В каморке, что за актовым залом

Владимир с интересом следил за своим новым знакомым, сначала даже не понимая, что его так влекет... Ответ пришёл неожиданно, и оказался настолько прост, что впору хлопать себя ладонью по лбу. Сергей ему нравился. Так же, как до этого нравились мужчины и женщины, разве что в этот раз хотелось не одного только секса, а чего-то большого, серьезного... Но это, конечно же, только его мечты. Какое-то там главное правило, не влюбляться в натуралов? Володе не впервой его нарушать, но в этот раз особенно обидно, он сам не может понять, почему. Петрович не был похож на его отца – да и с чего бы им друг на друга походить? Но при этом он старался, чёрт возьми, старался как-то незаметно, будто невзначай, проявлять заботу, которую собственный папаша, человек военный (а кроме того, просто мудак, добавлял Владимир), практически никогда не проявлял. А ещё Сергей его слушал, внимательно слушал всё, что говорил ему Владимир, больше даже не улыбаясь снисходительно. Он был вежлив, аккуратен, красив, наконец... Он был. Непозволительно близко. И это заставляло придумывать тысячу и один гениальный план по обольщению и признанию, которое, конечно же, разрушит тот хрупкий мирок, который мужчина себе настроил. Оставалось наблюдать и удивительно хорошо отыгрывать роль "просто друга". А Сергей не мог уже совладать со своим недугом: ничего не помогало. Приглушённые голоса ведущих из телевизора теперь только раздражали, не помогая придти в себя, и в конце концов Сергей просто перестал его смотреть – и, на удивление, быстро стало легче. Больше никто не рассуждал о его болезни, никто не грозился принудительной госпитализацией и тюрьмой с голубых экранов... Остался только он, жаркие непрошенные сны, как будто Петровичу шестнадцать лет, и въедливый голос в собственной голове, который корил, убеждал, рассыпался на чувства от страха до гнева, но большую часть времени Сергей успешно делал вид, что всё нормально. Что он – нормальный, и вовсе не заглядывается на Володю, особенно на его накачанные руки и тело, когда тот, разгоряченный после физкультуры, жадно пьет воду из под крана, нагнувшись. Впрочем, куда чаще он пьет холодный чай, принесённый Сергеем будто случайно. А может... Может, он действительно нормальный? От одной мысль об этом ноги подкашивались – как было бы это прекрасно! Но ведь.. ведь всё говорит об обратном. Или не всё? Надо было что-то с этим делать, и он уже почти решился... Только в один день, делая уборку в своей кладовке, Сергей наткнулся на знакомую до боли, хоть и покрытую пылью коробку, и руки задрожали. Столько лет, а воспоминания не желали блекнуть, и он их никогда не предаст забвению, как бы не хотелось порой. Торопливо сорвав тесемку, мужчина уселся на шаткий табурет и принялся в который раз перебирать содержимое маленького тайника. Гибкие пластинки лежали сверху, конечно же. В пожелтевшей бумаге, да и "пластинки" – одно название, сделанны кустарно, из бумаги для рентгеновских снимков: их тайком доставала ассистентка врача Лиза, тогда – жгручая красотка с лисьими глазами, сейчас – законопослушная жительница Эстонии, послышающая смски на новый год и день рождения... Битлы, Роллинги, Галич и Высоцкий, Окуджава, кто-то ещё зарубежный – их жизнь, их молодость сейчас пылилась в конвертах с выцветшими записями... Потом пошли фотографии, уложенные под истертым кожаным браслетом – Мишка в самый последний момент снял с руки и, волнуясь, отдал ему, поторопился и содрал одну заклёпку... Мишка. Вот он на снимке и в памяти – молодой, весёлый и яркий даже на чёрно-белых фотографиях, где ветер треплет длинные волосы, которые он ревностно охранял, но однажды дружинники ему их таки сбрили. Мишка, балагур и заводила, поэт, романтик, знакомый с КГБ не по песням и книгам.... Его Мишка, Миша, Мишенька... Хотя Сергей никогда его так не звал, кажется, только один раз, уже в пустоту, когда уезжал прочь, пока тот стоял на пероне, ссутулившись, хватал ртом воздух, а у Петровича что тогда, что сейчас, по щекам катились слёзы... Он и