Весна в Игл-лейк, округ Арустук, штат Мэн

      Дом Джины Голдсмит       02.20.2024 10.12 PM       Я ведь раньше из дома ни разу не сбегал, представляете! Зачем? Мой старик хоть, бывает, и достает меня с учебой и ремень использует «в качестве последнего аргумента» — как он сам говорит, — а вообще-то с ним можно жить. Он не вредный и не строгий, и меня любит — я знаю. Ну, точнее — был не вредный…       Я теперь уже ни в чем не уверен. Джина Голдсмит мне сперва казалась очень милой, а вчера я ее ужасно возненавидел, а теперь я лежу на ее диване, в ее халате, под ее пледом, в ее доме и не знаю, что и думать. Мне, по правде сказать, не по себе. Я ведь, получается, ревную к ней своего старика.       С другой стороны, почему это я должен его с кем-то делить? Он тринадцать лет был мой, а теперь пришла какая-то Джина Голдсмит, и он тут же меняет рубашки каждый день и готовит веганскую лазанью! Разве это с его стороны не предательство?       Я подумал, неужели все кончено? Неужели уже никогда все не будет как раньше?       В чужой диван плакать неудобно, оттуда пахнет собакой — не слишком приятно. Хотя это и лучше, чем сарай с перепелками, конечно.       Я хочу домой.       По-прежнему дом Джины Голдсмит       02.21.2024 03.15 AM       Джина говорит, мы — полуночники. Ей тоже не спалось. Она спустилась попить воды и увидела, что я реву. Я вообще-то первый раз перед чужим человеком расплакался, но я не собирался делать это при ней — кто виноват, что она ходит по дому на цыпочках! Она сказала, что и не думала отбирать у меня моего старика, — что это я за ерунду выдумал, — а про «делить», так это она неверно выразилась. Она имела в виду, что нам нужно заранее обговорить, когда ей лучше не являться к нам в дом, когда можно с ним встречаться, а когда у меня на него свои планы, и все такое. Сказала, что если я его часа на четыре в неделю стану отпускать — то она будет довольна.       Звучало вроде нормально, но мне все равно было не по себе — раньше я и так в любой момент мог его себе забрать без всякого графика. Я сказал ей, что я вообще-то не против, если она будет к нам домой приходить, что мне жалко, что ли? Только я это сказал, и тут же меня опять такая депрессия разобрала, что я слезу пустил. Что со мной творилось, не знаю.       «Какая мне теперь разница, встречайся с ним, когда хочешь, — говорю, — мы же с ним чужие люди!»       А она вздохнула и говорит: «Так, ну все, хватит» и повела меня на кухню. Мы с ней вместе съели целую банку персиков в сиропе, потом арахисовую пасту, а потом она открыла шоколадные конфеты и мы всю коробку вдвоем умяли. Я всегда считал себя хорошим едоком, но она тоже лупит за троих! Я на нее посмотрел с уважением, а она говорит: «У меня высокий метаболизм, я не полнею, а тебе вообще расти надо». А я что против, что ли? Я только за.       Мы с ней обо всем на свете всю ночь говорили. Я спросил, не скучно ли ей одной живется с собакой и кошкой, а она говорит, нет не скучно, но это другое. «Людям, — говорит, — черт знает как доверять, только расслабишься, и тут же тебе по голове дадут — в переносном смысле, а то и на самом деле». Я спросил, а как же она моему старику доверяет, а она сказала: «Мы с ним похожи. Оба романтики с раненой душой». Тут я усмехнулся, да уж, говорю, он-то романтик! У него-то душа ранена! Ну и рассказал ей про ремень.       Ох, как она вскочила! Стала бегать туда-сюда. Кричит: «Это просто ужасно! Я такого от него не ожидала!» и все такое. А я говорю: «Да ладно, не в первый раз, не помру», а она меня давай обнимать и говорит: «Надо этому положить конец! Бедный ты мой, бедный!»       Слушайте, меня когда другие жалеют, так и самому себя жалко становится — просто ужас! Я начал ей рассказывать, как мне тяжело живется. Сказал, что папа запрещает мне по ночам есть сладкое и зубы заставляет чистить утром и вечером, и еще фрукты заставляет есть, и в школу ходить, а однажды даже отвез туда с температурой! Я пожаловался ей, что он мне не дает гулять после десяти вечера, а летом после одиннадцати, и телек не дает смотреть, сколько я хочу, и в наушниках музыку слушать громко, и играть по ночам, и еще заставляет делать зарядку, хоть это и не каждый день, но все равно ужасно. Короче, я рассказал ей, какой он тиран и деспот, что он мучает меня и надо мной издевается! А она меня по голове погладила и говорит так задумчиво: «Да, это все непросто, надо, конечно, разбираться». Представляете? Кто бы мог подумать, что я найду защитника в лице Джины Голдсмит?       