«Матушка Москва, сердце державы нашей, оплот культуры её и хранительница души великой!»
Приятно ли? Бесспорно! Умница её Боренька. Песни страны своей учить надо и знать, как имя собственное — а как рад будет услышать сие исполнение Саша! Сегодня как раз дата памятная: наследник престола, великий Князь Николай Александрович, сан Императорский свой принимает, а посему празднества широкие в поле Ходынском на сей день назначены. Говорят, гостинцы раздавать будут да сувениры памятные: кому платочек попадется с избой, тому её и выдадут, а кому с коровой — тому корова полагается!«Ждать утра, чтобы идти к десяти часам, когда назначалась раздача гостинцев и кружек «на память», мне показалось просто глупым. Столько народу, что ничего не останется, когда я приду завтра. А до другой коронации ещё доживу ли я? … Остаться же без «памяти» от такого торжества мне, коренному москвичу, казалось зазорным: что я за обсевок в поле? Кружки, говорят, очень красивые и «вечные»…»
— Слава, слава, греми, Москва! Празднуй торжественный день Государя, Ликуй, веселися: твой Царь грядёт! Царя-Государя встречает народ! Не просто гордость берет — дух захватывает. Если б только в её время таким делам обучали, наказывая песни хвалебные да историю государства родного изучать, она бы сочла себя счастливейшей из счастливых. Иной раз, на сыновей глядя — как воспитаны, родине служат, как мыслят и чего от жизни ждут, — думает: зря нос от дел покойного Петра Алексеевича воротила. Юна была, неопытна, за отчизну тревожилась, справедливо страшась раскола, коего та после Смуты кровавой пережить бы вряд ли сумела… Не желала слушать его, принять — а оно вон, как всё обернулось. Великой страна их стала, гордой — ни одна пушка без ведома на то Императора выстрелить не смеет в сторону границ её незыблемых! А ещё у штурвала корабля их могучего сильный правитель стоит — достойная столица, горячо любимый её супруг и прекрасный отец, милый её, дражайший Саша… Тоже ведь по велению Петра Великого в мир пришедший, если так рассуждать! Да простит великий Государь ей все те мысли демонские и капризы девичьи — виновата, признает и голову склоняет. — а всё же благодарна за отчизну и счастье подаренное.«Не менее полумиллиона человек скопилось между городской границей и буфетами. Тонкая цепочка из нескольких сотен казаков и полицейских, отправленных «для поддержания порядка», почувствовала, что ей не справиться с ситуацией. Слух, что буфетчики раздают подарки «своим» окончательно вывел ситуацию из-под контроля. Люди ломанулись к баракам»
Мария внезапно чувствует бегущий по спине холодок. Кажется, будто кончики пальцев немеют — их морозило, внутри странно покалывало. — грудь сдавило неприятным ощущением, словно кто-то в тиски её зажал и нарочно воздуха лишает. — Что-то случилось, Мама? — слышит она обеспокоенный голосок младшенького. Видимо, совсем плохи дела, коли прервал он чтение песни торжественной — весь вид её, очевидно, трепещет о грядущей беде, относительно которой сама она осведомлена не была и даже предположения об оной строить страшилась. — Всё в порядке, — спешит успокоить, — Продолжай, дорогой. Что же это, в самом деле? Сначала думала — вновь всему виной её положение. Таковое уже было — давно, когда ещё Платошу под сердцем носила. Ох, право слово, в те дни страшно было взглянуть на неё, а уж перед зеркалом встать — горя не напастись. Сердце затмила скорбь вселенская — надеть не выходило ни платье, ни любимые туфли, в коих души княгиня не чаяла, всё в одночасье стало поджимать, кое-где откровенно давить, да так, что корсет затянуть не выходило, скольких слуг ни зови. Ей тогда казалось, будто бы вот она — казнь египетская, когда судьба безумное па совершает и на неё беды все с невзгодами обрушивает, — из-за чего иначе раздуло её, точно вина игристого не в меру упилась? Однако всё же переживала она напрасно, и вскоре после рождения первенца — горячо любимого наследника, настоящего богатыря, по стопам отцовским путь избравшего, — всё вернулось на круги своя и впредь её не беспокоило: и платья образ украшали, и корсеты сходились, и туфли распрекрасные на ножках сияли. Но что-то не укладывалось в голове и с привычным ощущением никак не вязалось. Дело явно было в чем-то другом, и она, к великому своему сожалению, не имела представления об истинной причине происходящего.«Погода была отличная и «предусмотрительный» московский люд решил провести ночь на Ходынском поле, чтобы первыми попасть на праздник. Ночь была безлунная, а люди все прибывали, и, не видя дороги, уже тогда стали попадать в ямы и овраги. Образовалась страшная давка»
