На неведомых дорожках

С утра к отцу пришел посетитель, и они сразу же уединились в кабинете. Вышли довольно скоро, но отец, хоть и держался уверенно, но всё же был заметно взволнован: - Маша, Анна, подойдите сюда, новости в какой-то степени касаются всех нас. Анна взглянула повнимательнее: чиновник, довольно пожилой, и не из Затонска явно. Улыбается очень доброжелательно, округлое, сразу располагающее к себе лицо. Отец представил: Арсеньев Михаил Сергеевич, должность упомянул довольно невнятно. На отца непохоже. Новости ошарашили лишь в первую секунду. Дело Штольмана пересматривают в связи с вновь открывшимися обстоятельствами. Возможна переквалификация по другой статье, полное оправдание – вряд ли. Но хоть частично обелить имя и память, это тоже необходимо - отец согласно кивал. Восстановить честное имя, даже после смерти, конечно же, это очень важно. Мария Тимофеевна смотрела в полном изумлении, впрочем, особого восторга не выказывая, и чуть заметно морщась при имени Штольмана. По её мнению, умерев, ему следовало там и оставаться, и более никого не беспокоить. Анна давно уже слушала в пол-уха, вежливо соглашаясь со всем. Ну нельзя же врать настолько нагло! Ведьма, заключившая договор на силе, теперь отчего-то сразу же чувствовала любую прямую ложь. Вот словесные игры Семаргла — это же просто песня, и без единой фальшивой ноты. Чистая правда, от начала и до конца. А еще был великолепный юрист, явно похожий на черта, так глубоко спрятавший крупинки собственного интереса за четким профессионализмом. Но этот – даже ведь и не пытается. Так что Анна всё так же вежливо кивала и попутно разбиралась: где же именно ложь. Дело пересматривают – правда. Следователь крупно оплошал на очередном деле, что дало повод поднять предыдущие – правда. За шанс ухватился Варфоломеев, из большой любви к погибшему другу – как же, именно поэтому. И есть что-то еще. Упоминание именно факта гибели – это не ложь, но и не явная правда – они сомневаются? Поиски Штольмана возобновили? И приехали сюда искать его след? Да, именно так. Обещание гостя помочь, явное сочувствие, демонстрация того, что тот на стороне Варфоломеева и делает все в интересах Штольмана – ложь настолько явная, что даже неловко. Анна даже была рада, когда разговор закончился. Но гостя, разумеется, пригласили на обед. Анна была уверена: папа не скажет постороннему человеку ничего лишнего. В конце концов, папа – адвокат, и очень хороший. Но как поведет себя мама? За столом текла неспешная светская беседа, уже, к счастью, на отвлеченные темы. Но Михаил Сергеевич все равно успевал вставить своё. Упомянули новый сезон в столице – и Михаил Сергеевич поинтересовался, не думали ли они о поездке в Петербург? Возможно, их бы интересовал ход следствия, Варфоломеев оказал бы всяческое содействие… Мария Тимофеевна тут же недовольно поджала губы. Помнила она прежнюю Анину поездку туда – век бы того Петербурга не видать. А Штольмана еще дольше. И с крайней вежливостью возразила: - Увы, никак невозможно. Мы уже приглашены в Москву. У моей сестры юбилей. И тут же подумала, что довод слабоват. - И главное, свадьба моей двоюродной племянницы – её отец, возможно слышали, занимает серьезную должность в городской думе. Дальше последовал рассказ о женихе, который такой перспективный молодой человек и, к тому же, потомственный дворянин. И в этот момент не было в её рассказе и намека на зависть – сейчас играло роль другое и главное: её род – большой, влиятельный и сильный, который этой свадьбой усилится еще больше. - Хотя, Лиззи, конечно, еще так молода… И Михаил Сергеевич допустил главную ошибку – прежде, чем Мария Тимофеевна продолжила, он