Ich mag dich lieben.

Тёплый запах. Это аромат добродушной, милой и уютной подготовки к Рождеству. За окном темно, лишь фонари освещают улицы Мюнхена. Люди массово развлекаются, даже за закрытыми ставнями слышны смех и радостные голоса прохожих. Frau Розенталь стряпала на кухне, Дорис помогала ей раскладывать посуду на стол. – Дорогая, ты сегодня с нами отмечаешь? – Женщина улыбнулась, посмотрев на Нахтнебель. – Простите, я не думаю, что смогу. Мне лучше побыть в комнате. Девушка не хотела оставаться наедине рядом с большим количеством незнакомых ей людей, отличающихся по статусу и интересам. Дори привыкла все мероприятия проводить в кругу отца и его друзей. Она слишком привязалась к светскому обществу, чтобы так резко меняться ради других. – Как же так? В такой-то праздник? – Да, мне придётся. Женщина молча вздохнула. – Ну ладно, дело твоё.. Этот тёплый запах, такой новый и невольно напоминающий о доме. Отец отсылал Дорис несколько писем, просил приехать, но девушка наотрез отказывалась. Сейчас она точно не была готова возвращаться. Снова видеть лица каждого члена семьи было бы для девушки настоящим наказанием. Генрих, хлопнув входной дверью, вошёл в помещение, пройдя на кухню. Он малость стал меньше уходить из дома за последнюю неделю. В основном ради того, чтобы лишний раз переговорить с Дорис на любые темы, сидя поздно вечером у горящего камина. – Я быстро, потом ухожу. Парень без доли сомнений подошёл к кухонному столу и отпил небольшой глоток от стоящей на нём бутылки с пивом. – Куда на ночь глядя? Ты хоть радио включай периодически, может услышишь, что сейчас на улицах творится. – Розенталь развернулась к Генриху, неодобрительно взглянув на него. – В любом случае, это исключительно решение госпожи удачи. Бегтели покинул комнату, натянуто улыбнувшись перед уходом. Через несколько часов в гостиной было собрано множество гостей. Дорис сидела в своей комнате, бездумно пялясь в потолок. Какой бы правильной и холодной она не была, девушка завидовала положению хозяйки. Ей тоже хотелось бы отметить праздник в кругу друзей, коих у Нахтнебель не было. Дорис ненароком вспоминает о семье. А правильно ли она поступила? Может быть, если б не решение девушки, то она бы сейчас сидела рядом с уберштурбанфюрерами и слушала бесконечные истории о политике, от которой Нахтнебель до ужаса устала. Но всё это было так тепло. Оно всё родное, близкое сердцу. Внезапно послышался стук об оконное стекло, на котором тут же появился след от снежка. Нахмурившись, девушка уже хотела было прогнать хулиганов, но, выглянув, она увидела лишь Генриха, стоящего снизу. – Спускайтесь! Я буду ждать Вас у двери. Он сразу же исчез, убежав за угол дома, не успела Дорис даже сказать хоть что-то. Девушка хотела было высказаться против этой затеи, но с другой стороны, что ещё делать? Продолжать страдать в четырёх стенах? Нет, такой вариант её точно не устраивал. Не было смысла жалеть себя, лучше уж попробовать хоть что-то, пускай и глупое. Тихонечко проскользнув мимо гостей, Дорис натянула теплое пальтишко и выбежала на улицу. На часах было десять вечера, небо стемнело, покрылось чудными звездочками. Сильный снегопад прошёл, лишь небольшие крупинки снега падали на тёмно-синие платье. В лицо девушке хлынул поток холодного ветра, развивая несобранные волосы. – Вы одеты не по погоде. Из-за угла вышел Генрих. Лицо его слегка покраснело от долгого прибывания на морозе, хотя и был он более «закутан», в отличии от Дорис. – Я не взяла с собой почти ничего из Берлина. Зачем Вы звали меня? – Нахтнебель сразу перешла к изначальной теме. Она не была в настроении для пустых диалогов. – Пойдёмте в одно место, оно недалеко. – Где конкретно это место? – Прямо по улице. Дорис помрачнела. В последнее время в городе творилось что-то неладное. Были замечены вылазки оппозиционеров, совершающих нападение на солдат Вермахта и СС. Они, конечно, были незначительными, но всё равно девушка побаивалась встречи с насильниками. – Вы не знаете разве? В некоторых районах на