за моей спиной города-города
сколько ты ни пой, нам пора по домам
в тон с моей головой загудят провода;
это для тебя — череда серенад
верю, не умрут для тебя цветы,
если я люблю, то могу идти
фонарём в окне догорит закат,
сто шагов к тебе — и ни один назад
***
В офисе не по-субботнему шумно: за приоткрытой дверью Минские обсуждают грядущий пул «Отыдо», Поз матерится, когда проигрывает игре в телефоне, Серёжа трещит кому-то в голосовое уже битые двадцать минут, и только Арсений молча залипает в ленту не то Инстаграма, не то Твиттера. Антон откидывает телефон со сценарием для новой рекламы на соседнюю подушку, вытягивает ноги и залипает на Арсения напротив. Снова. Ну, как всегда, то есть. Для вселенского равновесия, соответственно. Разглядывает мятую толстовку так, будто не сам вытаскивал её из шкафа пару часов назад, потому что Арсений ебал в рот тайм-менеджмент, если это не в его интересах, и застрял в душе так, что они опоздали на час, с привычной нежностью засматривается на чёлку, заправленную за ухо им же, опускается прямо по маршруту молнии, неосознанно тормозит взглядом в районе живота, прямо там, где ночью кусал скорее из вредности, чем в порыве страсти, и только после этого прикрывает глаза. Антон думает — ну красивый, ну какой же красивый. Антон вдруг понимает, кажется, самую банальную, но неожиданно впирающую по самое не могу, правду — за такое безумное количество лет они столько прошли, так часто возвращались к собственным ошибкам, которые не доработали, так много косячили по отношению друг к другу, пусть и неосознанно почти всегда, и даже после всех проваленных попыток научиться бережливости, нужной лично его маленькому сердцу, они сейчас сидят здесь вместе; фигурально и буквально, вот, немного носок потянуть и получится коснуться арсового колена, ведь научиться всё-таки получилось, теперь хоть экзамен по их отношениям сдавай, они вместе уедут к себе домой, где Арсений будет заваривать себе кофе, а Шасту чёрный чай с лимоном, вместе выберут фильм, под который заснут в обнимку. Это стоит дороже любой машины Матвиенко, и сейчас это есть. Иногда хочется дать самому себе леща за лирику, но Антон так дико это всё ценит до любой мелочи, что не стыдно будет и на всю улицу проорать — дали б возможность. До Антона доходит звук пришедшего сообщения, который стоит только на Арсения (тут могла быть ваша шутка), и он вопросительно косится на него самого, а потом берёт айфон, чтобы тут же посыпаться — «Давай скажем, что у нас горит дом и уедем его спасать? Этот всё равно тебе уже отправил что надо было» вместо тысячи слов напоминает о том, как сильно нюансы Арса заставляют хотеть жить и радоваться. Шаст прячет сигареты со стола в карман, натягивает на голову кепку и сразу поворачивает к коридору. — Поз, передашь Стасу, что мне ехать надо? Мы с Арсом на связи, если че, просто, бля, короче, ебется сам пусть с рекламой, я всё прочитал, — он машет ладонью у себя за спиной, подзывая Арсения, и договаривает уже в проходе, — если будет спрашивать, у нас сгорел дом! Антон не видит, но Дима закатывает глаза на всякий случай; силой мысли передаться точно должно, а «гуси, бля» до Арсения, выходящего следом, долетит несомненно — все в плюсе. Арсений догоняет Антона уже около лифтов, перехватывает удобнее лямку своего рюкзака, на другое плечо вешает Шастову сумку, сдувая с глаз длинную прядку, и улыбается: — Ты смотри, как бывает просто взять и отвоевать себе законный, вообще-то, выходной, — хитро-хитро звучит, щурится шкодливо, стоит довольный, как будто выиграл две путёвки на закрытый остров, а не подбил уехать домой посреди работы. — Заказать Лавку, хочешь что-нибудь? — Да в машине выберем, я бы сосиску в тесте сожрал с превеликим удовольствием, если честно, — Шаст нажимает на кнопку, чтобы лифт поскорее закрылся, и ухватывает момент; тыкает в Арсеньевский нос пальцем, фырчит тихо со смеху — «буп» (пунькать в носик Арс не просил, но его не бесит) — потому что Арсений смешно морщится. — А тебе че, траву опять, коза, а, коза? Арс только сыпется ещё сильнее, чем Антон, и выныривает из холла на улицу — машина стоит прямо перед входом, но без куртки всё равно холодно; февраль наёбывает только в путь, поэтому бежать приходится наперегонки. Антон вдруг невпопад вспоминает, как обижался на себя, на Арсения, на Машку и Ваську, потому что не понимал, в чём вообще суть всего этого — че, Арс барышня кисейная, что ли, сам себе дверь не откроет? Хули драму гнать? Разве такие мелочи могут иметь значение, когда вокруг творится такой пиздец с отелями, павильонами и неправильными людьми около? Неужели ему действительно было так важно сообщение с вопросом, добрался ли он, взрослый мужик, до номера, что он раздул из этого истерику по всем портам, да до звонка от встревоженной Оксаны, ведь стены тонкие и бить по ним кулаками — идея, мягко говоря, говно? А сейчас Антон прекрасно понимает — да, было. Было, блядь, дятел, ему важно, чтобы ты научился слышать не только свой свист во фляге, но и его молчаливые просьбы о доверии; оказывается, их очень легко расслышать. Так бы и сказал самому себе из машины времени; теперь он это знает. И хочет только одного — чтобы Арс чувствовал себя лучше всех, прямо как король Готемсити, не открывал себе двери их машины сам и никогда не загонялся на тему своих сложностей. На это и старается работать — прямо сейчас тоже, поэтому обгоняет Арса, шутливо кланяется, оставляет пассажирскую дверь нараспашку и только потом усаживается за руль сам, потирая холодные ладони. Ведь Арсений — тот, который ещё не отвык от мыслей, что ему никакое кино в перспективе светить не будет, тот, который прятался за вычурной самоуверенностью и красными скинни с дырявыми коленками, тот, который так боялся этих перемен со сменой кольца на печатку и новых чувств к Антону, нуждался в помощи их понять, не оставаясь один на один — заслуживает той любви, о какой писать стеснялись во всех заумных книжках; и пусть Шаст до сих пор не осилил их прочитать, он наверняка знает — это оно. Самое важное, что есть в мире, теперь и у них самих, а остальное можно перетерпеть и пережить. По салону заведённого Тахо начинает расходиться бит Каспийского Груза (утром Антон был уверен, что ему это необходимо для проснутия — «Антох, какое проснутие, какой табор, какое пиши, куда доезжать? Включи радио, умоляю»), а Арсений расходится сам по себе, своей естественной функцией — оглядывается в тонированные окна, наклоняется немного и кусает за внешнюю сторону ладони, лежащей на руле. До дома едут в тишине — тёплой, мягкой, спокойной — и сгущающихся сумерках. — Ты че, гонишь? Я ничего не обещал, Арс, прекрати свою драму, актёр ты, блядь, только вообще не там, где надо, лучше б по этим своим так ходил, как здесь мне начинаешь, — Антон тараторит на одном дыхании, звенит браслетами, шумно выдыхает через нос дым и тычет пальцем в Арсову грудь. — Я где щас? Я, сука, вот, перед тобой, в твоём блядском Питере стою, не пришей никуда, сорвался, отмазал и Стаса, и… всех вообще, чтобы че? Слушать опять, как я нихера не стараюсь? А я, Арс, просто чтоб ты знал, из себя лезу, чтобы нам хоть как-то легче было в твоих же ебаных чертогах разума. Его несёт — слова вылетают сами собой, он точно о них пожалеет минут через десять, а обвинения не весят совсем нисколько, в глаза Арсению вовсе посмотреть страшно; Антон знает, что увидит в них болезненное непонимание, почему же столько хуйни вокруг них вьётся и ничего не получается, но не сможет дать ответа. Потому что он понятия не имеет, какие слова подбирать, когда Арсений приходит со своими переживаниями, явно набираясь на это смелости не одну неделю, не умеет уживаться совместными тараканами, не может перестать бояться, что они зайдут слишком далеко и намекнут слишком прозрачно. Ему бы взять на себя ответственность, принимать какие-то решения в этих долбанных отношениях, но как, если он просто вымахавший ребёнок с сигаретой в зубах, сражающийся с толпой великанов? Как, если страшно ошибиться в банальном приветствии на съёмках, не говоря уже о близких людях? Складывается ощущение, что любые облики Розы Ветров стёрлись и отвернулись тупо, ведь направлять на нужную дорогу уже совсем нечему. Шасту