Мартовское солнце за ажурными занавесками

— Доброе утро, Гермес Аркадьевич! — Кузя неловко топтался на пороге дома, освещённый позади переливами золотисто-белых лучей солнца. Неуверенная улыбка пересекала юное лицо, отросшие серые волосы лишь на концах прядей едва заметно краснели, щёку пересекал продолговатый шрам — от скулы до подбородка. От дива, перебивая аромат яблок в саду, слегка пахло серой и мелом, как от только что призванного. Ошейника не было. Аверин непонимающе моргнул, ощущая, как сердце и дыхание разом замерли, будто прислушиваясь к знакомо-незнакомому голосу. Чёртовы сны, они стали такими правдоподобными в последнее время. Неосознанно граф протянул руку, касаясь чужих взъерошенных волос, провёл до щеки — тёплая. Прямо как было бы в реальности. Див потёрся о сухую ладонь, слабо блеснул глазами — лишь призрак былого неуёмного веселья и хитрости. Протянул вперёд обе руки, порываясь обнять, но Аверин сделал шаг назад, отворачиваясь и качая головой. Если он сейчас поддастся этим фантазиям, утром снова что-то почувствует. Чувствовать боль он больше просто не мог. Гермес Аркадьевич побрёл в гостиную, не заботясь об открытой двери: что станется с его домом во сне? На званый ужин слетятся ещё и Анастасия с Императором? Он бы не удивился. В тот день в Пустошь отправилось слишком много не-людей. И все — по его вине. Глубоко вдохнув, Аверин аккуратно опустился в кресло, оглядываясь по сторонам. Подсознание с удивительной точностью воссоздало гостиную такой, как он оставил её прошлым вечером: пустой стакан из-под виски на столе и бутылка рядом, несколько сваленных одна на другую книг про Пустошь, смятый комом пиджак на стуле. Пока граф предавался тупому созерцанию, Кузя бесшумно зашёл в комнату, осторожно ступая босыми ногами по ковру и тревожно поглядывая на своего колдуна. — Гермес Аркадьевич… — тихонько протянул он, обходя кресло и присаживаясь напротив мужчины на корточки. Попытался поймать светлый взгляд, но Аверин упорно отводил глаза. Если игнорировать проблему — она исчезнет. Если смотреть не так жадно, если вовсе не смотреть — завтра не будет казаться, что это было на самом деле. Кузя нахмурился, закусил губу. На лице его колдуна были следы многодневной усталости, но при этом оно не выражало ни единой эмоции, — только в самой глубине чёрных зрачков плескалось сожаление. Див вздрогнул от силы этой эмоции и пожалел, что больше не имел с ним связи — чтобы укрепить магические узлы, чтобы разобраться, где же болит на самом деле. Чуйка подсказывала — болит в самом сердце. — Гермес Аркадьевич… Пожалуйста, посмотрите на меня, — взмолился Кузя, хватая колдуна за руку. Та была ледяной, будто принадлежала фарфоровой кукле или восковой фигуре. Аверин напрягся, зажмурил глаза, шепнул: «Прочь». Под рёбрами что-то закрутилось, сжалось, ухнуло к самому полу и мигом толкнулось в горло, заставляя едва ли не всхлипнуть. — Я вернулся, — прошептал он, утыкаясь лбом в чужие колени и опуская чужую ладонь на свою макушку. Пальцы мужчины сжались спазмом, на секунду цепляя взъерошенные волосы, а затем снова безвольно расслабились. Тишина разлилась по комнате, нарушаемая только шорохом горячего августовского ветра в окнах и тяжёлым, загнанным дыханием Кузи. Аверин проводил взглядом проползший по полу солнечный зайчик, замерший в чужих, уже не таких цветастых, как было раньше, волосах. Странно, Кузя всегда в его снах был таким, как в тот самый день, — ослепляющим, ярким, самоубийственно самоуверенным. Может быть, принятие чужих возможных изменений было первым шагом к смирению? Сердце отозвалось режущей болью, будто это у него в груди загорелся алатырь. Смирение? Оно было ему совершенно недоступно. Колени обожгло чем-то влажным и горячим, — и это острое ощущение было настолько неожиданным, что Аверин всё-таки опустил взгляд. Серая макушка всё ещё была там же, а спина дива прерывисто вздрагивала. «Мне так жаль. Я опоздал. Опоздал! Теперь вы… Из-за меня! Но я должен был!» — доносилось приглушённым шёпотом сквозь тихие всхлипы. Граф задохнулся, горло сковало ледяной рукой боли, лёгкие обожгло. «Всё-таки это был кошмар», — подумал он, закрывая ладонью глаза. Но звук не уходил. И проснуться не удавалось, а Кузя всхлипывал и ругался на его коленях. Три месяца. Три месяца, два дня и четырнадцать часов его див был мёртв. И впервые за всё время их знакомства он так по-человечески плакал. Граф поднял взгляд на стоящий рядом шкаф, чтобы больше не смотреть на Кузю: сердце слишком реально разрывалось на куски от каждого невнятного слова. С книжной полки на него смотрели корешки нескольких романов и научных трактатов. Что-то внутри ухнуло вниз: он мог разобрать все названия. — Кузя, — тихо позвал Аверин, зажмуриваясь, и всхлипы в тот же миг прекратились, див насторожился, напрягся струной и прислушался. Голос бывшего хозяина звучал хрипло, немного дрожаще. Но это был всё ещё его любимый голос, — и наконец в нём снова зарождались