По ночам всё ощущается не так, как днем. Днём суета, мозговые штурмы, сборы, мелкие ссоры и примирения. Днём шум, постоянные разговоры, телефонные звонки и непрекращающийся шелест бумаг. А ночью… ночью тишина. Такая нужная, успокаивающая, умиротворяющая, дарующая свободу заваленной делами душе. Ночью всё становится интимнее, мысли и чувства оголяются, становится легче дышать. Даже если днём тебе хочется засунуть всё волнующее поглубже внутрь, убедить себя в том, что всё в порядке, то ночью ты принимаешь свой внутренний мир таким, какой он есть. Пусть, всего на несколько минут, перед тем, как провалиться в безмятежный или же беспокойный сон, но всё же принимаешь.
Антон растянулся на трёх пуфиках, сняв обувь и расстегнув верхние пуговицы рубашки. В комнате отдыха было темно и даже из офиса не проникало лучей света, потому что уже никто не был в силах работать. Антоновских ног едва касались чужие. Также лёжа на трёх других пуфиках, Арсений иногда слегка дёргал своими стопами, коснувшись Антона, видно, чтобы не было щекотно. Места для лежания было немного, поэтому Шаста нисколько не удивляло, что Арсений не отдёргивает ноги совсем. Они лежали буквой «Г» и порой сталкивались взглядами, смотрели друг на друга пару секунд и снова погружались каждый в свои мысли. В тот момент Антон даже не думал о том, что этот странноватый молчаливый человек может стать ближе, чем кто бы то ни было. Не думал, что он может колко язвить, и что после его двусмысленных шуток он будет закатывать глаза, а потом притягивать к себе за галстук и нежно целовать. Он не думает, потому что это всё будет ещё совсем не скоро.
Сейчас же Антон ощущает себя потерянным. Новая работа, коллектив, другой город, неукладывающаяся в голове информация — всё это не даёт ему думать о чём-то другом, пожирая изнутри. Но среди всего этого он улавливает мимолётное чувство — он рад, что его ног в эту холодную ночь, пусть, едва-едва, но касается что-то
кто-то тёплое.
В другом конце комнаты отдыха сидят Катя с Димой. Вернее Катя лежит у Димы на коленях, а тот сидит, прислонившись к стене, и переберает её волосы. Они говорят о чём-то очень тихо, едва слышно посмеиваются, вздыхают. У Антона нет желания вслушиваться в их диалог, он удивляется тому, как эти двое, убивающие без раздумий, запачканые в крови по самые уши, умеющие прострелить дыру в подброшенной монетке люди, сейчас мирно сидят, как обычная пара, жмутся друг к другу и обсуждают самые обыденные вещи на свете. Антон бы никогда в жизни не поверил, если бы не видел это всё своими глазами.
В коридоре послышались шаги. Спавшая в дальнем и самом тёмном углу комнаты Оксана немного дернулась, потом поёжилась и снова закрыла глаза, шумно выдохнув. Антон с Арсением инстинктивно бросили взгляды на дверь. Мимо окошка, выходившего в коридор, проплыли два силуэта, принадлежавшие Эду и Стасу. Они ушли покурить с полчаса назад, и никто не представлял, где они шатались всё это время.
Первым в комнату вошёл Стас, принеся с собой запах сигаретного дыма и немного уличного воздуха. За ним показалась высокая фигура Эда. В руках у него была гитара. Антон понял это по тёмном силуэту. Придержав Эду дверь, Стас подбил к стене парочку свободных пуфиков и уселся на них громко вздыхая. Антон кинул на него взгляд, но быстро переключился на Эда. Тот подошёл к Арсению и присел на корточки рядом с его головой, чуть опираясь на гитару.
— Нет… — шёпотом протянул Арсений, видно, в ответ Эду. Первую часть диалога Антон не слышал. — Оксанка спит, да и мы с Шастом дремали.
— Но мы так давно не играли, Арс, — возражал ему Эд. — Я думаю, никто не будет против одной песни.
Они перекинулись ещё парой фраз, у стены оживились Катя с Димой, Оксана сонно моргала в знак того, видно, что не против, хотя глаза её слипались. Антону не хотелось никак реагировать, потому что он не знал, чего ожидать. Но когда Арсений с Эдом посмотрели на него, он кивнул.
Вновь зашуршали пуфики, Арсений сел по-турецки и взял гитару. По комнате разлилась тихая мелодия перебора, разрезая ставшую такой привычной тишину. Антон был удивлён. Ему и в голову не приходила мысль о песнях под гитару с тех пор, как он выпустился из академии. Это казалось ему какой-то далёкой роскошью, памятью о детстве и юношестве, но никак ни тем, что можно делать здесь и сейчас. С этими людьми, в этой обстановке, в ночь перед очередным опасным заданием, после которого каждый рискует не вернуться в этот офис.
Взгляд Антона зацепился за пальцы, перебирающие струны. Арсений сидел так, что свет уличных фонарей из окна падал на его сосредоточенное лицо и на сильные руки, аккуратно держащие инструмент. Пока Арсений приноравливался к гитаре, Эд бесшумно переместился в самый тёмный угол комнаты и опустился на пуфик рядом с Окси. Сонная девушка тут же улеглась на его плечо, обняв его руку. Всегда такая сильная, ловкая и смелая, сейчас она казалась слишком хрупкой и уязвимой. Неизвестно, было ли что-то между ней и Эдом, но в ту ночь, всё время, до выезда на задание, он просидел, не шалохнувшись, пока она дремала на его плече.