Мы посидели еще немножко, потому что она нашла в кладовке консервированные ананасы, и мы их тоже съели. Она сказала, что мой старик ужасно меня любит и очень переживает, что я сбежал, и что он всю ночь меня везде искал, а потом они искали меня вместе, и добавила, что это я, конечно, зря сделал, что сбежал, хотя ремень она тоже категорически не одобряет. Еще сказала, что мы с ним должны помириться, и она для этого все сделает, раз уж это из-за нее так получилось. Я сказал, что не буду я с ним мириться! А она сказала: «Чарли, не выдумывай, я знаю, что ты его тоже любишь, надо мириться и все». Короче, мы на этом моменте разошлись по кроватям (точнее, я пошел на диван, а она к себе наверх). Я только в дневник записать все успел, потому что это важно, а так мне спать хочется, сил нет. Наверное, ананасы так подействовали.       Дом, милый дом!       02.21.2024 11:48 AM       Папа меня разбудил. Я так крепко спал, что все проспал, хоть и слышал, как Джевз лаяла, но мне казалось, что это мне снится. Папа меня взял за голую пятку (я во сне ногу из-под одеяла высовываю, есть у меня такая привычка) и говорит в нее: «Центр управления полетом вызывает Чарли Паркера, прием! Чарли, Браво, Фокстрот, Сиерра, прием! Пшш-пшш, вызываю Чарли Паркера».       Честное слово, это было смешно пять лет назад! Ладно, два года назад это тоже было смешно, но сейчас это уже не смешно ни разу! Но я все равно рассмеялся, а потом отполз в угол и ногу отдернул. Он говорит:       — Пойдем домой, сынок. В своей постели спать наверняка удобней.       Я молчу, а он говорит:       — Ну, не вечно же ты будешь на диване в чужом доме валяться?       А я ему:       — Я вообще-то к бабушке в Калифорнию уеду!       А он мне:       — Там жарко и насекомых полно! — и улыбается так виновато.       Я пока думал, что на это ответить, а он сел рядом и говорит:       — Чарли, я все понял. Получилось плохо, но я обещаю — больше никакой веганской лазаньи, честное слово. Я нашел чудный рецепт мясного рулета! Поехали домой?       Есть у него такая манера — все в шутку переводить. Он вообще-то никогда сразу не извиняется, даже если виноват. Потом извинится, но по-своему, а сразу — почти никогда. Будто ему надо время, чтобы слова правильные придумать. Я-то к этому уже привык, понимаете. Мне-то ясно, что он так прощенья просит и вообще — переживает, а со стороны, наверное, кажется, что просто комедию ломает.       Знаете, некоторые вещи нельзя словами объяснить. Начнешь стараться, только глупость получится. Уж конечно, я папу простил не ради мясного рулета! А почему — сам не знаю. Такой взгляд у него был, что ли. И вообще. Если честно, я к тому времени уже очень хотел домой и не так уж на своего старика и злился. То есть, я, конечно, чувствовал обиду, но помириться мне хотелось куда сильней, чем уехать в Калифорнию (там, и правда, так себе), понимаете? Черт, я же говорю, начнешь объяснять — замучаешься.       Короче, я оделся (Джина вернула мои шмотки), и мы поехали домой, а перед тем, как сесть в машину, мой старик попрощался с Джиной, и черт ее знает, что она ему на прощанье сказала, а только лицо у него стало перевернутое, и он всю дорогу молчал, только вздыхал громко, как ручной насос. В общем, приехали мы домой, и папа сразу пошел спать — он сказал, что не спал больше суток, пока меня дома не было, и вообще-то по нему было похоже — очень уж у него под глазами тени были черные. Я лег на диване в нашей гостиной, завернувшись в плед, и теперь пишу свой дневник.       Вот так я из дома ушел, и вот что из этого получилось. Если подумать, то ничего интересного — я даже до Калифорнии не добрался. Сплошное разочарование, даже написать не о чем.       Пойду что-нибудь съем.       Я сделал себе сэндвич с ветчиной и выпил молока. Мой старик ничего не готовил — вообще! В холодильнике только апельсиновый сок и яйца. Может быть, мне попробовать сделать яичницу?       