нотки былой силы. — Кузя, — повторил граф и открыл глаза, — скажи мне, это правда сейчас происходит, или я всё-таки сплю? — Правда, Гермес Аркадьевич, всё правда! — заголосил парень так, что колдун поморщился, и уже целиком, будто забыв, что он не в облике кота, забрался к Аверину на колени. Обхватил своими горячими ладонями чужое лицо, блеснул покрасневшими разноцветными глазами, коснулся чужого лба своим и замер, деля с еле дышащим графом свой воздух. — Я вернулся. Я правда вернулся. Вы не представляете, как это всё было сложно! Аверин тонко улыбнулся, обнимая дива и сдвигая голову на его угловатое плечо. Вдохнул поглубже его запах, закрыл глаза. Было спокойно. Возможно, это не сон, а его галлюцинации — уж больно реальным ощущалось неизменное помещение, звуки и запахи. И тот факт, что он мог читать… Может, Виктор был прав, и Гермесу стоило обратиться к мозгоправу? А всё-таки хотелось сначала насладиться этой сладкой иллюзией. В прихожей раздался грохот, и меньше чем за долю секунды в гостиной оказался Владимир, а следом за ним — Мончинский с магическими сетями в одной руке и колдовским оружием — в другой. На распахнутое окно с угрожающим видом запрыгнул терьер в ошейнике Управления. Аверин моргнул. Если это всё ещё были шутки его подсознания, ему точно стоило обратиться к врачу. Кузя на коленях обернулся крупным серым котом со шрамом на мордочке, обернулся к незваным гостям и предупреждающе зашипел, оголяя клыки. Мончинский уронил сети — и они рассыпались снопом золотых искр. Владимир замер в полуметре, шокировано распахнув глаза. — Не трогать! — опомнился колдун Управления, отдавая приказ полицейским дивам, хотел что-то ещё добавить — но будто не нашёл слов. В гостиной повисла тревожная тишина и только из окна, вкупе со слабым рычанием псевдо-терьера, доносились оживлённые звуки летнего Петербурга. — Немая сцена, — истерично хохотнул Мончинский и перевёл какой-то жалобный взгляд на Аверина. Граф ощущал, что его мыслительные процессы слишком замедлились, мозг испытал перегрузку эмоциями и надеждами и сейчас позволял лишь пустыми глазами созерцать сюрреалистичную картину. — Ваше сиятельство, — подал голос Владимир, как-то опасливо обходя кресло по кругу, — Кузя крутился вслед за ним, не переставая шипеть. — Вы можете объяснить, что здесь происходит? Аверин моргнул. Информация наконец структурировалась, рука собственнически легка на тёплую спину с вздыбленной шерстью и пару раз провела от холки к хвосту, — див успокоился. Гермес поднял взгляд на дива Управления. — Вы что же это, тоже его видите? — Очевидно, ведь мы преследуем этого незаконно вызванного демона без хозяина на протяжении всего утра, — поджал губы Владимир, и никто бы не смог понять: был ли это след неудовольствия или попытка скрыть улыбку. — Но кажется, — теперь он действительно поднял уголки губ, — это больше не требуется. Привет, Кузя. Кот снова перевоплотился, натягивая обратно яркую толстовку цвета тёмной сирени, и широко улыбнулся, стирая с щёк высохшие солёные следы. — И тебе привет! Прости, что пнул на Невском! Я боялся, ты меня сожрёшь, — развёл руками он и, вдруг опомнившись, обернулся к Аверину, хватая его за плечи. — Теперь! Теперь же вы мне верите?! — крикнул он прямо в усталое лицо, но в этот раз граф не поморщился. Наоборот, на его губах, впервые за долгое время, миллиметр за миллиметром стала проявляться улыбка. — Боже мой. Кузя! — он вскочил с кресла и обнял своего дива, заставляя его мыски оторваться от пола. Все в комнате тактично отвели взгляд, а Мончинский и вовсе отвернулся, оттягивая и Владимира подальше. Аверин поставил Кузю на ковёр, покрутил, изучая каждое мельчайшее изменение, с сожалением провёл большим пальцем по шраму, и вдруг понял: оно закончилось. Его самовольное заточение от жизни и собственных чувств, его душащее одиночество и отчаяние. Существование без этого невыносимого дива-анархиста. Закончилось. — Добро пожаловать домой, — прошептал он, удерживая в ладонях чужое лицо, — тело плохо слушалось, погребённое под лавиной запираемых так долго чувств. — Я вернулся, хозяин, — заведомо рыкнув на полицейского дива, чтобы тот скрылся на улице, произнёс Кузя и невесомо поцеловал своего колдуна в щёку. «Я не представлял, что див может вернуться из Пустоши и найти своего хозяина», — удивлённым шёпотом поделился Мончинский, и Владимир задумчиво кивнул, в отражение серванта наблюдая за графом с Кузей. Аверин, тоже расслышав это, только крепче обнял своего дива, в глубине души всё ещё опасаясь, что это сон. — Кажется, это тебя теперь стоит называть «обалденным», Кузь, — тепло прошептал он на мальчишечье ухо, и ненастоящий юноша расхохотался, обращаясь котёнком — граф едва успел его подхватить — и вылизывая каждый сантиметр чужого лица. Августовский ветер переменился, погнал над Петербургом кучевые облака, даря тенью долгожданную прохладу, а за окном заливался особенно бойкий соловей. Всё наконец-то было хорошо.