***
Катсуки никогда
. Ни у кого. Ничего.
Не просит.
Он не употребляет слово
«пожалуйста».
Бакугоу всегда высокомерно задирает нос и кривит морду. Даже когда мать уже орет на него так, что перепонки рвутся от громкого крика, а от подзатыльников жжет голову. Вместо того, чтобы открыть рот и выдавить из себя любое —
еле слышное, глухое, раздраженное, пренебрежительное или равнодушное — «пожалуйста», Бакугоу гаркает на свою старуху так, что в ушах закладывает, и скалится, крича:
— Да не буду я говорить это!
Проблема была не в вежливости. Ну, по-крайней мере так Бакугоу считал — он же не прям идиот, когда надо он и по-человечески говорить может.
Просто он не будет унижаться и что-то «просить».
Пожалуйста — для тех, кому что-то от кого-то нужно.
Катсуки на хер не уперлись никакие подачки и чужие вещи.
Пожалуйста — это когда выпрашиваешь прощения и чувствуешь себя виноватым. Когда просишь извинения за свои же действия, о которых ты искренне сожалеешь.
У Бакугоу такого никогда не было. И не будет, черт возьми!
Пожалуйста — слово-паразит для всяких подлиз.
Так думает Бакугоу. И он в этом чертовски уверен. Потому что слово «пожалуйста», зачастую не имеет должного смысла, им кидаются направо-налево при любой удобной возможности —
ведь люди слишком часто обесценивают собственные слова, они им до лампочки, как правило.
Почему-то многие считают, что одно волшебное
«пожалуйста», магическим образом решит за них все их проблемы. Что, сказав это ебаное, «пожалуйста», ты мгновенно возносишь себя в ранг святых, а все то, что ты делал до этого (воровал, бил, грубил и обижал), обращается в ноль.
И так было всегда. Когда, во дворе, кто-то ломал чужие игрушки, а потом делал виноватый вид, просил прощение и добавлял своё треклятое «пожалуйста» — нужно было простить.
Бакугоу никогда не прощал. Потому что он понимал:
Пф. Херня собачья! — фыркал Катсуки. Фыркает и сейчас, когда кривит лицо от очередного похожего словца. И думает, что сам таким никогда не станет.
Он не будет так унижаться. Уподобляться бесхребетным идиотам — которые в слово «пожалуйста» вкладывают силу только лишь тогда, когда у них тупняковая ситуация и задница в опасности.
Например, когда Бакугоу зажимает их в школьном дворе. Когда нависает грозовой тучей над вбившимся в стенку учеником. А с его ладоней слетают взрывы и трещат искры — звеняще так, с гулким и четким предупреждением.
И вот только тогда, когда тебе грозятся настучать по голове и отметелить так, что синяки с тела, дай бог, только через неделю сойдут — с чужих губ срывается такое жалкое, писклявое:
— Стой..! Пожалуйста..!
Отвращение мгновенно пробирает до мозга костей. Простреливает по позвоночнику, сахарной вязью течет вниз по лопаткам, холодным и липким стекает по внутренней стенке ребер. Бакугоу не удерживается и кривит лицо в омерзении.
Будто бы наступил подошвой кроссовок в кучу говна.
С такого даже взять нечего, — проскакивает в голове, пока соплежуй перед глазами пялится на него, как овца на волка. —
отброс.
Среди сверстников Катсуки стал тем, кого боялись. Он был известен своим острым языком и разрывающими воздух взрывами. Именно поэтому очень многие не горели желанием с ним не то что общаться — мало кому хотелось даже в глаза ему смотреть. Кто знает, он на тебя просто наорет или пойдет и отметелит? Проверять не хотелось. Но со временем, вокруг Бакугоу —
вечно задирающего свой нос так, что происходящего под ногами не видно — все равно собралась небольшая группка нагловатых и борзых подпевал. Не то чтобы Катсуки считал их своими друзьями — нет, ему было похуй. Они сами прибились к нему, сопровождая на переменах и иногда после школы. Они не бесили Бакугоу, поэтому он снисходительно «позволял» им тусоваться рядом с ним.