кажется, что всё — это уже клиника. Он отворачивается от Арсения, закуривает вторую прямо в номере, стучит по стеклу приоткрытого окна и вслушивается в звенящую тишину. Арсений в ответ ничего не скажет — ему проще будет со стенкой поболтать, та больше полезного выдаст. Так ему и надо. Обоим. В квартиру Антон поднимается по привычке минут через пять после Арсения, уже покурив около машины: отопление управы зажали до сих пор, хотя обещали устранить проблему около недели назад — Арс мёрзнет в своих свитерах поверх пижамных кофт — и если открывать балкон, по полу будет дуть похлеще, чем в туровых автобусах; и Шаст выбирает греть Арсения без лишних предлогов, от которых у него и так уже нос по утрам заложен, просто обнимать во весь свой размах рук, прижимать покрепче, кутать их обоих в плюшевый плед и по привычке лежать так, пока Арсению не станет теплее и захочется доползти до душа, просто слушая общее сердцебиение и сопение. — Всё, роднуль, выпускай, я в свою баню пойду, — Арсений мягко бодается в плечо и щекотно дышит куда-то за ухо; отпускать не хочется совсем; ни в соседнюю комнату, ни послезавтра на волокиту бешеных рабочих дней. — А ты потом проверишь, насколько я согрелся. — Не хочешь вместе? — брякает просто в пространство — Антону же до жути мало нужно, чтобы настроиться на вот это всё. Он ужасно играет бровями и сам с себя смеётся. — Сразу согрею тебя как надо. — Фу, уйди, отстань, Шаст, дурила, — Арс широко облизывает щетинистую щёку, улыбается до очаровательных, по мнению Антона точно, ямочек и зависает на Шастовом лице, рассматривая морщинки и шелушения от постоянной мицеллярки, трещинки на губах. — Вот смотрю на твой рот и думаю, что пора положить конец. Антон виснет, смешно хмурит брови и выглядит крайне жалобно в этом мыслительном процессе — Арсений не выдерживает и ржёт в голос. — Арс, ты дурак? Какую-то более тупую подводку к сосанию можно было придумать, чтоб я не обсирался и мозг не ломал? — он мстительно кусает его за нос, пихает в бок и отворачивается, пока Арсений пытается его поцеловать. — Всё, иди отсюда, дурень, блядь. Арсений с кряхтением сползает с Антона и кровати в два этапа, хватает с комода свежее полотенце и уходит в сторону ванной, пританцовывая под неслышную никому, кроме его прекрасной планеты, музыку — Антону хватает этого, чтобы почувствовать покалывающее предвкушение и сразу простить все дурости. Антон помнит — как будто у него точно встроен монитор в подсознание, который умеет записывать Арсения на память — до малейших деталей, до фантомных, но дико четких ощущений на кончиках пальцев, до шороха на периферии слуха, помнит прекрасно, как стискивал острые рёбра, выступающие ещё сильнее из-за втянутого в напряжении живота, как царапал кожу специально, лишь бы выместить своё… блядь, да всё, что в нём Арсений вызывает последние пару лет, как хотел повестись на поводу всех инстинктов, укусить на видном месте посильнее, чтобы до тихого шипения или, может, даже писка, взять за горло, завести поток дёртитока, плюнуть в рот, чтобы он почувствовал всё, что кипит внутри, на себе хотя бы так, чтобы доказать, как сильно все эти пристрастия не влияют ни на что в мире. Как сильно хотелось его — брать, иметь в свободном доступе где-то около, а уже потом держать за руку в неподвязанных пиджаках, чтобы близко-близко было. Это пошло, грязно, особенно если учитывать, что они в простынях первого подвернувшегося отеля прямо напротив нового офиса, это неправильно, но Антону в кайф, в такой, что его потряхивало от ощущений, и он только мог неконтролируемо повторять, граничаще не то с мольбой, не то с приказом — «Арсений, сука, ну Арсений», раскатывая по языку тянущуюся «р», прямо как жвачку перед тем, как надуть пузырь; и лопнуть точно так же. Из всего этого получилось бы самое отвратительное бурлеск шоу, какое может получиться в целом, но где их не пропадала, правда? Шаст вздрагивает от звука открывшейся двери ванной, фокусирует взгляд и видит перед собой Арса — настоящего, а не из воспоминаний, непонятно откуда взявшихся сегодня, взъерошенного, с влажной кожей, от которой прямо сюда