Стужа пламенного сердца

      Потрескивающий в камине огонь не успокаивает. Дрожью отдаётся в теле. Искрами терзает сознание. Оставшиеся протоколы заполняться не желают. Ни в ближайшие полчаса, ни после. К чему переживать? Спешить капитану кавалерии некуда. Дома его не ждут. И дом ли это ещё? Диван кабинета уже давно стал верным спутником: сплошное удобство и комфорт — засыпая, ютиться на узкой мебели, видеть рабочий стол с кипами бумаг, с которыми предстоит разобраться на следующий день, поскольку в этот не успел. Как и сегодня. Неважно сколько ещё он просидит — точно не осилит. И по обыкновению ляжет спать, но точно не уснёт. Уставится в потолок или в окно, не имеет значения. Джинн снова спросит что с ним происходит, а Альберих не ответит. Не захочет тревожить действующего магистра своим идиотством. Он сам во всём виноват. И мало с кем хочет поделиться. Ободряющие речи ему точно не нужны. Словами не вернуть расположения человека. Холод пылающего сердцем Дилюка душит, удручает. А ведь когда-то они пылали вместе… Но теперь для Рагнвиндра он — чужой человек. Этим вечером Кэйе безумно холодно.              Самому абсолютно мерзко от своих навязчивых действий и поползновений. В Доле ангелов он частый клиент, регулярный гость, вечный посетитель. Но больше не приходит, чтобы только выпить. Искал встреч, сначала неосознанно, после — с пониманием мотивов. Каждый свой визит Кэйа надеется хоть как-то изменить ситуацию, наладить то, что было раньше. Ему ничего не светит. Дилюк ему больше не светит. Тягостно. Трудно. Тоскливо.       Чарльз наливает выпить, как обычно, не задавая вопросов. Барная стойка пуста. Все посетители заняли столы. Барды сочиняют лейтмотивы, стук деревянных пивных кружек и хмельный хохот их заглушают. Но Кэйа не слышит ничего. Вокруг него сплошной шум. Сегодня он не в настроении давить дежурные улыбки и поддерживать приросшую маску дружелюбия. Быть сегодня кем-то для жителей Мондштадта ему не по душе. Он так устал хоть как-либо стараться. Единственный, для кого Альберих был бы не прочь стараться, считает его отвратительным. Они больше не близки. Теперь Дилюк видит в нём лишь своё прошлое и… почётного пьяницу своего заведения. Унизительно.              Глотки медленные, внушительные. Вино прикипело к душе Кэйи, хоть и не приносило больше прежних сладости и удовольствия. Лишь горечь. Но в этой горечи он не один. Кэйа чувствует аккуратную тяжёлую руку на своём плече. Не оборачивается. Нет нужды. Он прекрасно знает, чьи руки всегда так решительны. Чувствует острый холод колец-когтей сквозь рубашку и безошибочную уверенность в том, что, как только обернётся, тут же увидит схожую леденящую остроту во взгляде. Уставшем и безучастном, почти как и у самого Кэйи теперь. Забавно.              Альберих молчит и не двигается; рука его плеча не покидает, и, почему-то, ему хочется склонить голову набок, коснуться щекой тыльной стороны чужой ладони. Не важно, что она в перчатке. Это и так лишь мимолётное желание, которое исчезает сразу же, как только он слышит скрип стула об пол. Странное тепло с плеча пропадает и Кэйа на секунду теряется. Неожиданно чувствовать подобное от касаний холодной как по натуре, так и по существу Розарии. Он и совсем уже забыл, каково это — чувствовать тепло. И мечтать не смеет о прошлом пламени, но даже мельчайшая искра для Кэйи ценна. Он старался греться алкоголем, горячими напитками, тёплыми пледами и вечерами у камина, но всё было не тем. Кэйа знал, что тепла человеческого тела ничем не заменить. Но разглядеть тепло в Розарии?.. Мала искра в вечном льде. Альберих больше не смотрит на свою плескающуюся в кружке отдушину. Он смотрит на женщину, сидящую рядом с ним, и удивляется ещё больше. Розария улыбается. Совсем немного, лишь уголками губ и участием во взгляде. Он ведь не так много ещё выпил, чтобы ловить миражи. Вдвойне странно.              