Понимаете, ведь мне, как писателю, важно набираться опыта. Художник должен знать жизнь, чтобы чувствовать и понимать то, о чем он пишет. Должен разбираться в людях, понимать их слабости и их сильности. А иначе творчество превращается из благородного поиска ответов на вечные вопросы в простое сочинительство! Так говорит наш учитель по литературе мистер Оллерман. Короче, мне, наверное, стоило бы на подольше из дома уйти, просто чтобы понять что там и как. Надо было хоть добраться пешком до Карибу-ривер, тут ведь недалеко, всего-то миль тридцать. А может быть, меня кто-нибудь подвез бы в Портленд, а там я прибился бы к компании местных гангстеров, они обучили бы меня профессии щипача, я таскал бы у бедолаг на вокзале и в аэропорту кошельки и украшения, сделал бы татуировку со змеей и всякими религиозными символами, а потом какой-нибудь наркоман пырнул бы меня в переходе ножом в живот! Конечно, это все было бы не слишком приятно, зато какой я мог бы написать роман о жизни простого паренька на улице! Да и шрамы нравятся девчонкам.       Можно сказать, судьба давала мне шанс, а я его упустил. Это с одной стороны. А с другой — как же хорошо дома оказаться, если бы вы знали! Может быть, не обязательно мне страдать, чтобы стать хорошим писателем? Может быть, можно как-то иначе?       Яичница сгорела. Почему так быстро? Ерунда какая-то. Ладно, сделаю еще раз.       Черт, мой телефон забит уведомлениями! Папа обошел всех моих школьных друзей, пока меня искал! Мне все написали — и Финчеры, и Акмонаки, и даже Джексон Финн (который мне вообще-то не друг). Очень неприятная ситуация — сколько мне придется всего объяснять! Можно, конечно, будет и приврать что-нибудь.       Интересно, а разве Стивен Кинг все время сталкивается со всякими ужасами, про которые пишет? Может быть, в его жизни полно привидений и убийц? Ведь вряд ли! И ничего — пишет про всякое такое, и никто не говорит, что ему жизненного опыта не хватает! Знаете, я…       Да черт возьми, опять яйца сгорели! Я же отошел буквально на минутку! Херня! Наверное, дело в дурацкой сковороде или плита неправильно настроена. Может быть, приготовить их в микроволновке? Поставлю на две минуты, должны они за это время приготовиться.       Так вот, знаете, я думаю что       Тем же днем дома       Папа сказал, что микроволновка была старая, ее и так и так пора было менять, ничего страшного. Отмыть ее все равно не выйдет, а запах скоро выветрится. Выбросим, и черт с ней. Знаете, что-то мне подсказывает, что в другой раз вряд ли он отреагировал бы так легко, если бы я взорвал яйца у нас на кухне, — а теперь только похлопал меня по плечу и сказал: «Главное, что ты дома, сынок, а то я боялся, что проснусь, а тебя опять нет». Вот так. Даже не предложил покрыть часть затрат из моих карманных денег! Надо мне почаще из дома уходить. Или не надо? Ладно, если что, я теперь могу переночевать у Джины Голдсмит!       Мой старик сам поджарил яичницу для нас двоих, и она у него не пригорела. Я считаю, что с некоторыми талантами нужно просто родиться и все. В конце концов, не всем же быть писателями, кто-то должен просто уметь готовить.       Мы поели. За столом он поглядывал на меня, прям как Джевз (собачка Джины), когда хотела что-нибудь вкусненькое. Поглядывал, но молчал. Я тоже ничего не говорил, потому что если я его и простил, это еще не значит, что я совсем не сержусь!       Потом мы стали смотреть телек, и как-то так само получилось, что я оказался в его объятьях. Он только сказал: «Чарли, мне очень жаль, что так вышло, ты только, пожалуйста, больше из дома не сбегай, очень тебя прошу» — а потом мы сидим, обнявшись, и смотрим древний сериал про спасателей Малибу. Какие-то у меня провалы в памяти.       Знаете, мне все-таки кажется, что настоящему писателю не обязательно пробовать прям все-все, про что он пишет. Главное — писать правду, ничего не выдумывая, а то во вранье легко запутаться. Стал бы я, например, сочинять про щипача в Портленде, вы бы в два счета раскусили, что я никогда этим не занимался. Это как с моим другом Скуби Финчером, когда он про секс рассказывает! Стоит у него спросить подробности — а как там у девчонок все устроено все-таки, — так он сразу злится и начинает «было темно, я не разглядел» или «им вообще-то не нравится, когда туда заглядываешь», или «что я с фонариком, что ли, трахаюсь». Ну, вы поняли.       Я уж лучше стану рассказывать про то, в чем сам разбираюсь. Так будет честнее, правда?