Я иду искать

             — А где… — Хината ещё раз смотрит на лестницу. — Киоко?       — В номере, — коротко отвечает Наруто, не взглянув на неё, и проходит мимо, в закусочную.       — Наруто, — Сакура идёт за ним, за ней — Саске и Ино, а следом и все остальные.       — Послушайте, — Узумаки останавливается и оборачивается на них. — То, что она относится к вам хорошо, абсолютно не значит, что также отношусь я. Конечно, вина Какаши здесь больше, но сути не меняет: вы вторглись в личное пространство Киоко. Её прошлое не должно было вас волновать, ясно? Не думайте, что я буду к вам дружелюбен, точно не после всего, что произошло. Au revoir .       Он прошёл мимо всех столиков прямо к двери, где его уже ждал доставщик еды, на этот раз с японскими блюдами (выбирал Наруто). Узумаки расплатился карточкой и, кивнув, попрощался с мужчиной, напоследок оставив ему щедрые чаевые. В Америке был буквально культ чаевых: люди были обязаны их оставлять, и за полтора года он уже привык к этому.       Он также прошёл мимо компании друзей, не смотря на них, а затем остановился в дверях, когда заметил Киоко, подходящую к нему.       — Ты зачем спустилась? — мягко спрашивает и приближается к ней.       — Я… Не хотела одна оставаться…       — Всё хорошо, не переживай, — Наруто приобнимает её за талию и прижимает к себе, целует в макушку.       — Киоко!.. — Яманака предпринимает попытку заговорить с девушкой, но та вздрагивает и замирает на месте. Де Кюри, как и парень, стоит к ним спиной, но даже так Ино понимает, что, кажется, сделала только хуже.       Наруто, посмотрев на них через плечо, выглядит раздражённым. Снова оборачивается и уводит Киоко за собой.       — Мы всё испортили, — заключает Чоджи, смотря им вслед.       — Не «мы», — резко замечает Ино. — А некоторые отдельные личности.       — Только не надо вешать вину на меня, — фыркает Киба и скрещивает руки на груди. — Признайся, ты не меньше меня хотела узнать о том, что происходит и что эти двое скрывают.       — Теперь ты доволен тем, что знаешь? — внезапно спрашивает Шикамару, чем привлекает к себе всеобщее внимание. — Чувствуешь себя хорошо? Как тебе спалось? Ты никогда не соблюдаешь личные границы, Киба, ты ведёшь себя свободно, раскованно, не думая, что другим может быть некомфортно. Тебе было всё равно на то, как Киоко чувствовала себя от твоих слов или пристальных взглядов, а она, поверь, не чувствовала себя комфортно.       — Ты ничего не говорил, а тут вдруг решил? Что-то не замечал твоей тяги защитить её.       — А тебе самому пора думать, — Нара подошёл к нему ещё ближе, склонил голову в бок и смотрел на недовольное лицо Инузука. — Уясни, что если человек не хочет говорить о чём-то, то нельзя лезть.       Киба сморщился. Шикамару был выше его на пару сантиметров, поэтому чувствовал он себя неуютно.       Этот парень всегда предпочитал позицию наблюдателя или слушателя, он редко вмешивался в какие-то дела друзей, мог иногда помочь хорошим советом, но никогда ничего не делал. Нара был из семьи военного, потому и сам перенял что-то у своего отца, главнокомандующего воздушным флотом Японии, был молчалив, не слишком эмоционален, внимательный, серьёзный, а если верить Саске, который с ним был знаком с детства, то и абсолютным гением. Этим и бесил.       — Если подобное повторится, то тебе придётся отвечать, ясно? — Шикамару слабо прищурился, а Киба опустил взгляд вниз, напряг скулы и сжал руки в кулаки. Он чувствовал себя уязвимым перед ним. — Ещё раз повторяю: ясно? Отвечай.       Саске, стоя у стены, наблюдал за этой сценой. Шикамару был, кажется, единственным человеком в его окружении, кто был способен приструнить любого.       И всё же Учиха думал, что он был прав: Нара заинтересовался Киоко.       — Ясно, — сквозь стиснутые зубы ответил Инузука, не поднимая взгляда.       Шикамару отошёл от парня и, сунув ладони в карманы широких штанов, пошёл в сторону входа в мотель.

* * *

      — Ты хочешь что-нибудь? — аккуратно спрашивает Наруто у девушки, которая уже несколько минут сидит на кровати и не двигается, ещё и смотрит в одну точку.       Она что-то отвечает, но совсем тихо и неразборчиво.       — Что? — переспрашивает.       — Я хочу умереть, — повторяет Киоко безжизненным голосом.       Ему кажется, что в этот момент его сердце остановилось.

