Ich mag dich lieben.

Когда во всём мире растёт напряжение, а ты живёшь в тоталитарной стране, то государство всегда настигнет тебя. От него не скрыться за запертыми дверьми, не получится сбежать, выбросив радио из окна. Даже если не брать газет, не ходить по театрам и выставкам, оно всё равно коснется твоей жизни. Это было чудесное утро двадцать второго дня лета, до того момента, пока по радио не раздалась одна из двух речей Геббельса. Для немцев это утро не было настолько неожиданным, как для людей с Востока, что проснулись от звука взрывов и голоса Молотова. На улицах было в разы меньше людей, нежели обычно, всё вокруг будто резко потемнело, а небо казалось вовсе не голубым, а серым. Дорис сбежала из дома с раннего утра. Она ошивалась по тихим районам и скверам, где никто не мог её потревожить. Девушка не знала, как ей нужно относиться к этому. Пока она спокойно проживала свою жизнь, где-то не так уж и далеко умирали люди. Дети и старики, мужчины и женщины. Что-то внутри, уже старое и привычное, безопасное говорило, что это нормально, что они сами виноваты, а подобная военная организация приведёт мир к лучшему, как только с «центром большевизма» будет покончено. Но все-таки, там ведь живут люди, обычные граждане, которые только вчера жаловались на коллектив на работе, на цены и очереди. Которые улыбались, грустили, любили. Которые были счастливы. Это война, начатая ещё в 1939 году отрежет людей от этого счастья. И не только представителей еврейской и славянской рас, не только граждан СССР, Польши, Китая, Франции, Норвегии и других стран, на которых обрушилось это проклятье. Как бы странно для кого-то это не звучало, но война повлияет и на самих немцев, на тех, кого принудили участвовать во всём, кого шантажировали, и на тех, кто вообще никак не ввязывался в политику. Дорис тихо плакала, сидя на старой качели в чьём-то дворе. Интересно, как на это всё реагирует Винсент? Девушка часто вспоминала о брате, он всплывал в её голове, как олицетворение детства и наивности, желания знать всё о мире и бесконечно спорить со взрослыми, ярко доказывая свою точку зрения. Но она не могла даже знать, что происходит с ним сейчас. Франц посылал дочери письма, но в них никогда не упоминался брат Дорис. Этой темы старались избегать, будто бы Винсента вообще не существует. Уже вечерело, девушка не ела весь день от чего голова слегка кружилась. Возвращаться не хотелось, но особого выбора не было. В этом году она заканчивала первичное получение образования, а значит, что скоро придётся переехать в родной город. Здесь в Мюнхене у неё не было практически ничего родного и близкого сердцу. Летом темнело позднее, погода была терпимой, несмотря на поднявшийся ветер. Дорис подходила к дому, как вдруг увидела знакомую фигуру человека рядом с главной дверью. Генрих, заметив девушку, подозвал её к себе, вскидывая не так давно зажженную сигарету. – Как вам всё то, что происходит сейчас? – Парень наигранно улыбнулся, облокотившись спиной о стену дома. – Это кажется таким невозможным, полным провалом. Вести войну с несколькими государствами.. Союз занимает большую территорию, населения там тоже больше, зачем всё это? – У «наших» авиация получше, да и оружие наверное тоже. Но всё равно вы правы, это кажется сумасшествием. – Говорю прямо, я не разделяю идеи коммунизма, эта идеология чужда мне и непонятна. Но по радио говорят, что большевики плодятся в Москве, что они готовы напасть первыми, а всё это - методы предосторожности. – Эх, Москва.. – Генрих вздохнул, продолжив говорить дальше, в голосе читалась нотка воодушевления. – Знаете ли вы, что такое Москва? Это город искусства, город индустриализации. Город тесноты и кривых улиц. Там Красная площадь и театры вперемешку с серыми заводами и фабриками. Никто не собирается нападать на Запад, это лишь глупые оправдания войны. Они молча стояли так ещё минут десять, напряжение постепенно нарастало, Дорис нервно поежилась. – Как думаешь, как скоро закончится война? – Не знаю. Года два может ещё. – Почему так мало? – Хочется верить, что Рейху осталось совсем недолго. – Генрих сделал небольшую паузу в разговоре, взглянув на чистое небо. – Что будешь делать, когда всё завершится? – Вернусь домой, проведаю тëтю. – Дорис хотела бы добавить что-то ещё, но у неё на самом деле не было серьёзных планов. Девушка привыкла делать всё, что скажет ей отец, а не принимать решения самостоятельно. – Хотела бы заграницу? – А куда? – В Норвегию, может во Францию или Испанию, если там обстановка станет