primum non nocere.

«Каким был самый лучший совет, который вам дал другой человек?» *** «Немедленно прекрати рыдать, Кирисаки-кун. Соберись». Слова коллеги, сухие, ледяные и острые, будто металлическое лезвие, вонзались прямо под кожу, сбивая и без того рваное дыхание, застревая в горле сдержанными всхлипами, застилая глаза пеленой слёз, которые больно пощипывали сетчатку. Во взгляде пожилого врача сквозила боль за младшего товарища и искреннее сочувствие, но годы медицинской практики, за которые он наверняка видел подобное зрелище не раз и не два, научили его говорить прямо и жёстко. Этому, к сожалению, быстро учишься, считая, что так люди принимают правду лучше. Шидо и сам так считал — до недавних пор. А теперь, пока в памяти мелькали все те разы, когда подобные слова, иногда чуть более тёплые или понимающие, но всегда — настолько же гадкие, срывались с его собственных губ — не мог простить себя за это. Как это отвратительно жестоко. Никому никогда подобные слова не помогают, это идиотизм. Как только можно было не понять этого раньше? «Соберитесь. Вашей матери уже не помочь, но вы можете спасти другую жизнь». «Соберитесь. Ваши слёзы сейчас бесполезны. Лучше срочно скажите, какая у него группа крови?» «Соберитесь. Сейчас Вам следует быть сильным. У Вас на руках ещё один ребёнок, и Вы должны держаться ради него». «Соберитесь...» Господи, насколько же это было чудовищно — говорить такие вещи человеку, захлёбывающемуся в рыданиях, обессиленно сползающему на пол по стене, беспомощно хватающемуся за своего безутешного партнёра, вцепившемуся себе в волосы и прячущему лицо в руках, человеку в абсолютном отчаянии. И всё-таки Шидо их говорил — твёрдо и прямолинейно, прожигая насквозь холодным стальным взглядом, в котором лишь на самом дне мерцала искорка сочувствия. Какой же ты, чёрт тебя дери, великолепный профессионал, да? В медицине лучше горькая правда, чем сладкая ложь, да? Стены больницы любого сделают стойким и сильным, да? Ага. Конечно. До тех пор, пока роли не сменятся, и ты сам не окажешься на коленях у её постели, ослепнув от слёз, давясь собственными всхлипами и отчаянно хватаясь за простыню. До тех пор, пока профессионально выверенный и чёткий голос врача, будто ледяным скальпелем разрезающий замутнённое сознание, не скажет: «Соберись...» — а ты в это время будешь разбит на такие мелкие осколки, что их вовек не собрать. ... «Да как вы можете...» — это была женщина лет сорока, только что потерявшая мать. Шидо против своей воли слишком хорошо запомнил её лицо — красное и опухшее от слёз, умеренно красивое и отражающее такое безысходное горе, которое сам Шидо — до некоторых пор — себе не мог даже представить. «Не смейте, слышите? Не смейте говорить мне такое! Как вы можете... Да вы вообще представляете, о чём говорите? Это моя мама!! Какую, к чёрту, другую жизнь?! Да как вы можете..?!» — её голос сломался посреди предложения, жалобно надорвался; и она, разразившись отчаянным рыданием рухнула в руки собственному супругу с мрачным выражением на лице. Шидо так и застыл, растерянный, немного сбитый с толку, хотя сердце и сжималось от сострадания — а она всё бормотала и бормотала: «Не смейте никогда так говорить! Не смейте, не смейте!!!» «Госпожа Хо-....» «Я сказала, замолчите, не смейте!!» «Милая, но...» «Не говорите мне этого!!!!» ... «Мне стоило тогда её послушать».