пахнет гелем для душа с сумасшедшим набором трав и цветов, красного и довольного. Если собирать диаграмму, вместе они живут не так давно — с учётом всех лет в целом — но Антон уверен, что это вообще не имеет никакого значения; он будет заглядываться на него, до предела открытого в своей домашнести, и через пять лет, и через десять, когда они уже будут жить в собственной вилле на побережьях Италии, а в ногах будет виться щенок золотистого ретривера. Антон думает, укладываясь на кровати удобнее: «Арс, да как же ты такой получаешься, что у меня от тебя всё трещит до неадеквата? Ты же вот… дом мой, козёл ты вонючий». Говорит: — Я люблю тебя, коза, — не задумываясь вообще, просто потому что так и есть, просто потому что Арсения хочется любить всем, что только есть, распадаясь от огромной нежности, и раз есть возможность, её нельзя упускать никогда. — Пиздец как, Арс, иди сюда. Смущённый Арсений послушно подходит, шаркая босыми ногами по паркету, заваливается на Антона, утыкается носом во впадинку над ключицей и сжимает плечо крепко-крепко, целует кожу, до куда дотягивается, если не шевелиться и не отодвигать ворот футболки, и вдыхает глубоко. — Арсень, чего ты? — Шаст говорит почти шёпотом, сам обвивает его руками и боится момент спугнуть; дышать начинает реже. — Уже не коза, а прям ёж, ну. — Не знаю. Не скажу. Люблю тебя тоже, — смазано, приглушенно, но оттого в разы интимнее и чувственнее. — Почеши спинку мне. Антон хихикает в тёмную макушку и начинает водить пальцами по голой спине, соединять родинки, надавливать на выпирающие позвонки, а потом чешет до еле заметных следов — у него этот момент внутри вызывает так много, что слов любых будет мало; примерно то же самое он испытал, когда увидел среди потока концертных постов видео из Саратова, где Арсений сначала долго наблюдает за его смехом, сидя с самой довольной моськой, а потом… просто забывается, теряется во временном пространстве, забивает огромный железобетонный болт на несколько сотен людей в зале — оборачивается к Антону и почти уже стискивает его плечо с широченной улыбкой; тормозит на том, что до плеча не доходит, а сдавливает воздух, разделяя эмоции вот так, за пару сантиметров. И это стало для Шаста таким крышесносным открытием, его просто, ну, вот настолько сильно любят, это же просто пиздец какой-то — в тот вечер он молча просидел с Арсением в обнимку на кухне до затекших шей и ног, но не выпустил, пока не убедился, что не расплачется от осознаний и чувств во второй раз. А раньше ведь было совсем не так — раньше было просто… страшно. Концерты в Москве Антон любил чуть сильнее других — там огромные залы, масштабные флешмобы, а после них крутые пьянки; стандартный набор успеха в комедии. Так и сейчас — краем глаза он видит, как сразу за ним в такси до забронированного бара прошмыгивает Арсений, такой же заряженный, взмыленный, возбужденный и с кучей адреналиновых эмоций. Они едут в тишине пять минут, десять, двадцать — Антон прижался лбом к прохладному стеклу, делая вид, что ему до пизды интересна ночная Москва, но на деле высматривал в отражении Арса, пока тот сидел, сжавшись до размера сиденья; он всегда так делал, когда переживал. А сейчас-то что не так может быть? Ответ не заставляет ждать — стоит Шасту сесть ровно, он видит, как Арсений уже скользит рукой по искусственной коже в порыве взять его за руку, раз водитель ни разу не посмотрел в их сторону толком, но останавливается на середине воображаемого пути. Просто одергивает раскрытую ладонь, будто током ударило, и отворачивается к своему окну. Что не так, почему он не сделал этого? Антону не на что обижаться — по сути, если разобраться, это Арсению есть на что обижаться — но ему всё равно обидно, хочется топнуть ногой, захныкать и требовательно спросить: «Ну что это за хуйня, Арс? Почему ты меня боишься? Почему я кажусь тебе каким-то вселенским злом, Арс, пожалуйста, расскажи мне, я один не пойму, мне без тебя не догнать». Шаст часто замечал, как Арсений сдерживался в гримёрках, чтобы лишний раз не касаться его дальше рукопожатий прилюдно, но списывал это на обычную