А потом в школе появляется
это.
У
этого — глаза в цвет зимнего морозного неба с ослепляющим солнцем, кожа горячее некуда, и взгляд последнего отморозка.
Сквозь полуприкрытые веки прямиком тебе в душу. Своим холодом залезая в самое нутро. Этот взгляд — неживой и мертвый, он могильный
буквально, потому что от её глаз —
цвета кислотно-голубого — везет сухой ледяной крошкой по телу. От них ёкает где-то глубоко в груди до внезапной дрожи. Этой девчонке достаточно просто поднять голову — кровь сама стынет в жилах, стоит только пересечься с ней глазами.
Это произошло через две недели после начала учебного года. Бакугоу пересекся с ней, когда эта безмозглая дура без единой тени сомнения велела ему убрать руки от вещей ее брата.
Изнутри пробрало аж до едкого хохота. Такого грудного, звонкого — Катсуки заливался от души.
А вот девчонка тогда смеяться не спешила. Бакугоу, успокоившись, внезапно понял — воу, да она реально серьезно.
Что ж. В тот день их забирали Митсуки и тётушка Инко. Потому что, ну,
как оказалось, нельзя просто так взять и всечь этой наглой нахалке. А еще, ну,
как следствие, все еще нельзя одному охреневшему гондону отвесить леща в качестве сдачи.
Сказать мягко — они не поладили. Вот прям настолько, насколько вообще возможно. И любое следующее их пересечение взглядами заканчивалось холодным взглядом и словесной перепалкой.
Хитока уяснила, что у Бакугоу не язык, а помойка.
А Катсуки понял, что у Мидории он не чище нисколько.
Но девчонка все равно умудрялась хитровыебнуться. Сказануть так, чтоб и слово последнее оставить, и диалог
перебрасывание-оскорблениями закончить, поставив при этом жирную точку.
И Катсуки кипел. Кипел, как сраная магма в вулкане — лопаясь и журча, будто гейзер.
Эту дуру хотелось осадить. Опозорить или оскорбить так сильно, чтобы вообще не смела больше в глаза ему заглянуть.
Эти чертовы.. ядовитые радужки. Разъедающе-синий уже мозоль натер на сетчатке. Бакугоу успел начать ненавидеть этот цвет. Катсуки спал и видел, он предвкушал день, когда сможет довести её до ручки. А если получиться — то и до слез можно. Бакугоу, честно, насрать.
Она настолько его злит и бесит, что он будет рад даже вскрыть её какой-нибудь позорный секрет. Только.. он его пока не знает. А вот как только Бакугоу его
узнал..
Ох. Какого же было его удивление! И следом — чувство долгожданного ликования. Оно так грело сердце, что Катсуки не мог удержаться.
Когда Бакугоу узнал.. Когда, едко скривив рот в издевке, он сообщил ей об её же маленьких горстях таблеток.
Испуг и чистый шок на лице этой дряни были чистой усладой для глаз.
Но только она опять все испортила. Показав свои настоящие эмоции лишь на секунду, она быстро вернула себе маску невозмутимости и холодно осадила Бакугоу равнодушным:
— Ты не будешь никому рассказывать об
этом.
— С хуя ли? — он лишь усмехнулся. Зло вышло, надменно. — Захочу и расскажу.
— Что ты от меня хочешь?
Бакугоу обернулся. Девчонка смотрела на него угрюмо и строго. Злость блеснула на радужке ярко-голубым цветом, разрушая её маску незыблемого ледяного спокойствия.
— Хм.. не хочешь извиниться передо мной?
— Чего? — девчонка не удерживается от смешка, зло щуря веки. — Предлагаешь мне по-унижаться? Перед
тобой?
Эта зараза выплевывает последние слова с таким отвращением и недоумением, что хочется смеяться. Впрочем, Бакугоу себе в этом не отказывает.