Розарии не нужно ничего объяснять, не нужно спрашивать или просить. Она не гений стратегии, но его — Кэйу Альбериха — понимает почти без слов, предугадывает и принимает. Ведь он так похож на неё саму. Ей с ним удобно, не только выпивать. Розарии нравятся их молчаливые ночи на скамейках города, окружённого стенами, подобно их собственным сердцам. Делить на двоих боль, скуку и усталость уже вошло в привычку. И будто бы сами эти несчастья делятся пополам и исчезают в ночном воздухе страны ветров вместе с дымом разделённой сигареты.              Розарии можно доверить всё. Все его сокровенные тайны непокорная сестра сохранит, не раскроет, утаит от Бога. И кто сказал, что исповедь всегда одностороння? Грешнику до́лжно исповедаться, раскаяться, взмолиться, чтобы получить милость свыше. Вот только грешники — они оба. И прощения, полученного от другого, совершенно достаточно. Сестре не нужно следовать глупым заветам собора Барбатоса. Все её грехи отпущены, замолены, прощены. Они даруют друг другу облегчение, ведущее к освобождению. Венец милости мира к ним — эти странные отношения. Таинство откровения разделено как напиток, поднятый в безмолвном тосте, и скреплено поцелуем. Никто не заговаривает об этом первым, да оно и не нужно. У обоих слишком много шрамов, и нет желания приобретать новые.              Он знает, что она рядом. Ей – известно обратное. Этого достаточно, чтобы забыться, отвлечься, расслабиться. Кэйа пытается почувствовать что-нибудь вновь. Розария думает, что неплохо было бы почувствовать что-то впервые.              Забыть своего прошлого она не может. Оно мрачное, мерзкое, несправедливое. У неё не было нормальной семьи, а жизнь с разбойниками и вовсе отвратительная. Желания плоти — страшное напоминание. Но Кэйе она готова довериться полностью. С ним ей совсем не мерзко. С ним она чувствует умиротворение.              Ему с ней приятно. Не тяжело и не горестно. Боль уходит, стираются тени воспоминаний. Чудно́е перерождение. Он забывает винокурню «Рассвет», забывает трагедию, забывает свою юность. Светлую, наивную, чистую. Забывает руки Дилюка, отпускает навязчивые страдания. И ищет он уже совсем иных встреч. Совсем иных рук. Иных губ.              Ледниковый вальс — ознаменование обряда кончины гнетущего прошлого. Гармонию являет собой согласие противоположностей, но это не про них. Розария близка Кэйе по духу, по одиночеству, по силе стихии. И примерения противоположностей в согласии, в их случае, абсолютно не требуется. Достаточно того согласия, которое они приняли негласно, но обоюдно. Единение по рассчёту, уважению и, возможно, искренним тёплым чувствам. В них нет огненной страсти, пылкой привязанности. Лишь взаимное желание. Друг к другу? Или просто утолить жажду? Их любовь с шипами морозными, колкими. Баланс на грани грозящего расколоться льда. Но обоим отчаянно нужно.              Толчки тоже внушительные. И сперва тоже медленные, но постепенно набирающие темп. Поцелуи Кэйи хороши. Горячи. Привести пострадавшую? Шея Розарии тому доказательство. Молитесь, сестра, молитесь, и отпустятся ваши грехи. Руки капитана усердные, знающие. Розарии нравится чувствовать странное. Кэйа понимает, что прошлому огню суждено было вспыхнуть, чтобы осветить путь, а теперь исчезнуть во тьме его кабинета, затеряться на задворках сознания. Забыться в объятиях Розарии звучит жутко нелепо, а на деле — просто чудесно. Диван Ордо Фавониус, должно быть, удивлён, когда служительница церкви опрокидывает на него его капитана и устраивается сверху. Этой ночью кабинет не пустует в тишине, но и громких звуков не следует. Розария не стонет, лишь громко дышит, так же как и сам Кэйа. Хлопки замедляются в короткой передышке – чувственном долгом поцелуе.              Кэйа не теряет голову, напротив, она ясная, чистая, как никогда прежде. Этой ночью Кэйе безумно холодно: в голове, не сжираемой бурлящими мыслями и воспоминаниями, в чувствах и ощущениях – прежде всегда диких и страстных, наконец, в теле, охваченном влиянием равной стихии. И он подозревает, что после самых суровых морозов должна наступить оттепель. Но пока, Кэйе безумно холодно, с одной лишь оговоркой – не так, как было раньше. А что насчёт завтра?