менее напряжённой. Я хочу уехать далеко отсюда, чтобы никто из моего прошлого не знал, что со мной. – Ты бросишь всех? – Хотела бы поехать со мной? – Зачем? – Я нравлюсь тебе? – Генрих практически не нервничал, его лицо оставалось спокойным, непринужденным, а глаза как обычно сверкали. – Ты хороший человек. – Пойдём в дом, уже темно. – Парень открыл ключом дверь, тихонько пройдя внутрь, ибо старшие уже давно видели десятый сон. Генрих проводил девушку до её комнаты. Когда та уже собиралась попрощаться, Бегткли слегка улыбнулся, взяв Дорис за руку. – А ты мне нравишься, я люблю тебя. Парень тут же удалился, скрывшись за углом коридора, оставив девушку. Подобные слова не вызывали у Дорис ничего, что могло бы принести положительные эмоции. Она сама испытывала некую привязанность к Генриху, но признание самой себе в том, что это любовь, понесло бы за собой только лишь негативные последствия. Эти чувства - это потеря некой части собственного эго. Утрата полного контроля над собой. Девушка боялась, что она станет слишком зависимой от другого человека, лишившись всего. Она не разбиралась в жизни, была совсем ещё юна и точно знала, что ошибется, если примет серьёзное решение в таком возрасте. К тому же, Дорис только понимала, что Генрих с виду выглядит, как человек, который может обмануть её, если только захочет этого. Он старше, пускай и разница не такая большая, но у парня было больше опыта, больше свободы, в отличии от девушки. Битва за Москву была с позором проиграна, что нанесло первый и довольно жёсткий удар по политике Рейха. Все думали, что войска СССР не смогут противостоять, что на тех территориях люди глупы и необразованы, в отличии от представителей «высшей расы». Наверное это заблуждение сыграло свою роль, немцы расслабились, из-за этого и допустили ошибку. На дворе май 1942 года. Обстоятельства и условия жизни в Германии слегка ухудшились. Экономика пошатывалась, но всё ещё довольно неплохо держалась. Дорис за всё это время уже успела принять войну как нечто должное. Будто бы она длится всю её жизнь с момента появления на свет. С Генрихом на счёт их взаимоотношений они практически не разговаривали, но парень начинал всё ярче сокращать дистанцию между ними, что нарушало комфорт девушки, но и сообщать об этом ей не хотелось. Парень видимо предполагал, что Дорис приняла его чувства. Он мог часто болтать о чём-то, чересчур часто касаясь её руки, или просто Генрих начинал разговоры о любви, пока девушка молча думала о своём, иногда лишь поддакивая или просто качая головой. Парень не был тактильным человеком, несмотря на свою раскрепощенность. Он редко когда целовал Дорис, при этом тихим и дрожащим голосом еле выговаривая: «Ich liebe Ihre miniature Lippen». Со временем и девушка уже привыкла к этому. Главное для неё было то, что она никогда не говорила о своей любви, для девушки это считалось унижением. Она была довольна и тем, что Генрих сам обо всём догадался, не заставляя Дорис желать того, чего она боится. В один день, когда взрослых не было дома, парень позвал девушку к себе, дабы что-то обсудить. В комнате Бегтели всегда не убрано, но Дорис уже привыкла к подобному. В последнее время парень казался слишком странным. Он часто уходил на встречи с немецкими военными, расспрашивая их о личном опыте, много времени проводил, читая книги обо всё, что могло бы быть связано с темой введения боевых действий на фронте. Дорис не хотела вмешиваться в жизнь Генриха, поэтому просто наблюдала за всем со стороны. По радио играла какая-то спокойная, незнакомая девушке мелодия. Парень провёл её в комнату, усадил на кровать и достал две прозрачные бутылки с разливным пивом. – Я не пью. – Дори немного отодвинулась, когда Генрих предложил ей. – Ничего, один раз можно. – Парень налил в стеклянную кружку немного пива из одной бутылки и всунул девушке в руки. Сам он размеренно пил их горла второй емкости. – Нам надо поговорить. Ты понимаешь, какая сейчас ситуация в мире? Я не могу просто наблюдать за этим, не хочу молчать в тряпочку. Мы с товарищами договорились о кое-чëм... – Генрих тяжело вздохнул, он встал напротив Дорис, посмотрев ей прямо в глаза. – Я уеду на фронт. Но я не присоединюсь к солдатам Вермахта, а уеду прямиком в СССР. Нас будет несколько человек, уже всё готово: вещи, документы, знание языка, маршрут и дальнейший план. Всё должно пройти хорошо, я желаю помочь хоть как-то в освобождении Германии от зверского гитлеровского режима. Девушка молчала. Она не могла произнести ни слова. Казалось, что