осторожность, о которой вслух и договариваться в их положении не нужно, но потом начал замечать это и наедине — как Арсений осекается на половине фразы, отмахиваясь, мол, забей, не то сказал, вообще забудь, как он ждёт, когда Антон сам обнимет или сплетёт их пальцы, явно не из вредности или нежелания проявлять инициативу. Естественно, спросить напрямую — это слишком сложно; это означает целый откровенный разговор, а такие у них, мягко говоря, никак не клеятся. Поэтому и теперь Антон просто поджимает губы и отодвигается ещё дальше на свою сторону — идиот, полудурок конченый; ругается на себя внутри, злится, бесится, но по-взрослому не умеет, лучше ведь продолжить ломать эту драму, зачем облегчать обоим жизнь? В тот вечер Шаст ни разу не посмеялся искренне, но около семи пожалел обо всём, что делал на протяжении пары лет, наблюдая за тем, как Арсений нарочито громко травит какой-то анекдот с пластиковой лыбой. Туше. — Мне иногда кажется, что мы с тобой всё-таки живём в кино, — по-прежнему тихо говорит Арсений, почёсывая светлый ёжик. — Не можем мы такими пиздатыми жить в реальном мире. — Да? — М-м, пизда. — Да вы поэт, Арсеньгеич, — Антон чмокает его в родинки на щеках и переворачивает их так, чтобы завалиться всем телом сверху, при этом не придавив никому ничего и не оставшись без колена; многозадачность, хули. — Я бы даже сказал, пиздатый поэт. Разрешите послать вам прошение на дрочку моими перстами? Арсений кривит недовольную гримасу, но целоваться лезет первым — подтягивает Антона ближе, стягивает с него футболку и прижимается к приоткрытым губам сразу мокро, звонко, перебирая то верхнюю, то нижнюю, всасывает чужой язык и капризно мычит, когда шнурки от штанов начинают неприятно тереться о голую кожу; чтобы снял, но не отрывался. Шаст перед Арсением не то что безропотно слаб в такие моменты, он готов стать самым ведомым на планете, сдать без боя Трою за него (на такое он готов всегда), подчинить себе Вселенную, чтобы зациклить момент на пару суток — на все выходные, ото всех загаситься и никогда никому не рассказать, что происходило — только бы угодить ему в неозвученных мыслях; по сути, так и делает, кое-как отпинывая с кровати штаны, не прекращая отвечать на все поцелуи. Арса много всегда — он постоянно носится по помещению, зачитывает дебильные факты из интернета, напевает вслух хиты десятых годов, бубнит на погоду — но сейчас он заполняет собой вообще всё; комнату, атомы, лёгкие и тем более мысли. Антону хочется закурить прямо сейчас, чтобы получилось как в дорогом клипе, задохнуться сразу и табачным дымом, и Арсовыми выдохами, но он не посмеет позволить себе оставить Арсения без внимания или касаний хотя бы на секунду. Не в эти минуты точно. Не зря Арс кажется волшебником — Антон не замечает, как ему в руки всовывается почти пустой лубрикант, но очень отчетливо слышит «давай», которое осталось где-то в мазках языка; и действует незамедлительно. Кое-как выдавливает всё, что там есть, на руку, не смотрит никуда, кроме лица напротив, невесомо целует веки, нос, щёки — Арсений кажется совсем хрупким с такого ракурса, как бабочка или фарфоровая статуэтка, и от этого желание касаться только растёт: коллекционерный интерес. Помедлив, Шаст вслушивается в то, как хлюпает разогретая смазка в его ладони, в дрожащее дыхание, пока он проводит по всей длине Арсового члена, оголяя головку, и закусывает его губу, чтобы не сорваться на что-то сумбурное, вездесущее, грубое — сегодня не охота торопиться или превышать лимиты, хочется просто залюбить Арса до клеточки, чтобы каждую набежавшую мурашку поцеловать. Арсений тихо и тонко постанывает, подается бёдрами чуть вперёд, проталкивает язык ему в рот глубже и откидывает голову на подушки, нашептывая что-то о его пальцах — Антон не разбирает дословно, но считывает всё за комплименты. — Какой ты чувствительный, Арс, какой ты у меня… блядь, — Шаст не сдерживается, кладёт свободную ладонь на его затылок и целует, оттягивая нижнюю губу. — Покажи, как тебе нравится, чего хочешь? Давай, кис, я же для тебя весь-весь. Говоря губами в губы, Антон физически чувствует, как