Blood in Baldur's Gate

Все могло бы быть так идеально, встреться они в другое время, лет двести назад. Астарион не помнит цвета своих глаз, но не сомневается: поговори они минут двадцать, и он потерял бы голову. Такой красивый, со строгим взглядом и строгой линией рта, такой праведный; Астарион влюбился бы безнадежно и быстро, как полагается юным и неизломанным. Они целуются, лежа вдвоем в одном спальнике, под тихий треск умирающего костра. Тав не опускает руки ниже талии, не пытается забраться ладонями под рубашку. Он облизывает клыки Астариона, ласково гладит языком язык, и все было бы так замечательно, не будь он возбужден. Астарион утыкается лбом ему в плечо; молчаливое требование удовольствия отзывается в нем напряженным, почти болезненным ожиданием чего-то плохого. Тав целует его в волосы. Ничего плохого не происходит. Все могло бы быть идеально, они встречались бы тайком или открыто, Астарион с восторгом писал бы пространные письма. Он считал бы каждый поцелуй, но сейчас, когда счет пошел бы на тысячи — какое это имеет значение? Тав спрашивает — можно? — каждый раз, прежде чем коснуться, и Астариона бесит, что он знает, но еще хуже было бы, если бы он не знал. Тав носит платок на шее, чтобы не задавали вопросов, и каждую ночь Астарион касается губами его горла, прижимает языком вену, прежде чем укусить, и не спрашивает — зачем я тебе, боги, чего же ты от меня хочешь. Все могло бы быть чуть хуже, если бы они встретились чуть позже — в темной таверне, за кружкой отвратительного пива. Такие, как Тав, не идут за первым встречным, чтобы прижать к стене и торопливо оттрахать, не продаются за сладкие слова и обещания наслаждения. Таким нужно по-настоящему, даже если ради этого придется вскрыть вдоль и поперек, такие готовы к боли, которая не имеет ничего общего с удовольствием. Если бы Тав пошел тогда с ним, все, что могло случиться той ночью, было бы куда лучше пары десятков лет безнадежного ожидания и двух сотен — пресмыкания ради выживания. Они спят на полу в крошечной комнате «Последнего света», сквозь щели в досках виднеется серебряный щит, за которым щерится тьма, и ладонь на его талии — это что-то о желании защитить, а не о желании удержать. Лучше бы Тав явился ему в тот самый темный, самый безнадежный год наказания, как является незадачливым идиотам, которые не знают еще, что не на кого рассчитывать, кроме себя. Астарион каждый раз злится, каждый раз — где-то все глубже: ты всегда оказываешься там, где нужен, почему ты не сделал этого для меня? В этом не так уж много его вины, Тав тогда еще не родился, но кто-то же, в конце концов, всегда должен быть виноват. Астарион утыкается носом в его волосы, пахнущие хвоей и костром, когда Тав весело рассказывает о предложении Халсина, которое и не думал принимать; кроме поцелуев, у них двоих не было ничего. — Неужели тебе не хочется? — спрашивает Астарион. Тав выглядит удивленным. — Только с тобой. Они могли бы заняться любовью — если бы Астарион знал, что это такое. В «Эльфийской песне» у них отдельная комната; Альфира зовет их послушать ее выступление, но Астарион отговаривается, благословляет остальных и — впервые за долгое время — остается один. Он хочет попробовать что-то почувствовать. Астарион думает обо всем неслучившемся, когда раздевается, откидывается спиной на прохладные простыни и закрывает глаза. Он прикасается к себе, как робкий любовник; изучающе потирает соски, проводит пальцами между ключиц, ладонями оглаживает внутреннюю сторону бедер. Говорит вслух: «Я этого хочу». Он поглаживает свой член кончиками пальцев, стараясь возбудиться от вида, когда дверь издает тихий скрип. — Ну конечно, — со стоном выдыхает Астарион и роняет голову на подушку. — Астарион, — хрипло произносит Тав, и смущение с замешательством в его голосе могли бы позабавить, не будь Астарион так раздосадован. — Я... могу уйти. Астарион дает себе несколько секунд на раздумья и снова приподнимает голову. — Не уходи. Тав смотрит на него; даже в скупом свете видно, как у него потемнели глаза, и Астариону кажется вдруг, что все получится. — Стой там, — велит он, облизнув губы. Немногие люди решаются возражать Таву, и еще меньше встречалось им тех, кто брал на себя смелость ему указывать. — Хорошо, — говорит Тав. Астарион забирает член в кулак; смазки нет, и это неприятно, но уж в чем он хорош — так это в том, чтобы терпеть. — Скажи мне что-нибудь, — просит он. — Что угодно. — Я люблю тебя, — тут же произносит Тав. — Что-нибудь еще, — мотает головой Астарион. — Это хорошо, но сделай лучше. Ты все делаешь лучше. Даже меня. Со словами Тав обращается так же, как со своим мечом; Астарион не сразу научился держать удар. Сейчас он не так уверен, смущается, шумно выдыхает, когда Астарион шире разводит ноги — и не двигается с места, потому что Астарион так сказал. И да, да, да, это — хорошо, чувствовать себя желанным, чувствовать себя услышанным. У Астариона привставало каждый раз, когда соленая кровь наполняла рот, а Тав гладил его осторожно по спине, но это тоже — не он, не больше, чем шрамы на спине или каждое воспоминание о грязной, часто болезненной и всегда обреченной близости. — Прикоснись ко мне? — просит Астарион, прикрывая глаза. Тав спрашивает — да? — столько раз, что Астарион готов его за это возненавидеть. — Давай все сделаем так, как будто мы познакомились двести лет назад, — просит он, запуская пальцы Таву в волосы. Тав целует его в шею, кончиком языка трет ямку старого укуса, и возбуждение горячо копится внутри, смешиваясь с надтреснутым ожиданием неминуемого наказания. За все хорошее приходится платить, а у Астариона не было ничего лучше этого. — Через двести лет, — обещает Тав и улыбается, оглаживая ладонями бока; его слегка потряхивает от возбуждения, но он смотрит Астариону в глаза, и это, конечно — очередное обещание. Астарион всхлипывающе смеется и обнимает его за шею, прижимается так, словно прямо сейчас все закончится, все обернется обманом карги, ложной надеждой, сном в заколоченном гробу. Ничего плохого не происходит.