государственных рабочих нападают. Не будет ли более безопасным решением обойти? Генрих улыбнулся, подойдя ближе к Нахтнебель. – Ну Вы же не в рядах СС, тогда что может помешать? – Угроза здоровью и жизни. – Но Вы противоречите сам себе же! На простых граждан же никто не нападет их подобных групп. Не беспокойтесь, уверяю, что всё пройдёт гладко. – Вы слишком уверены в этом. Так беспечно. Парень ничего не ответил. Он повернулся лицом к дороге, засыпанной снегом. После, стряхнув с перчаток замёрзшие капельки воды, побрёл вдоль улицы, сворачивая на более насыщенный людьми район. Дорис пошла за ним, стараясь не выпустить знакомого из виду. Ребята долго молчали, оглядываясь на прохожих, все они, судя по лицам, были как никогда счастливы. Кто-то с улыбкой протискивался к лавкам, украшенными рождественским барахлом, другие просто шли компаниями, пели и веселились. Девушка схватилась за рукав Генриха, дабы точно не потерять его. – Вам нравится Рождество? – Парень резко повернулся к путнице с вопросом. – Вы верите в Бога? – Я не вижу ничего в этом празднике, что могло бы заставить меня с нетерпением ждать его. И, разумеется, я верю в Бога. Но не думаю, что моя вера схожа с верой других. Каждый видит это по-разному. – Хорошая позиция, мне остаётся только хвалить Вас. Но Вы всё время выглядите такой грустной и мрачной, даже в праздник. Вы хрупкая и стойкая одновременно, неприступная, но желающая совместного счастья. – Генрих замедлил шаг, становясь на один уровень с девушкой. Приходилось немного повышать голос, так как в толпе трудно было расслышать что-то. – Вы плохо знаете меня. Мы встретились всего две недели назад. – А мне кажется, будто я знаю Вас намного дольше. Будто именно Вы точно должны были появиться в моей жизни. – Какая глупость! Вы разговариваете, как все мужчины в классических романах. – А разве это плохо? – Фальшиво. Через пару минут они, завернув за поворот, вышли на безлюдную местность. Рядом расположилось огромное здание, серых оттенков. – Мы пришли. Подождите меня здесь пока. Парень махнул рукой и скрылся внутри большого помещения, улыбнувшись напоследок. Не прошло и полминуты, как из двери на улицу посыпались дети от шести лет. Они все в одинаковой форме и курточках бежали вслед за Генрихом. – Знакомьтесь, Fräulein, мои беспризорники. – Парень подошёл ближе, представляя группу ребятишек. Они все худые, с синяками под глазами и царапинами на лице, но зато такие радостные и счастливые, что Дори сама невольно улыбнулась им в ответ. – Это приют для сироток, я часто навещаю их. Всё они мне как семья, моя большая, любимая семья. – Оказывается, Вы не только по женским пансионатам ходите. – Я навещаю всех, кто страдает, всё просто. – И чем же страдают девушки на обучении? – Антисемитизмом. Генрих позволил себе не продолжать далее, когда один из мальчиков кинул в него снежком. Моментально началось «сражение», в котором участие приняли все, кроме Дорис. Она тихонечко сидела на самодельных качелях из шины, наблюдая со стороны. И снова только она не улыбалась, не веселилась со всеми. Так хотелось иногда забросить нормы и правила, и просто пойти отдаться инстинктам и сердцу. Это глупо и стыдно, но всё равно было бы лучше, чем просто страдать от вечной грусти и скуки. Девушка всё думала о матери. Впервые её взгляд в воспоминаниях Дори был теплым и нежным. Она представляла, что могло бы быть, если б Анна любила её, а не завидовала. Мать всегда искала в дочерей соперницу, в основном из-за отца, который больше времени и любви отдавал девочке. А иногда так хотелось бы ей почувствовать ту самую материнскую любовь. Забыть все обиды и принимать друг друга настоящими. Но этого не могло быть. Ни раньше, ни сейчас, никогда. Возможно, дело попросту в её эгоизме. Генрих бегал с детдомовскими арийцами, обкидывая их рыхлым снегом. Он, казалось, точно умел отбросить сразу же все проблемы, если таковые вообще были. Парень с искренней радостью наслаждался детской наивностью и чистотой. Ну конечно, они уж точно ещё не были в край