это всё шутка, неправда. – Это не ложь?.. – Дорис прикусила нижнюю губу, в голосе читался страх. – Это ужасно, Генрих! Ты собираешься взять в руки оружие? Убивать не просто своих, а немцев, не все из которых пошли на это добровольно? Да ладно немцев, ты хочешь замарать свои руки в крови? Думаешь, что ты бог? Что сам решаешь, кому жить, а кому умереть? Девушка злилась, она просто не могла представить себе, что человек, с которым она долгое время была рядом, мог решиться на такое. Для Дорис идти на фронт - это всё равно, что подписать смертный приговор. – Это моё решение, всё равно смерти будут, но факт остаётся фактом: Всё это нужно остановить. Я давно принял это решение, но до поры, до времени трусил. Больше я не хочу чувствовать себя виноватым за своё бездействие. Я скоро уеду. Они молчали некоторое время, бессмысленно просверливая друг друга взглядом. Через пару минут Генрих протянул девушке руку, пока по радио играли старые немецкие песни. Он обхватил её за талию, неумело повторяя позу в вальсе. Дорис спокойно поддалась, сейчас она снова чувствовала себя слишком маленькой и нелепой. Они медленно качались под размеренный мотив музыки. У девушки немного болела голова после употребления алкоголя. Парень думал о своём, периодически огорченно вздыхая, пока вдруг не начал говорить: – Я наверное впервые спрошу об этом, но всё равно, ты любишь меня? – Я не хочу быть ни от кого зависимой. И пока держусь в стороне от тебя, мне спокойно. Нет, я не люблю тебя. – Ты лжёшь, просто не хочешь признаваться, открыться себе. Ты боишься своего внутреннего «я», скрываешь её за маской хладнокровия и независимости. – Мне нет смысла признаваться а любви. Я не чувствую себя достойной счастья, я совершила ужасное преступление, мне нет прощения. Кажется, что теперь меня ждут только одни неудачи в жизни, не хочу ужасного разрыва из-за чувств. – Так вот в чем причина твоего отвержения, meine Kerzchen? Сейчас мы разойдёмся, идёт война. Но душечка, ты представляешь, как нам повезло? Знаешь ли ты, насколько редка бывает взаимная любовь? Не симпатия, страх, страсть или влечение, а любовь. Живая и искренняя. Даже если ты никогда искренне не примешь меня, помни же, что я навечно влюблён в тебя. Но мы ещё встретимся, когда наступит мир. Я обещаю, может быть, к тому времени ты поменяешь своё мнение. – Я буду молиться за тебя каждую ночь. Мне хочется верить, что ты выживешь в этой ужасной войне. Мне больно прощаться, но мои желания ни на что не повлияют, я чувствую, что мы ещё слишком разные. – Но несмотря ни на что, я люблю тебя. Я всё ещё люблю тебя. Генрих со своими друзьями покинули Мюнхен 25 мая в надежде на то, что те, кто остались, запомнят их самоотверженность и храбрость на всю жизнь. Дорис уже месяц жила без старого друга. Она часто тосковала, но всё время надеялась, что это пройдёт. Девушка задумалась над тем, чтобы снова переехать в отчий дом, ибо затягивать с этим нельзя было. Она тосковала по брату, по отцу, по родному городу, по знакомым людям. Когда Генрих уехал, она окончательно потеряла желание оставаться в Мюнхене. Пришло время вернуться, забывать все страхи и обиды, жить по-новому. Это было обычное утро. На дворе конец июня, Дорис проснулась в восемь утра. Бегтели старший попросил проверить почту, что девушка и сделала. Среди газет и прочих писем она обнаружила конвертик, адресованный ей. Отправителем являлся кто-то из Польши. Дорис стало резко не по себе. Она отошла в ванную, чтобы изучить всё подробнее. Почему-то сердце билось в бешеном ритме, предсказывая что-то ужасное. Девушка открыла конверт, достав оттуда аккуратно сложенное письмо. Автором оказалась тётя Крона по папиной линии, которая проживала как раз в Польше. Она обычно не писала просто так. Дорис развернула бумагу, читать не хотелось, но выбора не было. «Дорогая моя племянница, мне жаль сообщать это. Твой отец сейчас сильно занят, он весь в работе, в разборках с прокуратурой и судами. Тебе срочно нужно брать билеты обратно в Берлин, приезжай немедленно. Твой брат приехал ко мне 12 июня по велению Франца. Всё было хорошо, но три дня назад случилось несчастье. Мне больно это сообщать, но Винсент погиб, его сбила машина. Виновника уже наказали, но это меньшее, что можно было сделать. Я искренне соболезную тебе, моя родная Дорис, прошу, не делай ничего с собой. Возвращайся в Берлин, Франц сильно нуждается в тебе, как и ты в нём. Береги себя, я верю, что это была последняя утрата для нас. Вернись в семью, она единственное, что у тебя есть».