у Арсения греются щёки, как он судорожно втягивает воздух и как дрожат пушистые ресницы — это всё похоже на иммерсивный спектакль, вот прям его Щелкунчик, на который Шаст приходил тайком в каком-то припизднутом костюме, только в тысячу раз лучше; как минимум потому что актёров разрешено трогать, а ему этого хочется сильнее всего в мире. Гладить бёдра, с которых спало полотенце, сжимать ягодицы до пунцовых следов ладоней, нежно вести раскрытой рукой от бедра до груди, а на шею чуть надавить, не очень сильно, но ощутимо, чтобы Арс захрипел на вдохе и расслабленно выдохнул, когда руки поднялись выше, обязательно дразняще игнорируя стекающую с члена смазку, — к вьющимся волосам, сжимая их в кулак. Антон проводит этот маршрут по его телу так, будто рисует орнамент на редчайшую бересту, запечатывая его покусывающими поцелуями, словно отчаяннейшие молитвы — Арсений же, падла, произведение искусства, не меньше, оттого и отношение должно, обязано просто быть соответствующим. Он даже стонет мелодично, ну просто гад сценический, и гнётся навстречу любому движению мягко-мягко, как размятая глина — Шаст залипает настолько, что, наверное, минуты две не замечает, как Арсений недовольно пыхтит, потому что самому дрочить, лёжа полностью под ним, неудобно. — Антох, ебан бобан, ну ты либо сюда, либо туда, — подползает повыше к изголовью, тычется членом в его живот за какой-то стимуляцией и с нажимом хватается пальцами за широкие плечи. — Че ты так смотришь? Делать надо, знаешь, поступательные движения по траектории, туда-сюда… — Ой, завали, Арс, весь красный лежишь, а выёбываешься — чего обманываешь? Пиздун. Антон прямо смотрит в глаза, выжидающе щурится — господи, Арсений не умеет выдерживать такого серьёзного, властного, шикарного — и возвращает руку на член, в этот раз сразу размашисто дрочит, иногда сбивается с ритма, сжимает на основании пальцы сильнее, а головку легонько трёт большим; славливает каждый его стон чавкающими поцелуями, прётся со всех влажных звуков, костяшками левой руки смазывает капельку пота с Арсеньевского виска, убирает со лба волосы и чувствует, как Арс начинает подрагивать — ускоряется. Арсений кончает со всхлипом, пачкает их животы, не замечает, как к его сперме примешивается Шастова — будь он немного в другом состоянии, обязательно пустил бы шутку о скрещенных шпагах и смешении наций — и шумно дышит, потягиваясь за сухими салфетками. — Ты поспишь со мной потным, липким и в твоих потенциальных детях? Мне так впадлу снова идти в душ, — Арсений разваливается во всю кровать звездочкой, смотрит на Антона с хитрицой, чтобы не расслаблялся, а сам добавляет одними глазами — «ты самый красивый, солнечный, нужный и лучший человек, глянь на себя, как тебе идёт вообще весь мир. Самый тёплый бородатый дом — девочка, которая это написала, была права пиздец как, ты вот такой и есть». — Переживёшь? Антон сыпется, целует его в мокрый висок и укладывается рядом; просто полежать ещё немного вместе, обо всём и ни о чём, кивает — он честно и искренне ответил, что любил бы Арсения, будь он деталью от стиральной машинки, ему до пизды его потные ладошки, ну ей Богу. — А сколько времени щас? Где телефоны ваще? — Не знаю, но я хочу взять от этого вечера всё, чтобы выспаться на неделю вперёд, — Арсений выталкивает Антона к краю кровати, тянет из-под них одеяло и накрывает ноги. — А от твоих мешков уже и патчи не спасут, так что советую поступить так же. — А тебе вообще нос не идёт на лице, не выёбывайся, — теперь этот прикол, появившийся, когда Шаст словил приступ нежности и полез целоваться, но не рассчитал и вписался носом в Арсову кнопку с нормальной такой дури, один из его любимых. — Ложись. Подползает ближе, обнимает Арсения за плечи и прикрывает глаза — самому спать пока не хочется, но Арс жутко тёплый и мягкий после своих кремов с экстрактом слюны улитки и, хуй знает ещё, мочи сойки, поэтому просто хочется вот так. Арсений после оргазма засыпает быстро — удивительные способности у человека — поэтому Антон укрывает его по подбородок, выскальзывает из кровати за бутылкой воды ему на тумбочку, на