***
Чэн Фэнтай довольно легко налаживает новую жизнь в Гонконге: такой человек, как он, умеет приспосабливаться к обстоятельствам, заводить нужные знакомства и приумножать своё благосостояние. Конечно, он не Небожитель. Потому война пагубно влияет и на него. Ведь она, эта кровавая бойня, чуть было не лишила его здоровья, чуть было не раскрошила его сознание. Она чуть было не забрала близких ему людей. Чуть было не разорила его, чуть было не… Всего и не перечислить. Тем не менее, там, где другие бы хватались за голову, не зная, что и как делать на новом месте, Чэн Фэнтай ловит удачу за хвост. Его имя и ранее было на слуху в Гонконге, а теперь и подавно: каждый здесь знает его, и каждый хочет с ним сотрудничать. Его семья в безопасности, вдали от японцев. Они живут довольно богато, пусть и не так роскошно, как когда-то в Бэйпине. Его собственный сын и племянница Фэнъи растут послушными детьми. Под руководством знакомых британских врачей, Чэн Фэнтай упорно, ежедневно упражняется, чтобы развивать моторику раненой ноги, и делает успехи: дома, из комнаты в комнату, он может пройтись без трости, а снаружи, пусть и с сопровождением, он проходит гораздо большие расстояния, чем ранее. Казалось бы, в том хаосе, который окружал сейчас всю страну, да и, по правде говоря, весь мир, Чэн Фэнтай сумел вырвать свой кусочек спокойствия. Но, признаться, за всё время, проведённое в Гонконге, он едва ли ощущал себя счастливым. Его счастье осталось там, в Бэйпине. Оно, его счастье, со смеющимися глазами вразлёт, с пухловатыми щеками, во время выступления напудренными до снежной белизны. Оно — с алыми тонкими губами, так притягательно всегда улыбающимися: не то хитро, не то кокетливо, но всегда искренне. Оно — со взрывным, порой взбалмошным хохотом. Оно — с ладонями, что одновременно и изящны, и сильны. Ведь они, эти ладони, могут творить чудеса, завлекая причудливыми жестами или игрой полупрозрачного платка, а могут и ударить. Так, что мало не покажется. Чэн Фэнтай на своём опыте проверил. У его счастья есть лицо. Оно, его счастье, имеет имя. Оно имеет славу и имеет своё исключительное предназначение. Чэн Фэнтай помнит: цветок бегонии родился, потому что когда-то давно его омыли слезами настоящей любви. А звезда оперы родилась, потому что ей так же самозабвенно, как и бегонии, посвятили свои чувства зрители. Бегония зачахнет без любви. Актёр зачахнет без сцены. Чэн Фэнтай, влюблённый в свой единственный цветок, знает об этом не понаслышке. Когда Чэн Фэнтай приносит билет до Гонконга в театр, чтобы отдать его главе Шан, он уже наверняка знает: тот откажется. Ведь Шан Сижуй, во что бы то ни стало, должен оставаться в Бэйпине. В том месте, которое нутром своим пропитано духом оперы. И дух этот: живительный, неосязаемый, тонкий, — необходим Шан Сижую, как воздух. Чэн Фэнтай всё это понимает: скорее всего, он приходит в этот раз в театр, чтобы попрощаться. Теперь их будут разделять километры, которые, казалось бы, и без того разрушительны. Но из-за военных действий, что лишь накалятся, становясь всё жёстче, эти километры будут ощущаться ещё более долгими, растянутыми и мучительными. Всё просто: Чэн Фэнтай, чтобы выжить, должен уехать. Ведь в Бэйпине японцы, которым он перешёл дорогу. А Шан Сижуй, чтобы выжить, должен остаться. Ведь в Бэйпине его труппа, его театр, его опера, которые стали его судьбой. Но всё усложняется тем, что жить они друг без друга не могут. Чэн Фэнтай, оставив билет на трюмо в гримёрке, уходит из театра. В машине он не может сдержать слёз. А на перроне — ему кажется, что его провожает глава Шан. Запыхавшийся, не успевший смыть грим после выступления, но неизменно родной и любимый. Или не кажется? В любом случае, глава Шан (или плод воображения Чэн Фэнтая) молчит. Реален он или нет — это ничего не изменит. Не изменит того, что им остаётся