«Он принял мученический венец, который искупил все его слабости и оставил его образ светлым ликом между русскими царями. Многие превосходили его способностями, но никто не сделал больше него для России, хотя ни ему, ни его современникам не было дано видеть добрые плоды его трудов, а пришлось только испытывать терния, рассеянные на пути»
Карета неторопливо огибала набережные, вальяжно покачиваясь на россыпи мелких камушков, что периодически глухо потрескивали под копытами лошадей. За оконцем виделось бело-серое небо, едва слышно под куполами соборов гулял ветер, сгоняя мелкие хлопья снега оседать на гранитных мостовых и шапках случайных прохожих. Ехать сегодня никуда не хотелось, да Александр Николаевич, подобно покойному своему деду Павлу, настоял: надобно, дескать, явиться в Михайловский манеж на развод караулов, оттуда — во дворец, к любимой сестре Екатерине Михайловне, а уже после можно и домой, к супруге… Александр стремления государя не разделял, однако и мешать ему не стал. Последние несколько лет тот только и мечтал о женитьбе с дамой сердца — мнение двора и всех приближенных теперь его интересовало мало. Всю жизнь он пытался жить так, как того хотели во дворце — неужели теперь, после стольких лет, не заслужил он тихого и умиротворенного спокойствия, на кое уповает каждый вошедший в его лета? В мыслях крутился прошедший разговор с великой княгиней. Та была одной из немногих, с кем император мог позволить себе быть искренним, без сдержанной фальши и железобетонного спокойствия. Говорили о семье, детях — выяснилось, что совсем скоро собираются они с любимой Катенькой отойти от двора и уехать в Ниццу, где заживут тихой и спокойной жизнью, вдали от дворцовых интриг и хитросплетений. Говорили — счастлив будет Александр Николаевич… Да только счастлив ли будет народ? В стране кипят волнения, на государя совершено порядка пяти покушений, что остались на столичной памяти — что, если и в мирной Ницце выследят его? Найдут, загонят в угол, как Павла в собственном дворце, предадут свои же, доверенные, клятву перед образом давшие, и зарубят, точно скот — как Цезаря, — самые близкие… Такой судьбы для своего государя Александр не хотел — в памяти ещё живы были страшные образы далёкого декабря, когда они с покойным Николаем Павловичем, стоя при ледяном ветре, на конях объезжали бунтующих мятежников, взывая тех к умам, а когда стало видно, что делу — горе, открыли огонь картечью. Кровь, крики зевак, а главное — тихий плач и мольбы дражайших сердцу великих княгинь, сомкнувших объятия за стенами дворца и с ужасом наблюдавших за происходящим. Повторения событий тех дней не желал видеть он и в самом страшном своём сне. А потому решился поехать с императором: пускай видят горе-заговорщики — жизнь его в надежных руках. Так ведь?.. — Что насчёт Ниццы, Александр Николаевич? Внезапный вопрос глухо разрезает тишину, изредка нарушаемую лишь цокотом копыт. — Славно, Саша. — Всё же решились ехать? Взгляд императора показался Александру полным задумчивой тоски — такой, словно столица давно перестала приносить радость лавров победителя и вершителя судеб народа. Такой, словно желание сбежать, укрыться в тихом месте, сейчас виделось ценнее собственной жизни. — Моё желание не потерпит изменений. Да и совладать с двором сын мой сумеет с доблестью. Уверен, что смогу на вас рассчитывать, — государь, отводя взгляд, мечтательно вглядывается в пейзаж за оконцем. — А я уеду — отойду от двора, да заживу спокойно. Как говорил покойный дядюшка — солдату после долгих лет службы дают отставку, вот и моё время подходит. Последняя фраза прошлась по телу мурашками.«Вот и моё время подходит…»