сейчас плакал тихо, закусив от напряжения губу, но боль не помогала заглушить чувства. Он снова был там, в восемьдесят пятом, он снова хотел излечиться и чтобы всё стало, как было... А так никогда не будет больше. Стихи, переписанные от руки. Сергей торопливо убирал их в сторону, опасаясь порвать тонкую бумагу. Мишкины каракули и его, чуть более разборчивые. Ахматова, Мандельштам, своя собственная проба пера... Вот и письма. Конечно же, Михаил был упрямым малым, он отыскал его адрес в этом забытом провинциальном городке. И писал, даже почти не шифруясь. Не обвинял. Миша и сам не был уверен, что они все делают правильно, и точно знал – их любовь нарушает закон. Другое дело, что он, Михаил, плевал на законы с высокой колокольни и "весь ваш МУР видал в гробу". Гордый битник и хиппарь Михаил Фролов готов был рискнуть. А вот Сергей – нет. Впрочем, и Мишу временами ломало. Он то каялся в своих грехах какому-то священнику с Чукотки, то учавствовал в оргиях на закрытых вечеринках Туапсе. Он мучился, метался, сомневался... А потом у него нашли рак. Миша не писал об этом прямо, но Сергей сердцем чувствовал – что-то не так. Боялся спросить и делал вид, что всё в порядке, а Мишка.. Мишка был Мишкой до самого конца. Только в последнем письме он написал, зачеркнув все прочие записи об уморительном случае в очереди за сигаретами: "Ты знаешь, Сережа, я теперь абсолютно счастлив. Боже мой! Всю жизнь мы (хотя, быть может, только я) отчего-то мучились, страдали, пытались переделать себя, пытались подвязаться под стандарты, родной ли страны, западной ли культуры... Бог мой, как это мелко – я только сейчас начинаю это понимать, и смешно, и плакать хочется. Только поздно, а сколько сил душевных и физических пошло бы на дело куда более благородное, чем истязание себя – и зачем? Чтобы понять в конце, что Любовь – это откуда-то свыше, зови это богом или природой, зови как хочешь... Но, ты знаешь, я счастлив. Я отпустил всё, все свои обиды. Я отпустил Н. – но все ещё люблю, и я счастлив даже в этом! Просто смотреть, просто знать, что где-то... Где-то есть тот, ради кого я – в огонь и в воду. Я знаю, ты сейчас меня не поймёшь. Но я прошу тебя – люби! Люби за меня, за себя, за всех, кто умер, не желая принять... И прости, пожалуйста. За то прекрасное будущее, которого не случилось у нас, но я, верю – будет у тебя, однажды. Прощай.. хотя нет,о чём я? Привет тебе, и до встречи!" Он нарисовал в уголке смешную рожицу. А ещё в конверте лежало кольцо, то самое, такое же было и у Сергея – это были их кольца, которыми они обменялись... Ничего не понимая, мужчина тогда перечитывал эти последние строчки, уже осознавая – что-то случилось. На утро ему позвонила сестра Михаила: он скончался. Рак мозга, тяжелая была стадия – даже операцию делать не решились. И до сих пор Сергей проклинал себя, не понятно за что – вдруг, если бы он не струсил, Миша был в жив? Вылечились бы вместе, или.. или. А теперь от Михаила осталась эта коробка, там ещё бандана самого Сергея, и в самому углу – два кольца, теперь сцепленные вместе, Петрович попросил знакомого рабочего так сделать. Погладил холодный металл, вновь закусывая губу почти до крови. "Где вы теперь, кто вам целует пальцы? Куда ушел ваш китайченок Ли..." Миша когда-то спел эту песню, ещё более наигранно и утрированно, пародируя исполнение Высоцкого, которого, в отличие от Сергея, любил не очень сильно. Но спел – от балды, на каких-то дружеских посиделках, такая мелочь, а Петрович помнит, точно вчера это было... Он вышел из кладовки, претворил дверь. Взглянул на билеты, лежащие на тумбочке в коридоре – делать нечего, придется сдавать. В этот раз он не сбежит. Он будет бороться до конца. Отсутствие телевизора надо было как-то компенсировать – и долгие беседы с Володей этому способствовали. Владимир неизменно вызывал у Сергея теплые чувства – такой молодой, прогрессивный, уверенный.. и красивый, красивый своим сильным лицом и прямым взглядом карих глаз, которые иногда встречались взглядом с его, уже выцветше-серыми, и на миг у обоих