Будь на его стороне

Это приходит неожиданно. Панз медленно тянет косяк и смотрит в деревянный потолок. Доски изгибаются, словно змеи, искрятся и темнеют, тают вверху, чтобы потом снова появиться. В доме темно. У Панза из ориентиров огонёк самокрутки — и маска, яркая даже в полной темноте. Панз прикрывает глаза и говорит: — Я думаю, ты мне нравишься. Лицо Дрима закрыто, но его взгляд ощущается отчётливее всего на свете. Панзу хочется думать, что этот взгляд жадный и тёмный, что провалы зрачков крадут цвет у глаз не только из-за темноты. Ещё Панз думает, что это просто фантазии. Он видел, как себя ведёт Дрим, он слышал его слова, он знает, что эта жестокость, это его отчётливое, безумное помешательство — не образ. Это и есть Дрим. Панз хранил его альбом с детскими фотографиями. И, конечно, он их смотрел. — Ага, мы неплохо сработались. — Нет, — Панз смотрит в потолок, и у него ужасно, страшно болит в груди. — Ты мне нравишься. Не как соратник. — Ну, извини, — тихо отвечает Дрим и тянется к ремням маски. Осторожно её снимает, укладывает на колени, машет перед лицом ладонью, отмахиваясь от липкого дыма хуаны. Панз делает ещё одну затяжку. — Подумай об этом на трезвую голову. Панз переводит взгляд на него. Щелчок. В ту секунду, когда зажигалка искрится и даёт слабый огонь, из темноты дома получается выхватить черты его лица — крылья носа, изгиб тонких и сухих губ, неровные шрамы и запавшие глаза. — Я не буду говорить с тобой об этом на трезвую голову. Дрим затягивается и, наверное, морщится. Панз очень хочет думать, что у них всё взаимно — но он не дурак. То есть, конечно, он очень глупо и безнадёжно тянется к человеку, который не даст ему ничего, кроме крови на руках. Но Панз всё равно думает, что он не дурак — потому что он не рассчитывает на взаимность. — Тогда сейчас зачем? — Просто хотел, чтобы ты знал, — Панз прикрывает глаза. — Я иду за тобой не из-за денег, Книги или… ещё чего-то. Я просто на твоей стороне. — Да пожалуйста. Дрим цокает и снова щёлкает зажигалкой. Панз открывает глаза — но второй раз выхватить черты его лица не выходит. Он видит только отражение огонька сигареты в его зрачках. Его ведёт с хуаны. Панз редко, очень редко курит, не пьёт, и ему это вязкое чувство едва знакомо — то чувство, что ты больше, чем тело. Ты — грязный пол заброшенного дома, ветер, гуляющий по половицам, пыль, которая липнет к одежде, воздух и дрожащий в нём дым. И в Панзе больше болезненной, острой любви, чем он может вынести. Ему хочется говорить и говорить, взять Дрима за руку и всем этим поделиться, рассказать ему — ты не просто нравишься. Панз пойдёт за тобой на край света. Даже если ты болен и жесток, даже если ты одержим, даже если единственное, к чему ты стремишься — контроль. Даже если Панз видел твою коллекцию детских фотографий. — Я недостаточно ребёнок, а? — Ты слишком… — Дрим щёлкает пальцами. — Ну, ты не ребёнок. Это тоже. Затягивается. Панз повторяет его жест, и тлеющая хуана обжигает пальцы. Дым изгибается, словно змея, искрит белым и тает в темноте. — Мы соратники. Я тебе верю, Панз — я никому, кроме тебя, не верю. — Одно другому мешает, что ли? У Панза болит в груди. Дрим тушит сигарету и встаёт на ноги, оставляя маску на полу. — Я не хочу тебе обещать что-то, что дать не смогу. — Просто… просто давай пойдём до конца вдвоём, а? Дрим. Его пальцы касаются макушки Панза и зарываются в пряди. — Куда ж я денусь, — он мягко перебирает волосы, а потом уводит руку к шее. От того, как по позвонкам ведут пальцами прямо до ворота кофты, Панза пробивает дрожь. Мир изгибается, словно змея, искрит, чтобы потом исчезнуть. — Только люблю здесь один я, да? — Дрим не отвечает, и Панз спешит добавить. — Меня устроит. Только… У него горят щёки. От касаний Дрима как будто остаются ожоги, следы, которые ничем не вытравить. Панз думает — да я же просплюсь и буду себя ненавидеть, что вообще рот открыл. Что вытащил это острое и болезненное из груди наружу. — Только ты подумай, пожалуйста. Дрим. — Ложись спать. Я покараулю. И это большее, на что Панз вообще может рассчитывать. Он знает — Дрим не станет думать. У него есть Книга, есть под рёбрами сила, которой не место в мире. У него есть шрамы на спине, запаянные чьей-то магией. Есть злое, острое влечение — к контролю. К тем, кого он может поставить на колени. Панз ругает себя — за то, что начал разговор, и за то, что ему не противно. Дрим может позвать его ставить опыты на людях — и Панз пойдёт. Дрим может принести фотографии с детьми — и Панз кинет в него смазкой, чтобы дрочить было удобнее на зарёванные лица. Дрим может… да что угодно, на самом деле, может. У Панза болит в груди. Змея кусает себя за хвост — боль порождает лишь больше боли. Дрим, раненый так, что от этого не оправиться, после себя оставляет лишь отчаяние. Панз закрывает глаза. Утром ему, конечно же, этот разговор вспоминать стыдно. Но Дрим хлопает по плечу и говорит: — Я подумаю. И вспоминать приходится.