Клубника и Сигареты

Небесно голубой моей души. Меня всегда интересовало, как выглядит любовь. Звучит немного странно— я и сам знаю, но привычка давать каждому человеку и вещи цвет зародилась во мне ещё в ту секунду, когда моя мать почувствовала колкую боль в животе. Я объясню. Детство для меня было тёмно-алым, как последний, уходящий луч заката, и, стоило произнести его, как на языке чувствовалась сахарная вата, таящая сразу после того, как касалась моего нёба и дарила самый лучший вкус на свете. Предательство было кислотно-жёлтым, как горчица, горькая и неприятная, дружба— хотя я мало мог судить об этом— была непроглядными зелеными джунглями, манящими зайти внутрь и подарить приключения. Одиночество казалось тёмно-синим, растекалось по венам холодной океанской водой, — его-то я знал лучше всех. Я дополнил свою коллекцию до конца, а чего не понимал полностью просто придумал, и только любовь для меня оставалась полной загадкой. Пускай у меня была Долорес, она никогда не могла дать мне ничего в ответ. Я был обязан ей жизнью, но не любовью, и испытывал к манекену чувство долга, — это щемящее, странное и убивающее всё хорошее чувства долга. Но так было не всегда. Однажды всё изменилось, и, вспоминая об этом, я будто медленно таю, распадаясь на маленькие осколки моего зеркального сердца. Это из-за него. Он все изменил— высокий, темноволосый мальчик с глазами-хамелеонами, который когда-то был моим. *** —Почему бы тебе просто действительно не уйти на пенсию? Было раннее утро в отеле Обливион, начавшееся ровно также, как и предыдущее— со скандала. Проблема была вполне себе простой, однако необъяснимой: вот уже третий день подряд после нашего возвращения в городе пропадали люди и вещи. Подсознательно я уже догадывался, в чем именно была загвоздка, но признавать это не хотел: апокалипсис нанес на меня слишком ощутимый шрам, и я не хотел его вспоминать; к тому же, каждый раз, когда я преподносил это как причину всех несчастий, на меня сыпался град шуток вроде «Опять ты со своим концом света?», «Говоришь, что я торчок, а сам зависим от своего апокалипсиса». —Потому, что стоит мне сказать, —холодно начал я, накладывая себе на тарелку несколько фруктов для видимости. — что я собираюсь отдохнуть, кто-то из вас ввязывается в неприятности. —Ты преувеличиваешь, —Клаус, ходивший за мной по пятом, похлопал меня по плечу. —все не так плохо. Тебе в самом деле стоит немного погулять и развеяться. Один день мы как-то справимся. Я развернулся к мужчине и уставился в его чуть грустные большие глаза: —Что ты уже задумал? Эти твои приливы нежности и заботы меня порой сводят с ума. Выкладывай, в чем дело. —Почему сразу что-то случилось? Может, я просто хочу поухаживать за моим мла… старшим братом. Ну, или за стариком, если быть точнее. —Ладно, допустим, —я вернулся к своей тарелке и завтраку. —Если не веришь, возьми с собой Виктора, —номер Четыре пристроился справа. —или меня. —Я хочу расслабиться, а если возьму тебя— это будет побег из Шоушенка*. Остаток разговора я уже даже и не помню— весь прием пищи я фокусировался на подсчете салфеток за соседними столами: мне было так легче отвлекаться от понимания присутствия других людей. После завтрака я поднялся к себе. Я действительно собирался выйти прогуляться, правда, ещё задолго до того, как эта идея пришла Клаусу в голову— мне хотелось посмотреть, что ещё успело пропасть и оценить ситуацию. Так что, недолго думая, я накинул поверх рубашки пиджак и подошел к небольшой раковине, стоявшей в конце номера. Из зеркала на меня смотрело уставшее лицо. Это было даже забавно с одной стороны: я так сильно мечтал выбраться из апокалипсиса, а теперь, когда все миновало, искал в любом месте опасность и катастрофу. Похоже, жажда адреналина настолько сильно впиталась в меня, что теперь я жил только ею. Паника подобралась ко мне настолько близко, что я неосознанно отступил назад. Мне вдруг стало неприятно из-за самого себя. Я умыл щеки несколько раз, стараясь избегать отражения, а затем вышел из комнаты и сбежал по лестнице вниз, считая каждую ступеньку. Бешеный ритм шагов совпадал с ударами сердца.