Московская раскрывает веер. Трудно сказать, что в её кремлёвских покоях, коих никак нельзя было упрекнуть в тесноте, стояла непосильная духота — да такая, что жар в голову бьёт. Однако всё же надежда билась в сердце — быть может, немного прохлады в самом деле не помешает?«Над миллионной толпой начал подниматься пар, похожий на болотный туман… Давка была страшная. Со многими делало дурно, некоторые теряли сознание, не имея возможности выбраться или даже упасть: лишенные чувств, с закрытыми глазами, сжатые, как в тисках, они колыхались вместе с массой. Стоявший возле меня, через одного, высокий благообразный старик уже давно не дышал: он задохся молча, умер без звука, и похолодевший труп его колыхался с нами…»
Ребра сдавило тисками. Болью ударило в спину, каждый позвонок пробило холодом. Мария предпринимает последнюю попытку справиться с накатившим недугом и встаёт с кресла, неторопливым шагом направляясь к крохотному столику. Она в полном неведении о своём состоянии и предположить не смеет о том, что ныне происходит с ней. Давно уже замолчавший Боря так и не сумел продолжить и до конца изложить текст славной хвалебной песни. Вместо этого обеспокоенными лазурными глазками рассматривал силуэт матушки, тщетно пытаясь понять, в чем же дело. Взгляд переводит тотчас на старшего брата в надежде увидеть понимание в его глазах. Платон на выручку приходил весьма часто: младшему невдомек было, делал тот это из томящегося в сердце благородства, или же истинная причина крылась, на деле, в стремящемся к совершеннолетию возрасте, а всё же действительно миссия этакого спасителя за ним закреплена и вправду была, пускай и без ведома на то его самого. Он никогда не позволял себе паники — беспокойство считал излишним, предпочитая подходить к решению имеющихся проблем с «холодной головой», сами эти проблемы выдумывать и сочинять на ходу, к чему склонна была мать, не стремился, считая сие зазорным и напрасной тратой собственных сил, — а ещё всегда, как казалось, знал, что в какой ситуации следует предпринимать. К нему не грех было обратиться за советом или помощью — обладая исключительным бескорыстием, Московский-старший помогал безвозмездно, — не важно, советом или делом, — и старался научить этому же и младшего.«Силен духом тот человек, кто силен сердцем. Сердцем же силен тот, кто злобы в себе не растит и в чужих его искать не пытается. Тогда только счастье обрести можно, когда сам ты в народ сеять его станешь, взамен ничего не прося: сие и есть истинное благодушие»
Он умел найти подход ко всем, будь то матушка с шальным вольным характером, отец с его пылкостью и порой кажущимся излишним чувством долга, кое видел он в воцарении всеобщего блага, или же вовсе незнакомый человек. Казалось, будто знал он всё, и очень много — не страшны ему проблемы, ничего он не боится, точно храбрый солдат, на страже родины их стоящий, великий богатырь из древних сказок и былин, могучий воин, перед коим трепещут и свои, и чужие!.. Вот и сейчас, глядя на него, Боря надеялся: не всё так дурно. Платон ведь наверняка знает, что с матушкой, и не раз в подобном состоянии её видел, так что беды никакой нет и скверного ничего не случится, пока рядом он. Но детские надежды разбиваются пугающей его фразой. — Вы уверены, Мама? Быть может, велеть звать лекарей, пока не поздно? Брат выглядел обеспокоенно. Боря понял — он не ведает ничего, что могло бы дать надежду на благое состояние матери. Впервые в жизни он увидел в его глазах искорки, о существовании которых не смел и думать. В