* * *

      Она видит кровавую дорожку на полу, ведущую в кладовку их дома. Тёмная полоса тянется с кухни прямо туда, а около двери кухни от света из окна поблёскивает кухонный нож, испачканный в крови.       — Что?.. — Киоко замирает на месте. Школьный портфель спадает с плеча на пол.       — Вернулась, Кио? — мужчина появляется в дверях гостиной и улыбается ей. В его руках чужая окровавленная одежда, и девочка не сомневается в том, кому она принадлежит — в этой стопке была любимая кофта матери.       — Что… с мамой?..       Отец моментально меняется в лице: улыбка исчезает, и вместо этого он кривит губы, затем морщится, словно почувствовал неприятный запах.       — Эстель… — он откидывает женскую одежд куда-то в гостиную и даже не смотрит на то, куда именно. — Возомнила о себе слишком много.       — Ты… — она сглатывает. Сжимает в руках школьную юбку и делает шаг назад, словно это поможет ей. Отец внезапно начинает её пугать, так сильно, что внутренности будто скручивает в тугой узел.       Она хочет убежать.       — Она в кладовке, — Акума кивает на деревянную дверь. — Хочешь посмотреть?       — Я не… — Киоко становится тяжело дышать. Она задерживает дыхание, когда мужчина вновь улыбается ей и медленно приближается, смотря прямо в глаза.       Там нет нежности, нет любви, радости, даже привычного равнодушия или ненависти, с которыми он смотрел на неё или мать, только пустой, абсолютно сумасшедший взгляд.       — Хочешь? — повторяет и останавливается перед ней.       — Нет, — выдыхает. — Не хочу…       В этот момент она понимает, что здесь изначально не было правильного ответа.       Мори резко нагибается и хватает её за волосы. Киоко вскрикивает, но он тащит её за собой, совершенно не обращая внимания на крики и сопротивление. Резко вздёргивает её и практически швыряет внутрь кладовки, куда заранее открыл дверь.       — Полюбуйся на свою мамочку, дрянь, — цедит мужчина и хлопает дверью. Крутит ключом в замочной скважине, и Киоко подбегает к двери, хлопает по ней ладонями.       — Папа! Выпусти! Я не хочу!.. Открой дверь! — внезапно свет включается, и девочка, судорожно вздохнув, оборачивается. — Мама…       Эстель де Кюри лежала на полу в луже собственной крови. Её глаза были открыты, и она смотрела точно на Киоко. Девочка кричит. Она надрывает глотку и замолкает только тогда, когда в дверь раздаётся глухой удар ноги.       — Закрой свою долбанную пасть!       Она прижимается к двери спиной и скатывает вниз, обхватывает руками колени и пустым взглядом разглядывает мёртвое тело матери, лежащее перед ней.       Одиннадцать ножевых ранений.       Три раны в районе живота, одна — под ключицей, две — на левом бедре, одна — поперёк шеи, ещё одна — на щеке, другая, самая глубокая, — в левом боку, и две самые запоминающиеся, — вырезанные на коже обеих икр звёзды, потому что Эстель значит «звёздная».       Одиннадцать ножевых ранений.       Киоко ненавидит число одиннадцать.

       * * *

      Когда мама умерла, ей было десять лет.       Киоко научилась жить. Нет, не жить — выживать.       Она всегда хорошо училась, поэтому зарабатывала на жизнь тем, что имела — знаниями. Она предлагала услуги репетитора детям своего возраста, младше или старше — не имело значения.       Рано утром уходила в школу, делала домашнее задание перед уроками и на длинных переменах, исправно занималась, получала похвалу от учителей, всем улыбалась. После уроков делала то домашнее задание, которое успевала, а затем ходила по домам к ученикам, где обучала детей, получала деньги и шла так медленно, как только могла, чтобы оказаться дома под полночь, когда отец уже спал.       Иногда он не спал, и тогда хотелось умереть. Издевался над ней всеми способами, которые мог придумать — унижал, задевал, отбирал деньги — и это было самое безобидное. Было гораздо хуже: прижигал кожу сигаретами, избивал, делал надрезы ножом на руках и ногах, оставляя ненавистные шрамы, заставлял её умолять его остановиться, хлестал плетью.       Акума Мори делал всё, чтобы Киоко ненавидела жизнь. И справлялся на отлично.       Она копила деньги на обучение в старшей школе и университете. Хотела сбежать. Самостоятельно платила за их дом, прятала деньги от алкоголика-отца.       А, выйдя за пределы дома, натягивала улыбку и делала вид, что всё хорошо.       Когда отец её изнасиловал, ей было двенадцать.