Ох, нет. Гнать, гнать из головы эти дурные мысли. Погода сегодня совсем из привычной колеи выбивает, с раннего утра он будто сам не свой: озноб пробирает кожу, голова нескончаемо гудит, точно поезд на пути в Первопрестольную, а сердце — что пугало, — томилось в тревожном ожидании чего-то плохого. Страшного, жуткого — будто бы беда близится, день недобрый зазывает, а он — Александр, защитник людей и всей огромной Империи, помешать ей не сумеет. Гнать, гнать из головы эти дурные мысли! — Не посмеем разочаровать Вас, — заверяет государя. — Однако, прошу простить меня за неприкрытый интерес, отчего же желание Ваше так сильно? Император на это лишь с лёгкой грустью улыбается, словно ответ все это время лежат на поверхности, а он — совсем ещё юный Саша, — в силу возраста своего малого понять сие не способен. — Счастья хочется, Саша. Простого человеческого. Ты же вот, с Марьюшкой своею счастлив? — от звучания имени её из его уст сердце забилось быстрее. Романов искренне надеялся, что багровый румянец не выступит предательски на бледной коже и не выдаст бедствия его положения. — Вот и мне мечтается то же с Катенькой. Если бы только время вспять повернуть было дозволено…. Я бы многое изволил изменить. Карета свернула на набережную Екатерининского канала. Впереди юрко бежал мальчик с хлебной корзинкой, следом двигался царский конвой. Государь, чуть согнувшись, вглядывался в виднеющийся из крохотного каретного оконца пейзаж. Взгляд дрогнул, стоило уловить силуэт человека, держащего в руках странный сверток. Осознание неизбежного ударило в голову — будет взрыв. Романов догадывался и вполне отдавал себе отчёт, что опасность преследует императора на каждом шагу, будь то Летний Сад или Дворец, где совсем ещё недавно прогремел взрыв в большой столовой, и где по счастливой случайности Александра Николаевича в то зловещее мгновение не оказалось. Но чтобы так — посреди улицы… Не раздумывая встаёт с места и, желая укрыть, закрывает собою тело императора, буквально свалившись на него и совершенно не стесняясь подобной выходки, ему как столице по статусу не полагающейся. Боль пронеслась по телу жгучим раскатом. Голова кружилась, в боку невыносимо кололо, стало очень горячо — он ещё не знал, что белоснежная рубашка, скрытая камзолом, за несколько мгновений окрасилась в алый, да и не особо желал. Мысли были заняты одним: что с государем? Жив? Пострадал ли? Император остался невредим. Взрывом убиты несколько солдат и мальчик-прохожий, ранена прислуга. Жив… Слава Господу. Но… Куда он? Александр Николаевич неторопливо выходит из кареты, желая осмотреть нанесенный ущерб. Когда-то ему сказали, что переживёт он семь покушений — вот оно, свершилось. Быть может, теперь оставят его в покое, и мечта о тихой жизни в далекой Ницце перестанет быть таковой — станет прекрасной явью? На набережной ещё не развеялась тонкая дымка. Народововольца тотчас схватили и отвели прочь — повезло, живым остался… Император подходит ближе — хочет посмотреть в глаза тому, кто едва не лишил его жизни и целью своею видел траур во всей огромной их Империи. — Нет, стойте! Не надо… Александр, как может, выбирается из кареты. Держась за бок, с трудом бредет к государю — остановить, задержать… — мало ли, что на уме у варваров, могут ведь не остановиться на достигнутом. Что, если подоспеют сообщники? Что, если покушение не окончено, это был лишь отвлекающий маневр и главная опасность ещё впереди? Он успевает сделать лишь несколько шагов навстречу императору, как следом раздаётся второй взрыв. Один из сообщников все же оказывается рядом и взрывает себя вместе с царем, бросая бомбу тому в ноги. Оглушительно бахнуло. В голову ударило взрывной волной, перед глазами замельтешила россыпь чёрных точек, и Александр рухнул на землю. Среди криков и слёз едва слышался тихий голос: « — Помоги…» Он не в силах пошевелиться. Сознание стремительно угасает, кровь сочится и обжигает бледную кожу, тело отказывается слушаться. Последнее, что видит Романов перед тем, как лишиться сознания — измученный, полный леденящей горечи взгляд императора. Впервые он увидел смерть так близко…* * *