— Играйте-играйте, я только за, — лишь сказала девушка тихонько, когда Арсений закончил перебор и оглядел свою публику.
— Давай СПЛИНа, — послышался тихий голос Кати. Она всё продолжала лежать на коленях у Димы, повернувшись теперь к Арсению.
— Ты слишком хорошего обо мне мнения, — усмехнулся в ответ Попов.
— Не пренижайся, — подал голос Стас. — Правда, давай СПЛИНа.
— Да, — поддержал Эд.
Со стороны Арсения послышался громкий вздох, тут же перебитый звучанием всем знакомой мелодии. По телу побежали мурашки, и Антон глубоко вдохнул носом от неожиданных чувств, переполнивших его. Он не выдыхал, вцепившись взглядом в Арсения, и ждал, пока зазвучат первые строки песни.
Проигрыш Арсений играл дольше, чем в оригинале, видно, пытаясь настроиться, но вот, наконец, начал:
«И лампа не горит,
И врут календари…
И если ты давно хотела что-то мне сказать, то говори…»
Его голос был не похож на тембр СПЛИНа. Он был более грубым и хриплым, но от него сердце почему-то сжималось в разы сильнее. Казалось, что Арсений поет на грани слёз, будто даже не поёт, а рассказывает о будто бы своей боли, о пустоте в собственной душе.
«Любой обманчив звук,
Страшнее тишина,
Когда в самый разгар веселья падает из рук бокал вина…»
Антон почувствовал эту песню, словно впервые услышал её. Внутри всё перевернулось, просилось наружу, не в силах больше томиться внутри, забираясь всё глубже и глубже. Музыка маленькими лучиками тёплого света пробралась в душу, приятный голос обволакивал, повисая в воздухе. Его хотелось вдыхать, словно прийтнейший аромат, им хотелось наполняться изнутри. И вовсе не от того, что он был настолько красив, но от того, что он цеплял своей простотой и искренностью. Своей живостью.
«И чёрный кабинет,
И ждёт в столе патрон…
Так тихо, что я слышу, как идёт на глубине вагон метро…»
И для каждого эти слова значили больше, чем могло показаться. Каждый из них потерял кого-то или думал, что потерял, и патрон для всех был свой. Антон, как и остальные, знал, что найдётся и для него пуля, что однажды лишит его жизни. Тогда он не думал о том, что эта пуля может быть не из железа и выпущена может быть не их горячего оружия. Несмотря на то, он знал, что она рано или поздно убьёт его, и чувство всепоглащающей тоски скреблось на сердце не давая набрать полную грудь воздуха.
«На площади полки,
Темно в конце строки…
И в телефонной трубке, эти много лет спустя, одни гудки…»
На этом моменте голос Арсения дрогнул, и Антон вновь почувствовал живость, остроту этих строк. Он смотрел на Арсения, пытаясь разглядеть черты его лица. Казалось, он, и правда, пел для кого-то умершего, для кого-то любимого, но уже навсегда ушедшего из его жизни. Антону вспомнились мама с сестрой, бывшая девушка... Он мысленно сплюнул, подумав, что они, безусловно, живы и здоровы, но всё теперь иначе, и отношения между ними уже не те, что были прежде. Теперь всё по-другому, и в его телефонной трубке теперь тоже порой лишь гудки. И чтобы так случилось оказывается, и не нужны даже «
эти много лет спустя».
Но эти чувства оказались ничем по сравнению с теми, что нахлынули на него во время последнего куплета, когда один арсеньевский голос превратился в небольшой разрозненный хор из сонных, таких же хриплых и надрывных даже в своей тихости голосов.
«И где-то хлопнет дверь,
И дрогнут провода…
Привет!
Мы будем счастливы теперь и навсегда…»
Их голоса, точно эхо, подхватывали припев, разнося его по комнате и, кажется, даже по соседним этажам. Они повторили его ещё раз, а после, Арсений начал перебирать проигрыш, и все тихо подпевали ему мелодию, не в силах противиться желанию выплеснуть хоть часть своих эмоций. А может быть, и просто для того, чтобы заполнить тишину, отдаться музыке и почувствовать единство, осознать, что даже не на поле боя, а здесь и сейчас они все вместе.
Песня закончилась, в комнате повисла тишина, и Антон не смог сдержаться от того, чтобы осмотреть присутствующих. Дима уже не поглаживал Катю, его рука мирно лежала на её голове, глаза были закрыты. Эд касался щекой оксаниной макушки, чуть склонив голову на бок, приобнимал её за плечи, прижимая ближе к себе. Они оба дремали. Стас чуть съехал на своих пуфиках, скрестив руки на груди, и, склонив голову, тоже дремал.
Наконец, взгляд Антона остановился на Арсений. Почти бесшумно положив гитару рядом со своей импровизированной краватью, он продолжал сидеть, согнув колени и водрузив на них прямые руки. Он смотрел в пустоту, куда-то сквозь товарищей у противоположной стены. Антон не мог знать об этом наверняка, но почему-то чувствовал. Они оба сейчас выглядели так, будто поделились самым глубоким откровением и теперь не могли ничего сказать.
Арсений перевёл на него взгляд, чуть повернув голову. Привыкший к темноте глаз различал грустную улыбку, и Антон ответил на неё. Эта улыбка была какой-то интимной, посвещённой одному лишь человеку. Её невозможно было подавить или скрыть. Она просто была.
Теперь и навсегда.