сбивалось дыхание... С Ильменко оказалось банально просто дышать: он не корил, не кричал, хотя звучал убедительно и сильно. Иногда он, словно рисуясь, поигрывал мускулами – а Сергей потом видел эти рельефные мышцы во сне, не решаясь дать волю сознательным фантазиям. Он всё ещё держался, всё ещё боролся. А потом был день учителя, и конечно же, их обоих пригласили: едва ли не единственные мужчины на всю школу, поухаживаете за дамами и вообще... В небольшом клубе было тесновато и безвкусно, но Сергей всё равно смотрел не по сторонам, и даже не на довольно откровенные декольте по обе руки от себя. Существовал только Владимир – подтянутый, гладко выбритый, с футболкой под пиджаком. Мужчина иногда отводил глаза, чтобы не показаться каким-то странным, ни дай бог не выдать себя (хотя Володя нормальный, сто против одного, что нормальный, и даже не догадывается про старого извращенца). Улыбается, и от этого под глазами видны маленькие складочки, но они делают его лицо только более живым и теплым... Сердце противно заходится в волнении, когда на плече Ильменко повисает молодая учительница начальных классов, и тут же в успокоении чуть замедляет свой бег: Володя вежливо снимает с себя девушку, пододвигая ей стул. Ему неловко быть в этой компании, неловко шутить, наливать вина, расспрашивать о каких-то пустяках... На самого Сергея засматривается необъятных размеров химичка. Облокотившись на руку, пытается завести разговор, прожигая его взглядом густо подведенных глаз – предполагалось сражать им наповал, но в действительности это больше напоминало расстрел. В руках у Валентины неожиданно появилась гитара. – Сыграй нам что-нибудь, Сережа? – попытавшись взять его за руку, попросила она. Петрович хотел было отказаться, но неожиданно к нему полуобренулся Володя, прерывая тираду своей собеседницы, и взглянул так странно, с неясным Сергею чувством, что у того все отговорки застряли в горле. – Только тут, наверное, неслышно будет, музыка же... Однако все запросили хором – и он кивнул, соглашаясь. – Что бы вам такого спеть.. – Сергей принялся в задумчивости перебирать струны гитары: в такие моменты всё вылетало из головы. Вроде бы и про любовь надо, да слов подходящих нет, вроде бы и про жизнь, и про войну – а тоже, словно сказать нечего. А потом будто в голове повернули невидимый рычаг. – Вот что – жизнь прекрасна, товарищи. И она удивительна, и она коротка Это самое-самое главное. Этого в фильме прямо на сказано, Может, вы не заметили И решили, что не было самого-самого главного?    Старая песня, сам подбирал аккорды – наверняка неверные. И спел скорее трагично, хотя надо было ломать комедию. Но Сергею было важно другое, Владимир, который слушал его, замерев, с остановился взглядом, слушал жадно, впитывая каждое слово. А всё-таки не к месту вышла эта песня – какой к чёрту космос, какой облагораживающий труд, какие вершины и дальние миры, если сейчас для него пределом всего был Володя, и никакая Галактика, давно пространная, не могла сравниться с глубиной его глаз, на которых плясали отблески клубных огней. Они оба почти не пили за этот вечер, и чувствовали себя всё более неловко в изрядно набравшейся компании. – Кони привередливые! – махнул рукой Сергей. Помнится, когда-то давно ему посоветовал один хороший человек: играй смерть, как любовь, а любовь, как смерть. Он тогда не понял, зато порвал от напряжения струну, а вот сейчас... Сейчас он действительно играл так. Сам не заметил, что встал, и что они с Владимиром смотрят друг другу глаза в глаза, а он поёт, и губы напротив чуть двигаются в такт словам... Всё остальное оказалось вторично, пошло и не нужно, только бы не кончалась песня, не рвался напряжённый нерв... Но всё прекратилось резко, и Петрович бессильно опустился на стул под гром аплодисментов. Рубашка прилипла к телу, которое буквально горело огнем, а в голове царила удивительная, гулкая пустота, и только удары сердца звучали в ней... Ильменко торопливо снял пиджак – на его лбу тоже выступили капельки пота. – Нам.. я.. пойдем, покурим? – спросил он спустя томительную вечность. Волнуясь страшно, и даже непонятно отчего, Сергей пошел за Владимиром к неприметной двери. Володя не курил, но какая разница – сам предложил выйти. Хлипкое окно поддалось будто нехотя, запуская внутрь помещения холодный вечерний воздух. Петрович пытался чиркнуть спичкой, но руки прыгали, и он злился на себя. – Давай я.. Ты очень хорошо поёшь...