испорченными. Дорис просидела так около получаса, понемногу замерзнув. Она всё думала, бессмысленно наблюдая за детьми. Вскоре Генрих распрощался с сиротами, когда тех подозвала к себе женщина, выглянувшая из здания приюта. – Вы снова грустите. Парень подошёл ближе к девушке, он улыбался, смотря на неё сверху вниз. – Как думаете, можно ли насильно лишить жизни человека, который в будущем мог погубить нескольких других людей? – Дорис перевела тему, встав с качели и отряхиваясь от прилипшего снега. Генрих задумался, покрутившись вокруг себя. – С точки зрения разумности - можно. Но это нельзя назвать гуманным способом решения проблемы. Палка двух концов. – А что бы сделали Вы? – Не знаю. Но я обязательно отвечу Вам, если вдруг в моей жизни появится такой выбор. Но говорить заранее я определённо не могу. Тёплый запах. Он исходил из каждого, горящего этой ночью, окна. Люди праздновали и веселились. На улице совсем похолодало и стемнело, снег хрустел под ногами, отпечатывая следы старой обуви. – И все-таки, зачем Вам надобно ходить по детдомам? – Уставшая девушка медленно шагала на ровне с Генрихом, засматриваясь иногда на мимо проходящих любителей отметить Рождество вне дома. – Я сам из приюта. Хоть и пробыл там немного, но что-то о бедной жизни детей всё равно узнал. А Вы зачем переехали из столицы? – У меня проблемы в семье. – И кто же входит в Вашу семью? – Отец, брат. Дорис замялась, но в глубине души понимала, что будь даже мать жива, то в свою семью она бы точно не включила её. Хотя бы для себя. – Вы любите их. – Генрих говорил с утвердительной точностью, будто бы сто лет отроду был знаком как с девушкой, так и с её родственниками. – Откуда бы Вам знать? – Потому что люди всегда бегут как можно дальше от того, кого они по-настоящему любят. Особенно молодые и незрелые, как Вы. Вот что я скажу Вам, Fräulein, никогда не прячьтесь от семьи, иначе не заметите, как потеряете саму себя же. – Вы не можете так говорить. Не всегда же Бог дарит ребёнку чудесных родственников. – Тогда следуйте за своей настоящей семьёй. – У Вас всегда всё так легко и просто? Генрих улыбнулся от слов девушки, похлопал её по плечу и снова перевёл тему. – Какое же все-таки растяжимое понятие о любви. Люди любят других людей, Кто-то любит определённую погоду, место или еду, цвет или одежду, животных или семью. И всё же не понятно, является ли всё это одним значением, или любовь отличается от объекта этих самых чувств? – Что за глупость, конечно отличается. Нельзя одинокого любить партнёра и семью. Это абсолютно разное. – Вы основываетесь на собственном опыте? Или на утверждениях о том, что каждая пара обязана тактильно взаимодействовать друг с другом? – У меня нет опыта, я просто знаю. – Все мы разные, так что да, это имеет место быть. Но точно понятно, что человек не может прожить без любви, какой бы она не была, к чему бы она не тянулась. Без неё личность перестаёт быть личностью. – Но разве так называемая любовь не ведёт к деградации личности? Она ведь определенно включает в себя жертву на благо другого, потерю индивидуальности и утрату части своего эго. – В любом случае, за этим следует наполнение души. – Мне не понять Вас в этом плане. – И это прекрасно, что Ваше мнение отличается от моего. Тёплый запах. Не такой, как в родном Берлине, совсем другой. Свободный и живой. Чувственный и милосердный. Здесь Дорис не нужно думать, переживать о политике и бояться быть неправильной. Она может быть собой в силу своих возможностей. Она может бродить по улицам поздно ночью, болтая с местным чудаком с отдалёнными либеральными взглядами, которые вовсе не значат ничего из ряда вон выходящего. Девушке как никогда плевать. Это всё оболочка, маска, определяющая хоть какое-нибудь место в обществе. Просто чтобы не быть изгоем, просто чтобы иметь возможность рассуждать о чем-либо, высказываться и мечтать. Можно жаловаться, стукачить в Гестапо, но она слишком устала. Это Рождество было самым спокойным и плавным. Самым последним, которое она так хорошо отпразднует.