обратном пути открывает двери до конца, чтобы он не уёбся ни об какие углы в темноте, ставит его айфон на зарядку, забирает свой, и ложится обратно с телефоном на минимальной яркости; залезает в Айклауд и открывает их семейную запароленную папку — листает немного, рассматривает недавно загруженные фотографии; вот фотосессия Арсения на фоне новой причёски, вот фотка из машины, сделанная, когда в край соскучившийся (и сосучившийся) Арс встречал его из аэропорта, вот куча домашних бесючек и красивая фотография голой Арсовой спины, Антон до сих пор мечтает сделать из нее обложку для следующего трека. А потом он натыкается на дурацкое селфи из самолета, сделанное, пока они летели на съёмки Чудиков — как раз минуты через две после того, как Арсений выложил в свой Инстаграм историю с отросшим чупчиком Антона, торчащего из-под кепки, под жутко неподходящую музыку. Шаст помнит, как был рад в тот момент — путешествию по такому поводу в целом и особенно этому видео; вроде простая обыденность, но очень согревающая изнутри. А ещё помнит, как несколько лет назад волновался сам, выкладывая фотографию с Арсом дрожащими и мокрыми руками, с каким замиранием всего видел в ленте такие же — на аккаунте Арсения. Отмечать день рождения в дороге — крайне плохая затея, но его никто не спрашивал; поэтому на добрую половину поздравлений Антон отвечает, пока самолёт готовится к взлёту. Вотсап, Телега, Инста — всем старается отчитаться как можно скорее, параллельно с этим посматривая чужие сторисы. Конечно же, Арсений отличился и тут. Ну а как могло быть иначе? Он поздравил его, на самом деле, самым первым — позвонил ровно в двенадцать, успел же, скотина, и начал наговаривать каких-то бредней, сидя в своём номере через тонкую стену; заливал что-то про смелость, умение менять не только на концертах, уверенность в будущем, а Шасту хотелось усмехнуться: «Серьёзно? Ты мне про смелость говоришь, а сам звонишь вполголоса, потому что боишься зайти и остаться со мной наедине?». Но сейчас Антон открывает его первую за сутки историю и видит… себя. Согнутого в три погибели, спящего в самолёте с открытым ртом, под идиотскую музыку — какое послание? Какой, нахуй, чейндж, неужто было мало напутствий? Но всё недоумение перекрывает какой-то трепет — Антон не знал, но будто почувствовал, как боязливо Арсений это выкладывал. Не успев выучить честную, не прикрытую храбрящимися масками, откровенную реакцию на себя и свои нюансы, не понимая — а вдруг осудит, не поймёт, скажет, что это перебор? — но мечтая доказать хотя бы себе, куда уж другим, что ему не страшно, что умеет на такое идти; хоть как-то открываться в этих глупых чувствах, похуй, не прямо в лицо, так песенкой в Инстаграме, на виду у нескольких сотен тысяч. В конце концов, если гора не идёт к Арсению… да и пошла нахуй эта гора, он со стороны посмотрит. И теперь Антон теряется в собственных доводах — он ведь не заслужил нихера такого желания быть к нему поближе, а Арс старается, это правда видно; вон, песни ищет с двойными доньями, хотя на дне только они сами, пытается вбить ему в голову что-то про веру в себя — в них, пожалуйста, блядь, и в них вместе тоже поверить бы — и перегибается через Серого, чтобы взглянуть на Шаста сейчас через пару кресел, видать увидел просмотр сториса. Ему-то, по сути, наплевать на окружающих с какой-то стороны, ну прочитают это нелепейшее «бро», да и Бог с ними, но как у Арсения получается не опускать рук, даже если от Антона получает сплошное радиомолчание? Чувство вины, сомнения, непонимания — этого всего слишком много, с этим не получается выстраивать мосты, с ними даже заснуть не всегда получается. Антону хочется отдать волю решений кому-то другому, пускай его жизнью управляет кто-то другой, он с этим не справляется, ну не знает, как её проживать, и вообще без разницы, решал ли кто-то проблемы сложнее его, дрожала ли ещё чья-то душа от боли так, как его, плакал ли кто-то по ночам так же, ржал ли, — у него в любом случае нет вариантов, куда себя деть вне кадра. Он дергает ногой, раздражая Поза, прокусывает щёку до крови, но всё-таки заходит в