И ангелы нас помилуют

Мне казалось, что прошли ночь, день, ещë одна ночь. Теперь я понимаю что это невозможно - Сен-Люк не довëз бы меня живым так далеко. Но Париж в моëм сознании оставался далеко позади, солнце сменялось луною, тучи меняли направление. Однако лошадь под нами, казалось, не чувствовала ни малейшей усталости. Наконец мы остановились. Была уже снова ночь, а может быть - темно было только у меня перед глазами. Во мгле меня передали на руки, куда-то понесли, уложили, потом Сен-Люк, долго говоривший с кем-то, подошëл, поцеловал меня и исчез. С той минуты я ничего больше о нëм не знаю, храни его Господь! Вы не удивитесь, Антраге, когда услышите, что я понятия не имел, где я нахожусь, кто эти неведомые друзья, в окружении которых меня оставили, сколько я пробыл в забытии и что со мной делалось. Вспоминая то время, я слышу только тихие неясные голоса и чувствую запахи... Не могу этого описать, не могу! Они поднимают такую бурю в сердце... Тогда сделалось что-то страшное над моим телом и самой душой, которую вернули туда, откуда она уже почти упорхнула. И в то же время - что-то неописуемо великое. Когда я пришëл в себя, каждая жила болела и горела огнëм, но зато я был жив. Я находился в небольшой комнате, даже келье, светлой и свежей, но почти пустой. Кроме узкой кровати, грубого стола, двух стульев и графина для умывания, в ней не было совершенно ничего. Окно, из которого лились свет и душистый воздух парка или сада, оказалось забрано частой решëткой. Но я не успел ни разгневаться, ни удивиться - дверь отворилась и вошëл очень высокий человек в серой рясе, немного старше, чем вы или я, красивый, с тëмными волосами и глазами. Черты лица его были открыты, но строги. - Я знаю ваше имя, но не стану его называть, - он нахмурился и знаком запретил мне подниматься на постели. - И вы забудьте его, пока не покинете этих стен. Если же, с Божьей помощью, это всë-таки случиться, то вы не должны называть никому имëн или названий, которые можете здесь случайно услышать, ясно вам это? Я ответил утвердительно. Он смягчился. - Как вы себя чувствуете? - Далеко не так плохо, как несколько дней назад... Сударь. - Вы будете называть меня отцом, а я вас - сыном, ибо мы оба имеем на это определëнные права. Я рад это слышать. Но прошло далеко не несколько дней, вы здесь уже четыре месяца. - Как?! - я едва не вскочил, но, как бы не было стыдно признавать, моë же тело мне не повиновалось. - Не может быть! Что же тогда с... С теми, кого я люблю, почему их нет здесь? - Их нет здесь и не будет. Никто не должен знать, что вы выжили, пока не исцелитесь окончательно. - Я не собираюсь прятаться ни от кого на свете! Месть короля так же мало страшит меня, как... - Как месть дьявола? - его глаза свернули. - Поймите же, неразумное дитя - вы должны были умереть, ваша душа - уже не принадлежать вам. А потому каждое слово о вас, каждая мысль будет только лишний раз направлять к вам тех, кто могущественнее любого короля. - Но моя возлюбленная, мои друзья... - Их убедили, что вы уже мертвы. У меня помутилось в глазах. Мой наставник вышел, позволив мне бессильно рычать от гнева и ярости, а когда буря во мне улеглась, оставив в глубоком горе, вернулся и принëс еды и воды. Увы, я был так слаб, что меня приходилось кормить. Понемногу я оправлялся. Мой отец, как я его называл, выхаживал меня без нежности, но с терпением и вниманием, за которые я порой платил ему чëрной неблагодарностью. Боже, сколько раз я вспоминал Диану, вас, дорогие друзья, моих людей, Сен-Люка и его супругу! Мне запрещалось общаться с кем-то, кроме того, кто ходил за мной, и Бога. Через какое-то время отец начал выводить меня в обширный полудикий сад, а вскоре меня совсем перестали ограничивать в прогулках. Я мог ходить, скакать верхом или фехтовать с тенями; в моëм распоряжении была обширная библиотека, но всего несколько комнат и один-единственный живой человек. Тяжело было даже считать дни. Я просил, молил о деле, и мне позволили ухаживать за голубями, которые жили в высоком ветхом здании - я был благодарен и за это. Однажды, впрочем, мне показалось, что я вижу ещё кого-то среди садовых деревьев - это был мужчина, такой же страждущий, как я, худощавый, с длинными руками и ногами. Его фигура показалась мне знакомой. Но я вспомнил слова своего отца и отвернулся. Когда же вновь кинул туда взгляд, его больше не было. Я плакал в ту ночь, Антраге. Это был единственный раз, когда я видел, что здесь есть и ещë кто-то, кроме меня. К тому времени я уже был совершенно здоров. И вот настал день, когда отец вошëл в мою комнату рано утром. - Сын мой, дитя, - сказал он. - Ты часто спрашивал, когда же сможешь вернуться домой: теперь я отвечаю - сегодня. Ты покинешь эти стены и не вернëшься никогда, если только не возжелаешь спасти от смерти того, кого она настигает. Тогда ты привезëшь его сюда и вновь свершится наше служение. В Мире прошло без малого шесть лет. Столько понадобилось тебе, чтобы исцелиться душой и телом. Ступай. Тебе будет дано всë, чтобы вернуться к своим любимым. Но никому и никогда ты не укажешь на это место. Храни тебя Господь. Я уезжал от садовой калитки. На прощание я поцеловал отцу руку, но он не сказал больше ни слова, и взгляд оставался покоен. Весь день провëл я в пути, но наутро дорога изгладилась из моей памяти. Словно я неизвестно как очутился в преддверии Парижа. Бюси закончил свой рассказ, и долго задумчиво смотрел на догорающую свечу. Антраге же пристально вглядывался в него и думал, что если Сен-Люка не окажется в Меридоре, то следует перевернуть Землю, но отыскать его.