Мария неслась по залам Зимнего, некогда уютным и родным, а ныне кажущимся бесконечными, заледенелыми… Узнав о случившемся, она ринулась в столицу, запрыгнув в первый проходящий поезд. Подумать только — среди бела дня, когда ничего не предвещало, и тут — такое горе! Саша… Хоть бы весточку, хоть бы письмо — что угодно, но не оставлять же её в неведении! Вечно он так: сам никогда не скажет, коли что-то не так идёт, а ей — томиться и мучиться, гадать только остаётся о его состоянии. А если бы с самим, не дай Бог, случилось что? Саша, Саша… Где же искать тебя? Сердце чует — беда с ним. Заперся, точно, где-то, и ни видеть, ни слышать никого не желает. Такое уже было ведь — знает она, помнит, было! — когда батюшка его, Пётр Алексеевич, от болезни умер. Неделю мальчика не видать было, не вытащить из покоев ни Данилычу, ни родне — видеть никого не желал, заперся — и дело с концом. На красной ковровой дорожке до сих пор проглядывались густые бордовые капли. Говорят, когда государя во дворец внесли, он уже лежал без души. По каплям судили только о пути мученическом — если и умереть, то дома… Что странно, капель было много. Словно не один человек кровью истекал. Страшные, страшные мысли в голову закрадывались, да верить им не хотелось. Московская гнала их прочь, насколько могла, не желая даже думать о том, что в тот роковой час рядом с государем мог находиться Саша. Зная его, очевидно: непременно бы постарался спасти — укрыть собой, закрыть, да что угодно! Клятву давал, перед образом стоя — волос не упадёт с хозяина земли русской, покуда ему как столице поручено кровью помазанника Божьего защищать. Вот он, истинный смысл имени твоего — защитник… Саша, Саша… Где же искать тебя? Как ты, что с тобой? Бог с ними, с этим двором, главное — найдись! Живым найдись, слышишь? Ты слышишь, Саша? Впереди слышался женский плач. Катерина с Софьей шли, держа друг друга за руки, не в силах унять рвущиеся из груди всхлипы. За ними с нескрываемой скорбью неспешно шли Пётр и Константин. В лицах Романовых-младших читались боль, горе и отчаяние. Хотелось их остановить, ринуться вперёд и затребовать кричащее внутри: « — Где он?!», да не позволяла совесть. Больно им сейчас, горестно… Ещё и она со своими расспросами. Впрочем, без внимания остаться ей было не суждено. — Горе… Ой, горе, Марья Юрьевна! Софья возвела очи горе и с громким всхлипом закрыла личико руками. Катерина как могла обняла сестру, головой качая, и сама стала причитать. — Нет больше государя… Убили, убили, варвары! Да как дерзко, подло как! Разбитых отчаянием сестёр даже не пытались утешить. Как, впрочем, не пытались и рассказать о главном, волнующем её больше всего. — А Саша… — задрожала голоском самая младшая. — Саша-то наш из последних сил за государем шёл. Думал, успеет, хоть глазком на него взглянуть — нет, бестолку всё… Как сказали ему, что умер Александр Николаевич — такой крик поднялся… Софья вновь залилась слезами, качая головой — сжалась, словно пытаясь спрятаться. — Как кричал он, Марья Юрьевна — Бог видит, как кричал… Нам даже боязно стало: мы думали, человек вопля такого и издать не в силах! Душа разрывалась у него! Страшное, страшное горе… — Сам в крови стоял, едва на ногах держался! А как узнал, что — всё, — так и рухнул на колени