закрепленный диалог с Арсением, видит его в сети и зависает — что сказать-то? Поблагодарить снова как еблан? Уточнить перевод песни, чтобы заставить Арса ещё больше переступить через себя и выдавить пару слов? Не такой же он мудак, а сегодня так-то праздник; нужно проставляться. Выдыхает. Набирает по клавиатуре: «Видос ты выбрал конечно тупой совсем, у меня ещё и рот открыт как у долбача». Стирает сразу же — не мудак, запомнили? Пишет снова: «Я правда очень хочу чтобы всё поменялось в какую-то не ебанутую для нас сторону Арс. И я постараюсь навести в башке порядок я знаю как тебе трудно потому что мне нихуя не легче ладно? Потерпи меня пожалуйста, у нас всё будет». Перечитывает пару раз, думает расставить хотя бы запятые нормально, но на это уже будет многовато чести, поэтому просто ждёт, пока время в верхнем углу поменяется на минуту, даёт себе фору и — отправляет, сразу же включая авиарежим, лишь бы не видеть ответа так скоро. Вместе с этим Антон случайно смахивает на перемотку песни, и проклинает режим шаффла в плейлисте. Рождён, будь он, сука, всю жизнь здоров, с первых аккордов заявляет, что никогда не ляжет под ноги «тебе», а Шасту вдруг становится истерически смешно — знакомая песня; в плане мелодии и ситуации. Да, братан, он тоже не знает, в душе не ебёт, что на уме у Арсения, но хотел бы, тоже не представляет, чем будет расплачиваться за ту дикую радость, которую Арс ему дарит одним своим существованием где-то около, тоже очень хотел бы, чтоб Арсений был ближе к нему хотя бы всегда пьяным, тоже думает, что надо бы стать умней и чаще — нет, они намолчались уже — говорить Арсу о том, какой он просто неземной, привязать да целовать всю жизнь его. Антон всегда знал — его до добра не доведёт его бешеное желание копнуть поглубже в информацию, которая ему не нужна ни каким боком, но нажимает на сингл, чтобы глянуть, сколько этим пиздостраданиям вообще лет; песня с тринадцатого года. А говорят, союзы на небесах не создаются, Боги о случайных встречах не смеются — а это че, умники ебаные? Только в тринадцатом году Антон даже предположить не мог, как будет накладывать сопливые песенки на того, кто с первого взгляда… показался сложным. Понравился на подсознательном уровне, даже не как человек, а просто притянул. До сих пор не оттягивается. Антон пялит в телефон с, наверное, самой дебильной улыбкой, листает фотографии до самого начала альбома, к девятнадцатому году, одним свайпом, гасит экран, откидывает айфон на тумбочку и оборачивается к Арсению — из-за неудачных штор жёлтый свет с улицы гуляет по комнате только так, очерчивает на лице все родинки и впадинки, откладывается легкой тенью под ресницами, и у Шаста сжимается сердце; Арс спит как кот, сворачивается в невиданные клубки, которые, Антон когда-то был в этом уверен, невозможно распутать, и ощущается как что-то самое близкое в мире — и Антону кажется, что он всё-таки сойдет с ума от всех чувств, понимая, что они смогли справиться и выстроить всё так, чтобы заканчивать так практически каждый день с рабочими исключениями. Может засыпая в разное время, не дождавшись его из офиса или со съёмок, может укладываясь в тишине из-за простого человеческого «заебался, родной», но в любом случае со знанием, что это — их. Не спиздел, получается, Шаст в свой день рождения, на деле загадывая это самым искренним желанием, — поменялись, навели порядки, у них всё есть теперь; друг в друге точно, а очередные кроссы в вишлисте за какую-то космическую сумму дождутся аванса за следующую съёмку. Арсений начинает ворочаться в одеяле, стягивая его на себя, и Антон укладывается ближе, чтобы не замерзнуть, как минимум — так поебать, на самом деле, чего там было плохо или страшно; сейчас ведь больше такого нет. Сейчас спокойно, любимо и уверенно. Шаст думает — он всё-таки был прав, когда написал в том тяжелом посте, что нет ничего важнее. Шаст кивает самому себе, целует Арсения в плечо и закрывает глаза — они всё-таки самые пиздатые. Слишком для реального мира на зависть остальным.знакомый до боли прокуренный голос с запахом Винстон и тёплого кофе жди меня дома.