– севшим голосом пробормотал Ильменко, поднося огонёк к кончику сигареты. Сам он нервничал не меньше, и широкими шагами мерил пространство от стены до стены: получалось два с половиной шага. Потом опустил голову под холодную воду, стал умываться. Сергей стоял за спиной мужчины, и его вздымающаяся грудь была видна в мутном зеркале. Точно уловив вкусы собравшихся, вместо клубных басов зазвучал Высоцкий, и Сергей тяжело дышал, напряжённо вслушиваясь в хрип динамиков – но все было только об одном. "Дом хрустальный на горе для неё..." Сам не зная, для чего, Петрович принялся закатывать рукава своей рубахи, а потом расстегнул ещё несколько верхних пуговиц. Спасибо голосу певца за идиотскую мысль: "Теперь мы как Жеглов и Шарапов". Футболка Владимира потемнела от воды, и он вдруг снял её, забросив на плечо жгутом – а у Сергея внутри что-то перевернулось от этого резкого жеста, звука хлесткого удара ткань о кожу, и дыхание сбилось... Ильменко повернулся и встал к мужчине совсем близко, с какой-то немыслимой мукой заглянул в глаза. – Нравишься ты мне, чёрт тебя возьми... – прохрипел он, и дальнейшие слова Петрович не расслышал, не хотел слышать, так захлестнули его чувства: и радость, и страх, и облегчение, и стыд. Но когда Володя вдруг коснулся рукой его щеки, тот вздрогнул. Обхватил запястье холодными пальцами. – Володя, я.. ты мне тоже.. Но, послушай! – слова не желали находиться – Тебе..нам.. нельзя... А внутри всё бунтовало – какое к чёрту, нельзя?! И он плавился от прикосновения этой руки, умирал... Умирал от любви. – Почему, Серёжа? Ведь.. ты испытываешь ко мне.. чувства? – Ильменко осторожно отвёл руки Сергея от груди вниз, пытаясь унять волнение. – Конечно! Я.. я счастлив, чёрт. Именно так. – Значит, – тихо произнес Володя, проводя носом по шее Сергея – Значит, всё правильно. Счастлив! Это слово зажглось в мозгу, заставив резко отпрянуть от Володи. Но сзади была только стена, и Сергей с силой ударился о твердый кафель. От боли, от осознания – того, что именно этого хотел для него Мишка, а он, дурак... Слёзы непрошено навернулись на глаза, и пришлось несколько раз усиленно моргать. – Что случилось? – Владимир оказался настырным. Он обнял Сергея за плечи, без слов говоря: "Я рядом. Я пойму" – Я.. только что осознал.. я предал того, кого любил. Миша ведь просил его стать счастливым, а он оказался трусом. Решил почему-то, что счастье – в том, чтобы забыть. И он пытался: слушал телевизор и даже не думал о том, чтобы найти любимого человека. Постоянно заставлял себя, буквально, смотреть словесное испражнение каких-то спикеров, год от года становящихся всё кровожаднее. Он пытался перекроить себя, потому как глупая, ужасная мысль о том, что Мишкина судьба – расплата за то, что он гей. И Сергей с удивительным упорством ломал себя, почти дошел до конца – и здесь появился Володя. – Ты меня спас.. – рассказав коротко свою историю, произнес Сергей, глядя на Ильменко. Тот сначала сосредоточенно молчал, потом предложил на плечо мужчины свою сильную ладонь. – Ты знаешь, мне кажется, что теперь Миша бы тобой гордился. Ведь ты теперь всё понял. И не отступишься. – Никогда. Слушай... Поехали домой, а? Я уже устал.. – протирая виски, Сергей отошёл от стены. Володя кивнул. Они вызывали такси и сели, не сговариваясь, на заднее сиденье. Водитель вопросительно обернулся, повторил свой вопрос – куда едем? Сергей переглянулся с Владимиром. – У тебя в гостях я уже был, когда ходил за чайником, – хмыкнул Владимир. Напряжение плавно отступало, оставляя после себя приятную пустоту, – Теперь едем смотреть мою берлогу. Переулок Гражданский, дом тридцать, будьте любезны. А здесь в