небесно-голубых глазах Платона блестел страх. Мария хочет что-то ответить, но тотчас же забывает, что именно. В голову ударяет страшным раскатом, тело пронзает тысячами игл — состояние это забыть она надеялась с самого пожара великого, а теперь вернулось оно, прогремев громом среди ясного неба. Жар внутри закипает, обжигая, точно пламя, коего страшится она сильнее смерти. Веер внезапно кажется раскаленным — ощущается, будто кожа накаляется до предела и вновь сходить начинает, как тогда, в пламени адском закипая, — и она роняет драгоценный аксессуар, прижав к себе ладонь. Дыхание утяжеляется, ребра сдавливает стальными тисками — лёгкие воздуха просят, из груди вырываются тихие хрипы, сливающиеся с чем-то, походящим на стоны. Последним, что успевает сохраниться в памяти — силуэт старшего сына и собственные руки, зажатые в его ладонях. Платон, завидев пугающее поведение матери, оказывается рядом незамедлительно: за руки берет, стараясь не допустить, чтобы она упала посреди комнаты, как только замечает, что та голову назад запрокинуть пытается, чтобы дышать стало свободнее. Мария слышит только, как он что-то младшему говорит — лекарей позвать просит, или другое что-то — уже не знает. Перед глазами разрывается яркая вспышка, и она, обескровленная, падает на руки сына, рухнув неживой куклой в его объятия.* * *
Хорошо… Боль ушла, на своём месте оставив лишь покой и безграничное умиротворение. Кажется, будто кожу приятными прикосновениями оглаживает лёгкий ветерок, шумящий листвой за оконцем, а похолодевшие руки согревают своими объятиями нежные солнечные лучи. Тишина вокруг, сонное, туманное забвение. Хорошо… Только вот что-то мешает насладиться этим чутким приятным мгновением. В нос бьёт отчётливый запах, который Мария не сумела бы спутать ни с чем, а уж о возможности позабыть не смела помыслить в самых смелых своих желаниях. Кошачья шерсть. Значит ли это, что рядом… Веки неторопливо приподнимаются, вынуждая густые ресницы трепетать и открыть взору представший мир. На груди у неё, как и ожидалось, уютно расположилась Москва, устроив пушистую мордочку у самого её лица. Пышные усы приятно щекотали кожу на щеке, заставляя поморщиться. Рядом — сыновья. Платон сочувствующим взглядом осматривает дражайшую матушку, а свободной рукой успокаивающе оглаживает по дрожащей спинке прильнувшего к его боку Борьку — испереживавшись за её здоровье, мальчик не сумел сдержать слёз и то и дело хлюпал носиком, поджимая плечики. Ох, не хотела она их расстраивать — более того, всё же было совсем иначе, они готовились к приезду Императора, песню заученную слушали в Борькином исполнении, да и сказать надо, выходило ведь весьма недурно! — но всё вдруг произошло так стремительно, что она и осознать толком ничего не успела, как тотчас без чувств лежащей себя нашла. Видано ли такое — средь бела дня… Одно радовало: у изголовья кровати её сидел Саша. — Очнулась, наконец-то, — слышит она тихий его голос, отдающий нотками справедливого, в этот раз, беспокойства. — Мы уж страшиться стали, что дела совсем плохи. Как твоё самочувствие, душа моя? Мария вновь взглядом комнату обводит, словно вспомнить пытаясь, при каких обстоятельствах развернулась небывалая ранее трагедия, и понять, откуда возник здесь супруг, да всё же сдаётся перед делом этим, расслабленно на подушку голову опуская. Пшеничное золото волос рассыпается на ткани платья большими тугими волнами. — Бывало и лучше, но тогда было совсем уж скверно, — в памяти противно шуршат воспоминания о жутких ощущениях, что и привели её в состояние, в коем вынуждена сейчас находиться, и она морщится, стараясь гнать их, откуда пришли. — Что стряслось? День начинался вполне благополучно, и тут… — Беда случилась, — со скорбью отзывается Саша. — Бог мой… В чем дело? — Ты ведь помнишь о гуляниях, по случаю визита государя обозначенных? Те, что на Ходынском поле. — Кто же не помнит… Каждую букашку губернии заранее осведомить поручили. — Там и случилось всё, — продолжает. — Кто-то пустил слух, будто бы гостинцы уже начали раздавать — люди, что позже