Завтра начнётся Апокалипсис.

      Чарльз ощущает, как к его горлу подступает ком, а грудную клетку сдавливает так, будто на неё положили тяжёлый такой чугунный утюг, ещё старого образца, может быть даже набитый углями до отказа, когда тот сжимает в руках дешёвую бумагу газеты, (кто вообще сейчас читает газеты? Не важно, ведь так больше драматизма,) со слегка смазанным из-за некачественных чернил, но вполне различимым текстом, эхом отдающимся в его голове: "Печально известный преступник Генри Стикмин признан мёртвым после побега из комплекса Стены..." и дальше-дальше, больше подробностей и описаний обстоятельств, на чтение которых пилот просто не находит в себе силы. Не находит и всё тут! Так и замирает с дрожащей рукой, ни то от нахлынувших эмоций, ни то от того, как сильно он сжимает макулатуру в руке, что даже костяшки белеют.       Когда он успел так сильно привязаться к этому парню?... Чарли ни то, что бы отстранённый или нелюдимый, точно наоборот, но не питал он прежде слабости к опасным недружелюбным преступникам, только к недружелюбным военным, хах. В Стикмине же он увидел едва ли не родственную душу, с которым, несмотря на молчание, было приятно. Хоть он и щемился от приставучего напарника, но с ним у Кэлвина никогда не складывалось впечатления, что он слишком навязчив и поддувало пора бы и прикрыть. То ли Генри также с самого начала проникся к этому пареньку неосязаемой симпатией, которую был в силах скрыть от самого себя, но не от него, потому что он слишком проницательная зараза, то ли ещё что-то, не позволявшее ему быть слишком грубым с ним. И вот момент, когда он читает о смерти своего напарника и, он не побоится этого слова, друга, ощущается так, будто от него самого с особой жестокостью отодрали кусок. Чарли бы списал всё это на свою врождённую сентиментальность и то, что душа у него болит за всех на свете, но касаемо Стикмина... Эта боль ощущалась как-то по-другому, не как простое сочувствие.       С, наверное, целый день он потом ходит поникший и совсем не в своей тарелке, и это привлекает больше внимания, чем если бы он, как всегда, был шумным и активным. (— Ну чего ты, — громоздкая фигура капитана нерасторопно опускается подле пилота, Прайс кладёт локти на спинку стула, — снова во время вечернего облёта территории утка в лопасти попала? — Деликатно, но не без толики сарказма спрашивает тот. Не понятна ему эта черта Чарльзового характера, человека, чей стаж в армии значительно больше, чем у заведомо холодного стойкого Руперта. — Оставь меня, старик, — только отмахивается тот, заставляя собеседника в лёгком раздражении вскинуть брови в ответ на комментарии о своём возрасте, ему и тридцати-то нет, — я в печали, — заключает Кэлвин и, сложив руки на столе, кладёт поверх подбородок, тупит взгляд пару секунд в никуда, а затем прячет глаза в небольшое пустое пространство между своими предплечьями и грудью.       Капитан остаётся в недоумении, озадаченно смотрит на своего друга, впервые решившего отмолчаться, а не вывалить весь поток мыслей на первого попавшегося человека. И, как на зло, именно тогда, когда колючка сам(!) героически решил принять на себя удар болтливости Чарли!)