* * *

      — Где ты, блять, пропадала?! — он хватает замершую на месте девочку за руку и втаскивает в дом.       — Нет! Пусти меня!       В тот вечер вторника его не должно было быть дома — он всегда пропадал в барах со своими товарищами-наркоманами. Но почему-то он был. Она так и не узнала почему, но после всего произошедшего это уже не волновало её.       Она вырывалась. Она упиралась ногами в пол, изворачивалась, со всей силы наступала ему на ноги, пыталась даже кусаться или драться. Она пыталась. Но ей было двенадцать, и она ела раз в день и всегда немного, потому что на большее не хватало денег, она была слабой и беспомощной перед громадным мужчиной.       Возможно, внутри просто теплилась надежда, что отец изменится. В один день просто извинится за всё, скажет, что любит, и всё будет по-другому.       Она была ребёнком. Для детей надежда в родителей не угасает до последнего.       Акума швырнул её на пол после очередной попытки удара с её стороны. Киоко упала и ударилась головой о пол, из глаз брызнули слёзы, и она тихо всхлипнула.       — Не смотри на меня, — цедит мужчина, он тянется к ремню в брюках и, пошатываясь на месте, достаёт его из шлёвок.       — Ne faites pas... rien. S'il vous plaît, ne faites pas , — она упирается в пол локтями и привстаёт, но Акума наклоняется и наотмашь бьёт её по лицу.       — Какая же ты… дрянь! — рычит и вновь хватает её за волосы. — Вся в психанутую мамочку!       — Papa , — Киоко мотает головой и хватается за его кулак, на который намотаны волосы.       — Прекрати! Закрой свой рот! Не смей говорить на этом языке! — кричит на неё так, что слюна попадает ей на лицо, и она дрожит. Её трясёт.       Это страшно. Понимать, что что-то ужасное сейчас произойдёт — страшно. Понимать, что собственный отец словно сошёл с ума — страшно. Понимать, что она беспомощна перед ним — страшно.       — Я всё сделаю… — шепчет. — Пожалуйста, не трогай меня…       — Запомни, Кио, — он приседает на корточки и ведёт костяшками пальцев по её щеке. Улыбается. — Ты принадлежишь мне. Ты моя. И я имею право тебя трогать тогда, когда захочу. Поняла?       — Я… — вздрагивает, когда ремень оказывается откинутым в сторону.       — Поняла, твою мать?! Отвечай, сука! — встряхивает её, и Киоко вскрикивает. Ей больно.       Она помнит всё смутно. Это, кажется, к лучшему. Отчётливо помнит, как отец снял свои джинсы и трусы, а затем уткнул её лицом себе в пах. Заставлял её ублажать его, бил по лицу, тянул за волосы и всё время повторял «Кио», словно сумасшедший. Он сам раздевал её, затыкал рот тканью школьной рубашки, которую порвал. Больно тянул за грудь, оставлял синяки на всём теле, щипал, если она кричала от боли, бил.       А затем только отрывки.       Она помнит сумасшедшую боль, пронзающую тело. Помнит, как кричала, как изворачивалась и как получала за это.       Он кончил в неё, погладил по щеке и ушёл в спальню, оставив её на полу, пока она умирала морально и страдала физически.       Де Кюри больше ни разу не заплакала, она больше никогда не сопротивлялась, когда он что-то делал с ней, она не кричала. Просто терпела. Потому что больше не было сил на всё это. Она просто хотела в один день умереть, хотела, чтобы он довёл до конца, и она перестала дышать.       Киоко всегда думала, что лучше умереть, чем пережить это снова.

* * *

             — Наруто? — удивлённо спрашивает Кушина в трубку. Сын редко звонил ей сам, обычно это делала либо она, либо звонила Киоко с его телефона.       — Мам, — он шумно выдыхает и прислоняется к стене. — Я не хочу потерять её, мам…       — Что? О чём ты? Что с Киоко?       — Это он, — Узумаки прикрывает глаза, садится на корточки, упираясь спиной в стену. Смаргивает слёзы. — Это, сука, он. Её отец-ублюдок. Это он убил человека.       — Что?.. Подожди, милый, ты уверен? — женщина спрашивает аккуратно, отлично понимая в каком состоянии сын. Когда плохо Киоко, Наруто принимает два состояния: он либо становится её опорой, лучшей защитой и готовится убивать любого, кто сделает что-то не так, либо ему становится так же плохо, как и ей.       — Хатаке Какаши, который вёл её дело, следователь в этом. Раны, которые были нанесены Николасу, идентичны тем, которые были на её матери, — он склоняет голову вниз, и несколько слёз всё-таки падают на брюки. — Он сбежал из тюрьмы. И он, блять, пришёл за ней.       — Наруто… — Кушина потерянно смотрит на мужа, который стоит рядом с ней. Им обоим не нужно быть рядом с сыном, чтобы понять, что тот изо всех сил сдерживает себя.       — Она сказала, что хочет умереть.       Сакура вздрагивает, когда рядом с ней внезапно встаёт Шикамару. Она смотрит на друга, но тот мотает головой и прикладывает указательный палец к губам, прося быть тише. Сам скрещивает руки на груди и прислоняется к стене спиной, вслушиваясь в молчание, повисшее за углом, где сидел Наруто.       — Она сказала мне, что хочет умереть, — приглушённо повторяет Узумаки. Он крепко сжимает челюсти, пока слёзы льются по щекам. — Я так его ненавижу. Я хочу, чтобы он умер. Я никогда в своей жизни ненавидел никого так, как его.       — Наруто, всё будет хорошо, — Минато берёт телефон жены. — Слышишь меня? Он не доберётся до неё.       — Я тоже так думал, — усмехается парень.       — В каком плане? Почему «думал»?       Наруто крутит между пальцев небольшой клочок бумаги.       «Кио, моя милая, я наконец-то нашёл тебя. Мы скоро воссоединимся, веришь? Я так долго ждал этого»       — Потому что он уже добрался до неё.