пришли, напирать стали: две толпы столкнулись, и случилась давка. Романов в руке сжимает ладонь супруги, не то с лаской, не то с сожалением оглаживая кожу. — Прискорбное происшествие… Сотни, если не тысячи людей лишились жизни, — на неё с бессилием смотрит. — Мне жаль, Маш… Московская взгляд отводит. Обиду таить — не в её манере, да и не считала она, что во всем случившемся Саша повинен. Это уж людской порок — жадность, — губительный, злой, а всё в него не верят, уповая на старинное русское «авось» и тщетные надежды лелея, что их беда минует. Да только вот жертвы такие в начало царствования не по душе ей приходились. Весть плохая, дурной знак — если на то воля Божья, то царство нелегкое государя ждёт, мученические дни страну их великую постигнут. Того она и боится… Да только Саше об этом сказать — ещё страшнее. — Нет в этом вины твоей, — тихо, взгляд возвращая. — За другое только я волнуюсь… Скорбь великая на долю государя выпала, едва на престол взойти ему было велено. Не дурное ли это предзнаменование? От неё не укрылось, как взгляд Романова дрогнул. О том же думал, или не согласен с ней и вновь отрицать судьбоносные знаки станет? Кто ж разберёт его — скажет же разве?.. — Верить в это не хочется, а всё же прискорбно думать — в этом не могу я не согласиться с тобой. Одно радует — Саша с ней согласен. Воистину, выходит, подарок судьбы — отчего же только в день такой траурный?.. — В лучшее верить будем, от нас зависит мало, что, — сгибает губы в подобии улыбки. Ручку, от объятий свободную, на живот кладет: вздыхает облегченно, стоит почувствовать лёгкое постукивание чужого сердечка. Взгляд на сыновей переводит. Боря, завидев это, звонко всхлипывает, стараясь слёзки стереть, дабы мать в тоску не вгонять и разочаровать своим поведением не смея. — Испугался, дорогой? — вопрошает и вновь улыбается, завидев кивок младшенького. — Не переживай, свет мой. С нами всё в порядке… Окинув взглядом комнату, смотрит на чуть показавшийся живот, коего из-за любимицы-Москвы не видать почти. — Простите, не хотели мы вас пугать… Да так уж вышло. Кошка, услышав извинения, которые хозяйке простить не могла, не считая, как и остальные, ту виновной, подняла голову и уткнулась прохладным мокрым носиком в бледную щёку, словно желая приободрить и поделиться теплом, дабы вновь засиял привычный любимый румянец. Саша руку перемещает вслед за ней. Смотрит, взгляда не отводя, в стук лёгкий вслушивается, чем в улыбку её вгоняет: выглядит до того забавно, что, коли взглянешь на него, так ни за что не подумаешь, что у него подчас двое сыновей имеется — с таким трепетом в глазах серебряных искренняя забота и беспокойство о них отражается, что не по себе становится: прижать сразу к сердцу да успокоить хочется. — Оно и главное, что в порядке, — слышится, наконец, его голос. — За остальное велим тебе не переживать: не в том уж ты положении, душа моя, — на сыновей взгляд переводит и улыбается. — Верно же говорю? — Верно, — отзывается Платон. Улыбка ласковая на лице появляется, и он ободрительно младшего братца по спине гладит. — Чего, Борька, молчишь? — Верно, Папа, — растерявшись, кивает тот, и на матушку смотрит: — Но всё же мы беспокоимся, и потому велим ещё отдыхать и сил набираться! Чтобы впредь… — на порядок тише, отворачиваясь, румянец стыдливый прячет. — Плакать нам не пришлось. Семья улыбнулась. Спорить с подобным наказом не велено, да и не собирался никто: правда ведь, переживания сейчас излишни, а дабы их избежать, надлежит покой соблюдать и, как верно подмечено, силы восстанавливать. Уж много времени сие точно не займёт! Осталось только дождаться ликвидации следов трагедии.«Май, восемнадцатого дня,
Досель Ходынка бед не знала…
Прочёл статью – душа рыдала…
Стих захотелось мне сверстать…
Решился…
Не получились складно строчки,
Легко вставлять тире в стих, точки,
Мысль не давала гладких рифм…
Не вышел идеальным стих…
Но, что свершилось, то свершилось,
Назад дороги уже нет…
Россия, Русь, сколь было бед!
В тебе за сотни многих лет…»
— С. Белов, «Май восемнадцатого дня — трагедия Ходынки»