* * *

      Чарльз не верит своим глазам, сомневается в собственном здравомыслии и, — всего лишь на секунду, но всё-таки, — успевает усомниться в том, что жив, однако знакомая худощавая фигура не растворяется в воздухе, а, более того только приближается. Генри. Генри, мать его, Стикмин, живой и, наверняка, относительно целый, сын собаки! Пилот качает головой, рассчитывая на то, что нет да нет он всё же исчезнет, и, когда этого не происходит, разочарование от того, что он только что упустил наряд Топпатов с сейфом, как по щелчку вылетает из кучерявой головы. — Генри! — Звонко окликает он воришку, напружинивает ноги и в пару больших шагов преодолевает расстояние между ними в несколько футов, обхватывает чужие плечи и притягивает того к себе, как самое ценное, что у него есть, заставляя Стикмина закряхтеть и в полной мере прочувствовать, как военный рад его видеть, — я думал, что ты умер! — Немного тише добавляет Чарльз и опускает лицо на плечо Генри, а тот только приобнимает друга за шею одной рукой, вторую кладя на его затылок.       Решая не стоять на морозе те заходят в паб, атмосфера в котором явно не культурная. В пабах в принципе приличия не сыскать, по крайней мере, по мнению пилота-трезвенника, но этот находится где-то на отшибе от ближайшего населённого пункта, к тому же, неподалёку от тюрьмы с особо опасными преступниками, один из которых, как не странно, льнётся к его боку, уже заведомо поддатый.       Для начала диалог идёт непринуждённо: как ты, говнюк эдакий; почему тебя вообще упекли в Стены после официального прощения; как ты сбежал оттуда; почему не заявил о себе, а скитался невесть где столько времени, и прочее-прочее-прочее... И, самое главное, почему у тебя такой дерьмовый вкус в выпивке. В ответ на последнее Генри только неодобрительно мычит, а Чарльз хихикает над его реакцией. — Знаешь, — после краткой паузы заговаривает Кэлвин, отводя от губ гранёный стакан с соком, когда по небольшому телевизору над самой барной стойкой идёт новостной репортаж о клане, непроизвольно вызывая у военного волну раздражения, — Топпаты совсем не дают нам житья в последнее время, ну-у, с тех пор, как они свою станцию запустили, — он шумно вздыхает и со стуком ставит стакан на стол. Затем вскидывает брови и заглядывает в не первой свежести лицо друга, — мы ведь были отличной командой! Может быть, снова приложишь руку к попытке их уничтожения? Знаешь, как в старые добрые?       И, то ли нетрезвое состояние, то ли осознание того, до чего же он рад снова видеть это лучезарно улыбающееся ему недоразумение, застилают вору глаза и он, даже не думая, кивает и вытягивает пилоту руку с оттопыренным вверх большим пальцем. Честно говоря, Стикмин сейчас готов согласиться на абсолютно любую авантюру, которая взбредёт в чужую рыжую голову. Он слишком долго не видел этого всегда дружелюбного лица, не слышал бессмысленных речей, перетекающих, — нет, скорее спешно перескакивающих, — с одной темы на другую и не ощущал утешающих прикосновений смозоленных упорными тренировками рук. Тот готов согласиться рвануть хоть на край света, лишь бы эти руки сжимали его собственные и твёрдо вели за собой.

... Лучше бы не соглашался.

      Вор агрессивно и с немалыми усилиями, не ясно сколько времени таившимися внутри него и пробуждённые выбросом адреналина, бьёт по и без того пошедшего паутинкой трещин иллюминатору спасательной капсулы с орбитальной станции, блики от огромного взрыва плывут по стеклу и отражаются в его голубых радужках. На его ресницах медленно собираются солёные капли, но катиться по щекам не торопятся. Он разжимает кулаки, скользит ладонями по двери и медленно опускается на колени, причаливает к земле всё в той же позе, не в силах пошевелить ни единым мускулом от шока.       Нет, нет и ещё раз нет! Он встретил его спустя столько времени не для того, чтобы снова потерять через несколько часов, и на этот раз без даже самого крохотного мнимого шанса на повторное воссоединение! Если ещё совсем недавно он был до одури рад тому, что снова увидел эти ямочки на чужих щеках и полный привязанности к нему взгляд, то сейчас Стикмин раз за разом проклинает себя за то, что вообще нос из паба высунул на шум и перестрелку! Сидел бы себе дальше со стаканом дешёвого разливного, не видя и не слыша ничего дальше собственного опьянения, и Чарльз бы, хоть и с плохими новостями, но вернулся бы на военную базу, живой и здоровый.       Ещё некоторое время после не самого мягкого приземления он сидит, прижимаясь спиной к металлической стенке и обнимая колени с отстранённым видом, и только потом на ватных ногах поднимается, выбивает дверь и двигается в сторону военной базы, рядом с которой он крайне удачно упал, с целью сообщить только одно: Чарльз мёртв.