже чуял ответ — нигде её не было. Вернулся в котельную и увидел открытую дверь в основное помещение энергоблока. Набросив на ходу каэшку и поспешив наверх, Лёшка решил, что разбудил его наверняка стук двери. И бессознательно насторожил. Люк оказался не заперт. Выбравшись на крышу, Лёшка встревоженно заозирался. Сердце нехорошо сбивалось с привычного ритма. Пустое пространство, гуляющий по нему ледяной ветер и наливающееся чернотой небо. Спустя несколько секунд его оглушил разрезавший тишину голос. Внутри замерло всё, внимая возникшему из ниоткуда…пению? Это была она. И она пела. Если то, что разносилось по снежной пустыне можно было назвать пением — гортанный тягучий звук, который то подскакивал выше метеостанции, то обрушивался хрипло вниз. Голос дрожал, дрожал вместе с мерзлым воздухом и рассыпался тонкими нотами вместе с серебряными звездами. Он срывался на крики. Крик, второй, ещё один — а после она снова пела, не опускаясь в плач, но проходя по тонкой границе. Стоны. Он мог различить их обеих. Снова. В одном голосе кричали, плакали, стенали и рассказывали о чём-то невыносимом два разных человека. Они рвались наружу, рвались ракетами прямо в чёрное небо, они разрывали на лоскуты собственный голос и осипшую глотку. И при этом Лёшка не видел никого. Словно ему пела сама ледяная пустыня. Словно прямо сейчас он вслушивался в голос полюса. — Стеша? — позвал он, отчего пение тотчас прервалось, — Ветер? Она находилась где-то внизу блока. Лёшка подождал немного. Можно было различить шорохи там, где, как он помнил, находилась лестница чёрного хода. Вздохнув, он громко сказал: — Возвращайся спать. Я жду тебя в котельной. Он вернулся обратно, завернулся в спальник и закрыл глаза. Ни у одной из них нет тяги причинить себе вред, и, если им нужно побыть вдали от него — он не собирался насильно навязываться. В конце концов, этот человек жил сам с собой пять чёртовых лет. Нужно привыкнуть к мысли, что кто-то другой теперь постоянно находится рядом. Им нужно время. Им всем. Лёшка не уснул, лежал с закрытыми глазами и думал. Спустя какое-то время, течения которого он не ощутил, на лестнице раздался стук шагов. Он незаметно улыбнулся. Значит, обувалась. Она спустилась вниз, выпила чай. После сидела на стуле, словно бы вообще не шевелясь, настолько сохранялась в комнате тишина. А потом Лёшка спиной ощутил непривычную прохладу. Она легла на пол рядом с ним, отвернувшись лицом к генератору. От её тела не веяло тем могильным холодом, но чувство сквозняка оставалось. Замёрзший человек с полыхающим сердцем. Лёшка перестал прикидываться спящим, молча сел в спальнике, взял брошенную на ящик каэшку и укрыл её. Увидел, как она сжалась в комок, пытаясь целиком спрятаться под курткой. Он замер над ней ненадолго, наблюдая, как расправилась морщина меж бровей и чуть обмякли напряженные губы. Ему впервые довелось смотреть, как она проваливается в сон. И внутри стало колко так, будто этот момент был самым личным, что ему приходилось переживать за всё время. Он лёг, отвернувшись лицом к ящикам, чтобы не нарушать ни её, ни своё пространство. Было по-странному хорошо находиться рядом, но оставаться в своём мире, в своей хрупкой сфере. Лёшка мог теперь спокойно спать на животе, потому что пистолет на ремне ему не мешал. Пистолет был оставлен сегодня в самолете. Лёшка не собирался защищаться от тех, кого решил защищать сам.Мне слишком тесно взаперти, И я мечтаю об одном — Скорей свободу обрести, Прогрызть свой ветхий старый дом
К О Н Е Ц П Е Р В О Й Ч А С Т И