посредь коридора… Пазлы в голове постепенно начинали складываться в единую картину произошедшего. Ранило, значит, всё-таки! Конечно, разве позволил бы он себе безучастным остаться? Сколько дней его лихорадило после восстания декабрьского — всех казнить хотел, всех наказать, чтоб неповадно было на царя руку поднимать и помышлять даже о том, дабы Россию с пути, Богом вверенного, сбить. Нет, не позволил бы он одному ему ехать — знает, сколько покушений было. Защитить хотел… Думал, с ним поедет — побоятся вот так, в открытую… Не побоялись. Только и рады были. — Где он? — только и хватает сил спросить. — В покоях своих, — отвечает Пётр. — Да токмо не идите Вы к нему, Марья Юрьевна. — Почему? В чем дело? — Видеть он никого не желает, — вторит Константин. — Ни видеть, ни слышать. Лекаря на порог едва с боем пустил, а нас вовсе за дверь выставил и велел суток трое не появляться… То есть, как это — ни видеть, ни слышать? И даже её саму, выходит, пускать к себе он не хочет? — Бросьте Вы это, Мария Юрьевна. Себе дороже… Дайте ему время. Сами же видели, бывало уже такое. Видела, помнит, знает… Но сможет же она разве одного его бросить, когда сердце рвётся из груди от растущего внутри отчаяния? Он был с ней, когда на волосок от смерти висеть ей приходилось, когда чуть жива была и сама видеть никого не желала — не позволил себе не быть, как бы она того ни требовала. Так чем же она хуже? Почему же его бросить должна? Она позже всё-таки найдёт ту дверь. Белоснежная прежде, она будет окроплена бордовыми каплями, а у самой ручки виднеться станут кровавые следы от пальцев. Здесь он — её Саша, — здесь… Да только он её не пустит. Встретит лишь застывшей тишиной — ей даже покажется, будто его там и нет, и она ошиблась, но гулкий болевой всхлип все же выдаст своего обладателя. Сколько бы она ни просила, ни дежурила у двери подобно часовому — бестолку. Видеть Саша не желал никого, в особенности — её саму.* * *
Они встретились только на церемонии погребения. Толпы народа, женщины — в чёрных платках, мужчины — склонив голову в траурном жесте. Зловещая тишина, лишь звучный голос священника разливался по залу Петропавловской крепости. Усыпальницу окутывала дымка лампадки. Смотреть на Сашу было больно до безумия. Он стоял, оперевшись обеими руками на гроб, и безмолвно смотрел на лицо государя. Во взгляде — немой крик. Изнутри его пожирало отчаяние — отчаяние от осознания собственной беспомощности. Он хотел, всеми силами пытался его спасти — не смог. Быть может, успей он дойти, и ничего бы этого не случилось. Отговори, отмени злосчастную поездку, и государ остался бы жив!«Если бы время вспять повернуть было дозволено — я бы многое изволил изменить…»
— Простите, Александр Николаевич… Если сможете — простите… Он шепчет это почти не слышно, губы шевелятся едва-едва. Склоняется над самым лицом императора, ныне выражающим лишь умиротворенное спокойствие. Он не был готов прощаться — во всяком случае считал, что ещё слишком рано. Столько дел впереди, столько свершений, взлетов и побед… Ему суждено было прожить ещё долгие счастливые лета — пускай даже вдали от двора, пускай в той самой далекой Ницце, — но прожить! Жаль, что мечты остались лишь мечтами. Быть может теперь, там — на небесах, — ему впредь будет спокойнее. Романов, едва успев отойти от тела государя, спешит покинуть усыпальницу. Хромая и жмурясь, бредет к выходу — видно, что ранение по сей день беспокоит жгучей болью, — и вскоре скрывается за дверью, никем не замеченный. Вернее будет сказать — почти никем. Московская юрко огибает толпу и выходит на улицу. Небо заволокло густыми свинцовыми тучами, дождь сыпался и бился грузно о гранитные набережные. Сам