Перо и клык

      В какой-то миг бег, этакое причудливое сочетание свободы и силы, сменился ломотой в скрутившихся мышцах. В свисте ветра она едва ли не споткнулась, очертив на глинистых сланцах скрюченные молнии. В поле зримости ощерились звёзды, а некогда массивное тело изменилось в размерах, утратило всю нечеловеческую мощь, коей её до захода солнца наделила не то природа, не то не изученные людьми выходки вершивших их судьбы всемогущих святых, а немного позднее всё прекратилось. Наверное, что-то подобное чувствовали люди, души которых забирали на иной свет: они растворялись, чтобы воскреснуть в новом месте. Обращались в пыль, чтобы обрести себя совсем другими.       Стоя недалеко от края обрыва, под которым разверзалась вереница мохнатых сосен, Инеж аккуратно приосанилась. Первое перевоплощение обратно в человека прошло менее болезненно, чем она могла предположить, но тело местами ныло от негодования и ощущений.       — Инеж, — окликнул настигнувший её Каз, выбравшийся из зарослей и со слегка чужеродной ему встревоженностью воззрившийся на неё. — Ты в порядке? Моя первая метаморфоза, насколько я помню, была довольно-таки неприятной.       Она одарила его благосклонной улыбкой, прежде чем двинуться к неторопко шедшему к ней Казу.       — Ноги немного сводит, а так ничего, — буднично ответствовала Инеж. — Жить можно. Но такое ощущение, будто я всё ещё в шерсти.       Облегченно выдохнув, он наклонился, протягивая руки и привлекая к себе. Потрескавшиеся губы Каза прижались к её виску, и Инеж, обняв его за худую талию, почувствовала, что наконец-то обрела тот покой, который потеряла полтора года назад, с того дня, когда карстовый грот озарило спонтанной вспышкой, а треклятая безвкусная статуэтка превратилась в причину всех её бед.       Той ночью она видела сны в последний раз. Уместившись на Казе, поглаживающим струившиеся по её плечам волосы, Инеж заснула на выделенный проклятьем последний час, осознавая, что скоро к ней не явятся ни витиеватые красивые сновидения, ни страшные кошмары из дней минувших. Очнулась она уже на лежанке, когда мышцы сковало совершенно новым чувством, когда из разинутой пасти вместо слов вылетал пронзительный непонимающий скулёж, а тонкие девичьи руки становились лапами. Когда проклятье вошло в силу, преобразило её, оставив на месте сулийской женщины недоуменно оглядывающую себя чёрную волчицу.       Каз, уже перевоплотившись, разглядывал её вместе с ней, от кончика хвоста до треугольных ушей, а встав напротив — любяще провёл языком по её переносью и ткнулся носом под мохнатую шею.       Они гонялись друг за другом по лесу, поднимая осевшие на земле пожухлые листья, как беззаботно резвившиеся детёныши. Как будто не было в их жизни никаких трагедий. Как будто её не крали из родного дома злые алчные работорговцы, а его, ослабевшего и воочию узревшего чумную смерть, не вышвырнуло на гору обветшалых трупов.       Утопическое «как будто не» разбивалось на мириады самых разных вариаций судеб, но суть оставалась одна: всё это было.       Всё это — неотъемлемая часть них.       — Ещё на жалеешь о своём решении? — осторожно поинтересовался Каз.       — Ещё нет, — задорно опровергла Инеж его подозрения, добавив с хитринкой: — Ты от меня уже не отделаешься, Каз. Я остаюсь с тобой навсегда, смирись с этим.       — Я совсем не против, — в тон ей ответил он, проведя пятерней по её спине, как если бы она озябла под стылым ветром.       Инеж сделала глубокий вдох, хватая запахи стекающей по сосновой коре смолы и терпкой слюды. Вот, каково оно — быть зверем. Быть хищником, перед которым трепетал малахитовый бор. Быть свободной — это было самым главным аспектом.       Ей осталось прожить меньше, чем другим людям её возраста, но Инеж уверена: она успеет вдосталь насладиться этой волей.       И вдруг молчаливое пространство заполнил, сеча по необъятной тишине, протяжный волчий вой, словно далёким эхом отзывался дикий мир, пробудившийся под шаром белой луны. Кажется, то был вожак стаи, а следом за ним подхватил зов своего альфы и другой волк. За ним и третий, и так, пока то не слилось воедино, оповещая жителей леса о том, что по их дому сновали хищники.       — Надо же, — хмыкнул устремивший взор к закрывавшей землю ватаге деревьев, разместившихся под обрывом. — Наши… дневные собратья проснулись на охоту.       Улыбнувшись краем рта, Инеж подняла на него глаза.       — Безумная идея, но… — загадочно протянула она, — мы бы могли присоединиться к какой-нибудь стае. Что думаешь?       Каз фыркнул, но нисколько не поразился такому своеобразному ходу её мыслей.       — Зачем? — прямо спросил он. — Ты и есть моя стая, Инеж. Как бы… странно это ни звучало.       — Было бы интересно, — просто отметила Инеж, как если бы говорила о чём-то обыденном. — У меня ощущение, будто теперь, будучи в лесу, я могу делать всё, что только взбредёт голову, и неважно, насколько сумасшедшим это покажется. Да и вряд ли другие волки будут против… учитывая то, какие размеры у нас в дневное время. А по ночам мы могли бы удаляться. Или, — последнее она проронила с некой задумчивостью, — ты бы мог стать вожаком стаи. Только представь: из босса Бочки в босса волков.       Каз тихомолком засмеялся.       — Вот это мне уже больше нравится, — заговорщически подытожил он. — Но боюсь, тут будет одна небольшая проблема: только увидев меня, а то и нас вдвоём, остальные волки поспешат унести лапы.       — Очень жаль, — без тени сожаления проронила Инеж. — Но всегда можно попытаться. Хотя бы будет весело глянуть на их изумлённые мордашки.       — Знаешь, что ещё веселее? Гонять нового охотника, который явится в лес за волком, а увидит целых двух. Вот подарок ему будет, — с насилу скрытым злорадством изрёк Каз.       Азарт в его речах побудил её воодушевиться, воспылать заразным ражем и ткнуться щекой ему в яремную впадину. Инеж вспомнила, что в волчьем облике проявление нежности у них совсем иное: можно было уложить лохматую голову на спину вальяжно лежавшего в бурых зарослях Каза, можно было игриво прикусить его за ушко или хвост и несильно оттянуть, слушая, как он в чересчур утрированном негодовании по-звериному ворчал на неё, а можно было любовно лизнуть в щеку, зарыться носом в пушистый загривок, потереться мордами.       Сейчас, обретя людской вид, любовь показывалась иначе, и Каз приопустился, целуя её в щеку.       — Мы бы могли пойти и посмотреть издалека, как они охотятся. Правда, запах свой надо будет скрыть как-то, чтобы волки нас не почуяли, — глаза его загорелись с такой лихвой, что не узнать в нём жаждущего денег и богатства Грязных Рук становилось практически невозможно. — Будем делать ставки на то, кто из них первым словит добычу.       — Ставки? — скептично вопросила Инеж. — У тебя в кармане что, лишние крюге завалялись?       — А говоришь, что это у меня всё деньги. Правила другие: если проигрываешь, месяц ловишь дичь на двоих.       — А ты?       — А я пушистый и тёплый, а ещё у меня лапа хромая и плечо после столкновения с тем сумасшедшим не зажило. Мне велено отдыхать.       — Как всё честно. Главное, что ещё и по-джентльменски, — буркнув, Инеж не многозначительно закатила глаза.       — Что не так? — якобы ничего не понимая беззаботно полюбопытствовал Каз. — Я ведь тоже без дела не останусь: буду радовать тебе глаз… следующие семнадцать лет. Без остановки. С восхода солнца и появления луны. Попытайся не устать от меня за это время.       «Надеюсь» — подумала она, пропустив его последнюю реплику.       И тут же, вырвавшись из его цепких объятий, прытко понеслась в сторону, остановившись всего в паре шагов от ведущих к изумрудным чащобам кустов.       — Пошли, мой волчий спутник, — поманила его за собой Инеж. — Это моя первая бессонная ночь, и я хочу пройтись по лесу, посмотреть, как охотятся наши собратья по клыкам. Будем почаще следить за этой стаей, дадим их членам имена.       — Чур самого болтливого называем Джеспер.       И они, счастливые, латающие один в другом огромные пробоины, в кои-то веки ставшие теми, кем могли стать, кем хотели стать, резво понеслись в гущу событий, устремились, чувствуя, как мягко шелестели листья да и осыпающихся на головы игл, как вороны, слыша смех блуждающих по окрестностям скитальцев, испуганно разлетались чёрной россыпью в темнеющее небо.       Инеж знала: она проклята. Она лишилась всего. Пожертвовала всем, что у неё было, как и говорила ей когда-то Малайка.       Где-то там, в километрах от них, банда оглашает о трауре, и скоро он дойдёт до её каравана, до её родни.       И она будет тосковать до воя, будет явственно чувствовать, как вонзалась спиралью рвущая нутро вина — это неизменно, как на то ни глянь, но Инеж предавалась слепой вере, что шрамы, каких бы размеров они ни были, как бы глубоко в душе они ни оказались, однажды заживут у каждого, кого она обрекла на боль своей фальшивой смертью.       Здесь, в окружении сосновых стражей леса, с шедшим бок о бок с ней Казом, Инеж без сомнений ведала: она дома.       Дома, в котором она проведёт остаток своей бурной и безумной жизни.       Поросшей тягучим ароматом хвои, волчьей и до гнездившейся в самом сердце любви ко всему наконец-то благосклонно улыбающемуся ей миру дикой.