вежливо решил поддержать разговор и спросил, сколько же Лиззи лет. - Восемнадцать, - ответила Мария Тимофеевна с безукоризненной ледяной вежливостью, нервно комкая в руках салфетку. А Анне за двадцать. И она так и не сделала блестящую партию, хотя во всем превосходит бледную крошку Лиззи. И этот господин намекает на это явно, предполагая, что шансов у её дочери уже нет, и поэтому они должны, по его мнению, интересоваться кем попало. Возможности расположить к себе хозяйку дома с этой минуты у гостя не стало. Виктор Иванович взял на себя главную роль в беседе, привычно сглаживая углы. Анна наблюдала с интересом. Ничего нового в таком отношении не было. Мама не любила Штольмана и раньше, а теперь не любила его еще больше. Ведь это из-за него её дочь испортила себе жизнь, лишилась возможной хорошей партии, а теперь еще, в отчаянии, связалась неизвестно с кем – и даже не с ним. И Анна вдруг поняла, мгновенно и ясно – это самое главное, что не может простить Штольману мама – что даже не с ним. И поняла, до какой степени мама её жалеет. И повернулась к ней, пытаясь показать хоть взглядом, как она её любит и поддерживает. Что-то начинал говорить гость о каких-то фактах и письмах, Анна пропустила. - Ох, надо же ответы всем заготовить, а приличная бумага для писем закончилась, - услышав что-то краем уха, пожаловалась Мария Тимофеевна Анне, а сама произносила: «Я же о вас забочусь». - Я схожу куплю, - ответила Анна. - «Я люблю вас», - услышала мама. И Михаил Сергеевич, не последний человек в команде, и вовсе не глупый, понял, что на миг выпал из разговора. Что, судя по всему, между матерью и дочерью был некий конфликт, но теперь они помирились, и эти новые их отношения для них сейчас куда важнее сведений о ком-то, давно уже умершем. Искать в Затонске явно было нечего.        Мария Тимофеевна сама принесла стакан теплого молока на ночь. Анна взяла с благодарностью – молоко было удивительно вкусным. Мария Тимофеевна присев на кресло, наблюдала почти с умилением, но тут же печально вздохнула: - Эх, если бы не тот несчастный случай… - Какой несчастный случай? – мимолетом удивилась Анна. - Как какой? – изумилась мама. – Если бы тюремная карета не упала тогда в реку, пересмотрели бы всё сейчас, срок бы ему убавили. Пусть уже… Помогали бы ему… тот генерал поддержал бы. Анна вскинулась: - Как упала? Разве он не бежал? И какой генерал? Мама глянула изумленно: - Куда бежал? Кто? Я о генерале Левицком, он же весь год передачи передавал. Анна, неужели ты забыла? Генерал Левицкий не мог передавать передачи весь год. Он узнал о Штольмане лишь перед судом. Анна похолодела: - А карета какая упала? Он же прыгал с обрыва, не успевая скрыться от преследования. Мама с таким испугом смотрела: - Карету на переправе понесло. Там еще арестанты были, кого вытащили потом, кого нет. - А Якова нет? – Прошлое всё-таки изменилось. – А если он жив? - Как жив, девочка моя. Он же в кандалах был. Не было шанса. Он не бежал, в него не стреляли, не сторожили на берегу. У него было время. Надеты кандалы – да чтобы у Якова не было отмычек? Снял же он как-то те кандалы перед побегом. Всё изменилось. Он жив.        Анна, чуть пошатываясь, сидела на кровати и смотрела в стену. Прошлое изменилось. Он может быть жив. Если он жив – почему он не пришел? Они клялись перед алтарем. Он должен был махнуть рукой на все опасности и прийти сюда – за ней. Если нужно подождать – сообщил бы ей, и она бы ждала, сколько понадобится. Ни одного оправдания на всей земле не могло быть тому, что он не пришел. Где-то далеко-далеко в вековечном лесу ровным мерным звоном отбивал время колокол. У неё его сын – а он не пришел.