А потом внезапная идея простреливает голову. Он на секунду замирает. Облизнувшись, парень роняет вздорный, хохотливый смешок.
— А почему бы и нет? — по его губам растеклась ядовитая, издевательская усмешка. — Хорошая идея!
Он подходит к ней — чинно так, важно. Все с той же довольной, сытой улыбкой встает так, что почти вплотную. И, наклонившись, смотрит ей глаза в глаза. Кислотно-голубой.. он так отчетливо контрастировал со смольно-черными ресницами. Бакугоу тихо, глумливо посоветовал:
— Попроси меня, как следует, — он медленно отстраняется, высоко вздернув подбородок. — И тогда я, может быть, подумаю над этим.
Лазуревые глаза округляются охуевши. Она пялится на него дико, как на инопланетянина.
А внутри Катсуки пружиной закручивается что-то довольное. Такое по-волнительному интригующее. Закручивается так, что по загривку тепло-тепло течет жаром, а губы продолжают держать на лице надменную улыбку.
Внезапно, её лицо искривило гримасой отвращения. Видимо, смысл чужих слов и понимание, что все-таки этот мудак говорит серьезно, дошли до кислотной головы только сейчас.
Она сделала уверенный шаг на рыжую ступень. Оказавшись на уровне его глаз, Мидория разъяренно прорычала ему в зубы:
— Да пошел ты на хер, Бакугоу.
И, круто бортанув его плечом, она широким шагом уходит вперед.
— Никогда не приближайся ко мне.
Красные глаза округляются широко. Бакугоу откровенно
хуеет. Где-то внутри него взбешенными мириадами искр ярко взрывается
что-то.
Да так, что взгляд мутнеет от ярости, а по рукам бьет трясучка. Бакугоу не знает,
что это, но эмоции просто разрывают его изнутри — интерес заставляет кровь бурлить, а внутренних бесов гулко и радостно выть в голос, пока на его лице растягивается длинная улыбочка.
Кислотно-голубой вдруг заиграл в его глазах как-то иначе.
По-новому.
Цветом взрывным и буйным, непокорным и гордым. Отливающим в такой насыщенный, густой
аристократически-синий.
Бакугоу не сдержал смешка. Он резко обернулся через плечо — а глаза, такие багровые, кроваво-красные, горели чем-то
другим. Чем-то таким чертовски
ярким.
Катсуки смотрел. Оглушено, контуженно. Округлившимися глазами прямо в кислотный затылок вырвиглазно-голубого цвета. В улыбке показались острые клыки. Ямки на меловых щеках и неподдельные морщинки у век.
Бакугоу откровенно злился, и это впервые его
радовало.
Наконец-то. Хоть кто-то.
Хоть кто-то его
понимает.
Ну, хоть кто-то ведет себя так же!
Это стало точкой отсчета. Своеобразной, потому что свое к ней, как таковое, отношение Катсуки не поменял. Но с тех пор мельком начал следить.
Он смотрел. Наблюдал, впитывал качественно.
Мидория всегда садилась у окна. Она не любила столпотворение людей и очень ловко их избегала.
Мидория не тусовалась ни с кем, кроме своего — на редкость, сука, раздражающего — братца.
Она не ела ничего из химозного и быстрорастворимого, часто добавляла острые специи — Бакугоу гасит в себе желание звонко присвистнуть, когда видит количество перца в её удоне.
Еще Мидория иногда хромала на правую ногу. В те же моменты она часто отказывалась от протянутой руки помощи.
Еще Катсуки никогда не видел, чтобы к ней прикасался кто-то, кроме Деку. А когда она засыпала на на его плече, то, почему-то, считала должным накрыться своей рыжей сферой.
Бакугоу морщил лоб, задумываясь. Взгляд красных глаз въедливо впивался в ее затылок.
И как только это происходило — Мидория оборачивалась.
Всегда. Каждый. Чертов. Раз. Стоило только Бакугоу найти её взглядом в толпе и смотреть на этот сгусток ядовитого цвета дольше десяти секунд — девчонка дергалась, будто бы током ударенная.