лишь расстаться и, вопреки здравому смыслу, верить в скорую встречу, которой могло и не быть. Чэн Фэнтай не забудет и будет ждать. И он уверен — Шан Сижуй тоже. Но даже если тот решится приехать в Гонконг через пару лет, сможет ли? Сумеет ли уберечь себя от нападок других актёров? От преследований японцев? Не осыплется ли бегония под ветром, не превратится ли в алый сугроб из лепестков без должной заботы? Чэн Фэнтай надеется, что нет. Чэн Фэнтай, уезжая в Гонконг, почти ни о чём не жалеет. Лишь только о том, наверное, что так и не сказал вслух про то, как сияет всё изнутри мягким светом, когда рядом оказывается Шан Сижуй. Чэн Фэнтай хотел признаться, когда только оправившись от комы, позвонил в дом труппы Шуйюнь Лоу. — Алло? Я хотел бы поговорить с главой Шан. Моя фамилия Чэн. А в ответ долгая-долгая тишина. Фэнтай повторяет: — Алло? Хриплый голос на другом конце провода: — Господин Чэн… Чэн Фэнтай сразу же чует неладное: — Что случилось с твоим голосом? — Съел слишком много соли, вот и охрип. — Глава Шан, глава Шан, — и через это «глава Шан» Чэн Фэнтай хочет передать, что знает, кто пел для него всё это время, не жалея своих голосовых связок. Кто пел, не боясь потерять талант, дарованный Небесами. Кто был готов на всё, лишь бы его родственная душа, даже сквозь помутнённый рассудок, услышала пение и вновь открыла глаза. — Когда я окончательно выздоровею, приду проведать тебя, — обещает Чэн Фэнтай. — Хорошо. Как раз успеешь к премьере «Сяо Фэнсянь», — Шан Сижуй, как всегда, рассуждает об опере. Он говорит что-то ещё, но Чэн Фэнтай будто не слышит, погружаясь в свои тревоги и мысли: почему так сложно сказать, почему так трудно выразить словами? — Ты удачливый человек и благословлён Небесами… — Глава Шан, я… — М? «Люблю тебя». — Неважно, — заканчивает Чэн Фэнтай, — когда я выздоровею, приду к тебе в театр. Тогда и поговорим. «И тогда ты точно узнаешь, что…» Но и в театре Чэн Фэнтай молчит, а потом и вовсе увозит это чувство из Бэйпина в Гонконг, чтобы долго-долго и трепетно хранить его, пусть и не знает, когда ему выпадет ещё один шанс, и выпадет ли… Зацветёт ли его бегония?***
И вот японцы побеждены, спустя несколько тяжелейших лет. Чэн Фэнтай стоит на перроне и поверить не может, что вот-вот увидит Шан Сижуя воочию. Изменился ли он? Повзрослел? Заматерел? Появилась ли в его глазах усталость? Или, быть может, мудрость? Ведь Чэн Фэнтай мельком слышал о том, что труппа Шуйюнь Лоу втайне присоединилась к коммунистам и стала помогать им организовывать облавы на японцев. И пусть Чэн Фэнтай не разделял коммунистических идей, выбрав все эти годы помогать Китаю через связи британцев с Гоминьданом, он был благодарен каждому, кто внёс вклад в общее дело победы. Тем более, Шан Сижую эта идея казалась интересной и манящей. Идея о том, что все будут равны и счастливы, — утопия, сказал бы Чэн Фэнтай. Будущая реальность, ответил бы Шан Сижуй, который сквозь призму оперы мог видеть больше и глубже. Возможно, он и был прав. Только теперь это не имело значения. Поезд пребывает с летящим свистом. Чэн Фэнтая обдаёт ветром и пылью. Люди, куда-то спеша, выбегают из вагона. А Чэн Фэнтай усиленно ищет глазами того, к кому так упорно тянется его сердце. А когда находит, он сразу подходит ближе, прижимая к себе, обнимая так крепко, как только может. — Я так рад тебя видеть, глава Шан… Чэн Фэнтай чувствует, как Шан Сижуй вместо ответа хватается пальцами за его пальто, слегка цепляя ногтями, и, вздохнув, утыкается носом куда-то в шею. Щемящая нежность затапливает господина Чэна. И сейчас, почти не обдуманное, выстраданное, драгоценное, несколько лет ожидавшее, чтобы быть произнесённым, с его губ наконец срывается: — Я люблю тебя. Всё это время… Бегония зацвела. И, пусть то и есть предвестник расставания с весной, их весна только начинается. — Я тебя тоже.