город плачет, изнывая от утраты… Романова она находит не сразу. Видимо, не имея возможности идти достаточно долго, тот разместился на ближайшей лавочке — сидел неподвижно, смотря куда-то вдаль, словно вовсе не боялся вымокнуть насквозь. — Саша… Её голос даже сейчас растекается приятным шлейфом — укутывает плечи тёплым платком, обнимая, утешая… Одна у него вера осталась. И вера эта — она. Хотелось спросить: « — Как ты?», однако это даже звучит как ничем не прикрытое кощунство. Вместо этого Мария решает сесть рядом, осторожно и неспешно укрыв ладонями родные нежные руки. Окинув взглядом вымокший камзол, приходит к неутешительному выводу: рана по-прежнему кровоточит, и лучшее, что она может для него сделать — правдами-неправдами, но заставить вернуться во дворец и сдаться лекарям. — Нам нужно идти, у тебя вновь бок кровоточит… — Я в порядке, — отрезает Александр. На неё даже не смотрит — не хочет, чтобы видела она в его глазах застывшие от горя слезы. Он ведь уже достаточно взрослый, чтобы держать себя в руках. Мужчинам, вошедшим в совершенные лета, не подобается лить слезы и убиваться из тоски и несправедливости, как бы горько ни было, и как бы ни просило того израненное сердце. Отчего же сейчас душа его кричит, да так, что волей-неволей выть от боли хочется? Московская слезы эти видит. Не укрываются они от неё, не пытаются утаиться — льются, бегут из глаз по бледным щекам, с дождевыми каплями мешаясь. Саша, Саша… Сколько же ещё горя на веку своём переживать тебе придётся? Такой ведь ты молодой, а всё напасти сыплются, одни ведь за другими — ни щадить, ни хотя бы хватку ослабить не собираясь. Не этого она ему желала, в сердцах крича о несправедливости переноса столицы в тот роковой для обоих день, не такой судьбы хотела, сидя у детской кроватки и вглядываясь в крохотные серебряные глазки, смотрящие с таким теплом, о котором ей по юности оставалось лишь мечтать. — Иди сюда… Она обнять его пытается — он не даётся. Отворачивается, взгляд уводя, в глазах читается: « — Не трогай!». Сдаваться — не её удел. Коли не так — изволим по-другому. За плечи берет, сжимая пальчиками промокшую ткань — глаз не сводит, вынуждая на себя обратить внимание. — Послушай, ты ни в чем не виноват… Шепчет тихо, чтобы только он услышал. Что не виновен — знает сам. Да только легче ли ему? Винить себя не перестанет — через силу в беде себя повинным считает. — Если бы не я и моё легкомыслие — ничего бы этого не случилось. В моих силах было настоять на отмене поездки! Не смог я… Предал и Россию, и… Тебя… Последняя фраза ножом прошлась по сердцу. — Саша, не говори ерунды! — хмурясь. — Твоей вины здесь нет, не пытайся её найти — не сможешь! Опускает ладони ему на лицо, касаясь светлой кожи. — Ты не пророк, Саша, а обычный человек. Не в твоих силах повернуть время, не ты и распоряжаешься чужой жизнью, — в глаза ему вглядывается, пытаясь понимание отыскать. — От судьбы не уйдёшь. Мы не властны над волей Бога — если суждено покинуть мир, мы не в силах этому противиться. — Отчего же Бог, на коего все мы уповаем, может быть так жесток? — отчаянно, требовательно. — Отчего живых, невинных забирает?! — Саша… — Этот вопрос мучает меня с тех самых пор, как умер отец! И никто, никто не в силах мне ответить — всё это домыслы, ложь во мнимое благо, чтобы я поверил, чтобы виновных не искал… В ладонях ручки ее хрупкие сжимает, к самой груди поднося. — Устал я в неведении жить, Маша. Если Богом велено терпеть мне эти тягости — я не могу понять, за какие грехи. Что ещё нужно сделать, чтобы он даровал им возможность жить? Ведь людям отдали свободу, о коей они мечтали веками — почему террор продолжает существовать? — Потому