И
мигом находила его.
Кислотные глаза сияли призывно. С вызовом и какой-то ненормальной хищностью.
Живая
опасность в них будоражила. И Бакугоу каждый, мать вашу, раз не мог отказать себе в потребности смотреть в них. И плевать было, что их разделяет целый коридор или толпа учеников.
Что-то убийственное было в этой радужке неоново-голубого, и Катсуки не мог понять, что именно.
Но потом она отворачивалась. А Бакугоу чувствовал гусиные мурашки по коже. Каждый. Сука. Раз. Сначала он даже не поверил — осоловело одернул рукав пиджака и громко чертыхнулся, осознав, что ему это не померещилось.
Эта нахалка была способна поставить его на дыбы одним лишь своим взглядом, и это выбешивало Бакугоу круче некуда.
Но в груди что-то копошилось. Катсуки на тот момент еще не понимал, что это было. Лишь хмурился немного, держа глаза при этом широко открытыми.
Ощущение было не из приятных. Будто бы червем копались в самом сердце —
омерзительно.
На тот момент Бакугоу еще не знал, что это его
чутье. И что оно гудело о чем-то нехорошем. К тому времени Бакугоу еще не задумывался об этом так глубоко и основательно. Он не отдавал себе отчет в том, что:..
«Просто так этот навык никогда не появляется»
Со временем это забылось. Катсуки продолжал наблюдать, нередко и сам говоря этой девчонке пару едких словечек, вместе со своими подхалимами.
Но она не реагировала. Никак. Просто, будто бы их и не было. Катсуки чувствовал иррациональное раздражение.
«Никогда не приближайся ко мне»
Он помнит эти слова. И Мидория, очевидно, тоже о них не забыла.
М-да. Гордость у девчонки что надо. Прямо подстать его собственной..
И ведь было же, блять, что-то. Что-то, что пряталось за ее холодным взглядом, уверенной походкой и искусственно спокойным тоном. Катсуки не мог понял, что же, и это ломало голову.
Будто бы самая изощренная головоломка на свете. Бакугоу был готов на все, чтобы ее решить! Разгадать! Но вот когда узнал
по-настоящему..
Зря Аой полез на нее. Зря ляпнул ту глупость, которая обернулась в итоге произошедшим. Осознание, что Аой сказал что-то явно лишнее, пришло в голову Катсуки за секунды
до.
— Эй, слышь.. — насторожившийся Бакугоу звал ее как-то глухо. — Ало, ты куда пошла..?!
За секунды до того, как кислотно-голубой
вспыхнул ее глазах ядовитым цветом.
Тот день закончился для компании Аоя очень грустно. Да и для него самого — тоже.
Бакугоу помнит. Помнит, что сначала он был будто бы в трансе — пытался переварить услышанное и сопоставить с тем, что слышал когда-то от Деку давным-давным давно.. Из оцепенения вывел первый, самый мощный и сочный хруст.
Аой заорал. Завизжал свиньей, отчего Бакугоу дернулся.
— Что за-?!
Ты!.. — он задохнулся на целые секунды. — Ты что творишь вообще?!
Холодный пот пробил по спине. Дыхание перехватило, а руки слегка задрожали.
Катсуки промедлил всего лишь секунду. И очнулся лишь тогда, когда четверо мальчиков уже валялись на полу, надрывая горло и крича от боли.
— Эй, да хорош! — Бакугоу пробирался к ней сквозь толпу переломанных школьников, грузно упавших на школьную плитку, как мешки картошки на пол. — Блять, да остановись, ты!
Катсуки
очень хорошо помнит те секунды.
Когда он думал. Когда не знал, как позвать ее, чтобы остепенилась. Чтобы на него повернулась, остановилась, обратила на Бакугоу свое внимание. Он еще не знал, как назвать её
так, чтобы в одном слове уместилось все то, что эту девчонку характеризует.