магнитоле – точно все сговорились, звучала "Баллада о любви", и на строках Я дышу – и значит, я люблю, я люблю – и значит, я живу руки мужчин почти непроизвольно потянулись друг к другу и сплелись в одно целое, нежно поглаживая чужие пальцы. Съёмную хату Ильменко Сергей плохо запомнил по первому вечеру в ней. Випывший всего один, чисто символический бокал, мужчина тем не менее ощущал себя пьяным – от избытка чувств. Не до разглядывания интерьера ему было, тем более, что сам Владимир собирался в скором времени съезжать отсюда. Куда важнее оказалось впервые за столько лет засыпать и просыпаться не одному, а в теплых, крепких объятиях. Так и получилось, что через несколько месяцев Ильменко уже распаковывал единственную спортивную сумку с вещами в квартире Петровича, ежеминутно втягивая того в поцелуй. Телевизор, правда, разбили быстро: выбросили на новоселье из окна, в лучших традициях рок-н-ролла, и, гордые, ушли смотреть Ютуб. Рядом с Володей Сергей наконец-то чувствовал себя счастливым, вспоминая, что даже ранее может быть добрым, и старался радовать любимого человека. Учился у Ильменко жить без страха и ненависти к себе, учился не играть роль.. учился строить ту жизнь, которая нужна была ему. А Володя радовался, Володя с радостью воспринимал опыт, достающийся от старшего партнёра, Володя наконец-то нашел время почитать Солженицына, Цветаеву и Параджанова, трепетно принимал любовь, которой его окружили и сам не оставался в долгу. – Ты такой нежный.. – прошептал однажды Сергей, когда они валялись в постели в свой законный выходной. Потом поцеловал в щеку и провел по чуть колючей скуле – А с виду не скажешь. – Ну, – Володя на секунду задумался, стоит ли о таком выговориться, или нет. Воспоминания рвались наружу, и он решился. Закинул руки за голову, готовясь к долгому разговору – У меня была.. та ещё школа выживания, если честно. – Да? – чуть нахмурившись, Сергей присел, не прекращая поглаживать лицо и руки Ильменко – Расскажешь? Если.. если хочешь, конечно. – Ты знаешь.. особо и нечего рассказывать. Просто мой папаша.. в общем, он у меня был военный человек, и воспитание я получил соответствующее. Он хотел, чтобы я пошел по его стопам, а я, – Владимир невесело усмехнулся и кивнул на радужный флаг, который с недавнего времени висел в их спальне – Как видишь, не соответствовал его стандартам настоящего мужика. И перед самым выпускным он увидел, как я обжимался со своим парнем. Скандал вышел.. – кажется, тело заныло, даже спустя годы не забыв тех страшных побоев, хотя, конечно, ему это только показалось. Шрамы давно зажили, скрылись под татуировками. Володя потёр подборок, потом дёрнулся, отгоняя воспоминания, – Папаша захотел меня в армию отправить, того пацана вообще грозился убить... Его родители тогда эмигрировали вместе с ним, чтобы под разборки не попасть. Очень удачно уехали, его маме предложили работу в Израиле: она еврейка, смогла там гражданство получить. У парня, правда жизнь потом хреново сложилась, до сих пор себя виню.. – мужчина вздохнул, тогда Сергей положил руку ему на плечо, поддерживая – А меня ждала армия. Но я сбежал, поступил в колледж, потом дал врачу взятку, чтобы признали не годным – я, конечно, спортсмен, но в армию ни за что не пойду, столько дерьма мало где ещё есть. Так и живу.. семья моя двадцать лет, как знать меня не желает, да и я.. и какая они мне семья? Так, одно название. Ну и к чёрту их... – Владимир присел, одной рукой обхватив голые ноги, и положил голову на плечо Сергею. Тот мягко поцеловал своего любимого человека в лоб, начал говорить какой-то бессмысленный набор ласковых слов... Он теперь осознал в полной мере, как важны были для Ильменко любые проявления чувств – ведь Володя вырос практически без любви, и теперь старался восполнить этот пробел. – У тебя теперь есть семья, – дотрагиваясь губами до сбитых костяшек, произнёс мужчина– По-крайней мере, я тебя очень люблю. Я благодаря тебе научился жить и дышать. Взгляд Владимира, исполненный признательности, говорил красноречивее всех слов. Потом