что люди жестоки, Саша! Её слова звучат громом среди ясного неба. — Мир жесток, как и люди, в нем живущие. Знаю, больно, но это стоит признать: ты никогда не сможешь даровать благо всем, кто это заслужил, ибо всегда найдутся те, для кого оно станет смерти подобно. Руки дрожат, но голос все так же крепок. — Я не хочу, чтобы ты винил себя в том, за что не несёшь ответственности. Знаю, тобою движет долг, любовь к России, но не всегда, чтобы его исполнить, удастся выйти сухим из воды. Иногда приходится воевать… — Значит, пришло время, — перебивает, хмурясь. — Найти и наказать всех, кто к этому причастен. Лишить свободы — для назидания, — чтобы знали, к чему она приводит, и как на деле хрупка. — Я не это имела в виду, Саша! — Я знаю, о чем говорю и чего хочу, — холодно. — И моего мнения не изменить даже тебе. Прости. Спорить с ним сейчас бесполезно. Для неё он все тот же юноша с пылким сердцем и горячей головой, ему подавай громкие победы и радикальные решения — слышать ничего о примирении он не желает. Рубить с плеча — в его глазах ключ к послушанию. Знал бы ты, Саша, что за террором всегда лишь террор больший следует… Да только как же тебе это объяснишь? Ты же не будешь слушать… — Будь по-твоему. Я уже не твоя наставница, но все же смею тебя предупредить… — Не нужно, — прерывает. — Я в силах принимать собственные решения. Во всяком случае, мне думалось, ты считаешь меня достаточно взрослым для этого, — обращая на неё взгляд, хмуро добавляет: — Не хочу, чтобы дети росли во мнении, будто бы их отец пляшет под дудку двора. Московская глаза шокировано раскрывает: — Бог с тобой, Саша! Они так не считают! Вскидывая светлые брови, головой качает. И откуда только мысли такие?! — Отрадно. — На твоём месте я бы пожелала, чтобы дети не росли во мнении, будто бы их отец жизнью своею не дорожит и здоровьем пренебрегает, под стать покойному батюшке, — хмурясь, принимается отчитывать: — К себе не пускает, возомнив отшельником, от боли корчится, расхаживая по всей столице, хотя прекрасно знает, что с такими травмами постельный режим полагается с минимум месяца три! А ещё под самый ледяной дождь выходит и сидит, точно на жердочке, чуда ждёт. — Не начинай, право слово. — Начну, ежели себя мучить не перестанешь. Марш во дворец! И попробуй мне потом сказать, что не знаешь, отчего вдруг слег в лихорадке — чтобы больше подобного поведения я у тебя не видела! — Лет мне сколько, а всё отчитываешь, как дите малое… — с лёгкой улыбкой отзывается Романов. — Конечно, дите. У меня помимо Платоши с Борей нет никого, думаешь? Изволь зеркальце принести, я вас познакомлю! — Пойдём уже, Бог с тобой. — Бог-то, может, и со мной, а вот… — завидев, как муж, слушать её явно более не собираясь, поднимается с временного своего пристанища и тотчас жмурится от жгучей боли в боку, подскакивает с места и спешит взять того под руки: — Осторожнее! Саша, ну что ты за человек — мука мне да страдания!Крайности — дело лёгкое: легко было завинчивать при Николае, легко было поспешно развинчивать при Александре II. Но тормозить экипаж при этом судорожном спуске — дело чрезвычайно трудное. Преобразователь вроде Петра Великого при самом крутом спуске держит лошадей в сильной руке, и экипаж безопасен… Но преобразователи как Александр II пустят лошадей во всю прыть с горы, а силы сдерживать их не имеют, и потому экипажу грозит гибель…
Кто знает, сколько ещё будет нестись с обрыва царская конница? Сколько сил потребуется, дабы её удержать, и получится ли это? Сие не ясно. Ясно лишь одно — хватка слабела, корона теряла контроль, а экипаж набирал скорость, не в силах затормозить. Значит ли это, что вскоре неизбежно падение? Весьма возможно.