Чтобы емко и ярко. Ядовито, с оттенком кислоты и жгучего холода, с этим напускным могильным спокойствием и резьбой, способной мгновенно уничтожить всё, если сорвется.
Катсуки думал. Думал-думал-думал, а на языке все вертелось, все так хотело вылететь такое стойкое, терпкое..!
—
Ведьма!
И она обернулась. Бакугоу замер. Оцепенел, вглядываясь в девчонку перед собой.
Это в ту, которая на полголовы его ниже. Которая никогда не позволяла себе поднять на кого-либо руку в стенах школы. Которая говорила спокойно и ровно, и двигалась она — также.
И Бакугоу, черт возьми, не узнает ее. Потому что у девчонки перед ним — движения быстрые и рваные, взгляд напуганный и дикий, сбитый с толку, но он чертовски живой и
горящий.
Мидория смотрела прямо на него, а глаза ее ядовито
горели. Сияли ярко, цветом, отливающим в неоново-синий, от которого рябит в зрачках до острой боли — таким токсичным и отравляющим оттенком.
Чужая кровь залила ей рубашку. Капала с саднящих костяшек и чужого разбитого носа. Ее рука нервно сжимала хлопковую ткань чужого воротника, придерживая пацана с подкосившимися коленями.
Мидория дышала тяжело и сорвано. Она резко дернулась, как если бы кто-то позвал её. А после обернулась — глаза её упали на собственные руки, и девчонка быстро выпустила того пацана.
Кровь гнала по венам, адреналин бил в голову. Хитока соображала откровенно говоря плохо, но слова, сказанные Аоем, все еще стучали по вискам. Тревога вдруг задышала в затылок. Холод ударил по лопаткам, сахарной вязью мокро прошелся по рукам и спине.
Острая нужда
бежать отсюда ярким цветом запестрила перед глазами. И она.. побежала.
Сорвалась с места, несясь, куда глаз глядят. Совершенно не разбирая дороги, со свистом пробегая мимо учителей и других рабочих школы, расталкивая людей ладонями, перепачканными в липком и ржаво-красном.
Хитока выбежала на улицу, где легче дышалось. Чтобы вдохнуть полной грудью — свежим и прохладным вечерним воздухом. Чтобы поскорее увидеть Хотеру — она обещала встретить ее, и Хитока будет как никогда рада ее видеть.
То, что происходило дальше — Катсуки запомнил
еще четче.
Как он догнал ее. Как они начали выяснять отношения прямо на улице и он буквально орал на нее.
И то, что в них попало чужой причудой — Катсуки тоже очень хорошо
помнит.
Ранее Хитока казалось ему загадкой. Эдакой игрушкой-головомкой, которую хотелось поскорее разгадать и
разбить.
В тот день Бакугоу понял, что не сможет. И никогда бы не смог. Ни разгадать ее, ни сломать. И не потому что он слишком туп, мягок или слаб.
Просто за него уже все это
сделали. А Катсуки узнал. И увидел.
Всё, что с ней происходило.
Когда он подрывается с криком в комнате отдыха полицейского отделения, Мидория молчаливо протягивает ему бутылку воды. Катсуки ошарашенно на нее пялится — дико, зашуганно. Хитока сожалеюще хмурится.
— Там.. пить нечего, а горло никакое от криков, — Мидория сделала шаг в его сторону и протянула руку. — Возьми. Она теплая.
Бакугоу выхлебывает почти всю бутылку за раз жадными глотками, и слабо кашляет, когда в горле свистит от хрипов. Хитока осторожно хлопает его по спине.
Головоломка в лице Мидории дала разгадку волей случая.
Бакугоу чувствовал себя последним мудаком. И понимал —
Хитока сильнее его. Сильнее, даже несмотря на то, что физически он ее чуть ли не вдвое мощнее.
После случившегося, кошмары мучили Бакуго еще около месяца. А еще, Катсуки узнал:
Хитока никогда
не просит. Она не употребляет злосчастное
«пожалуйста».
Осознание того,
почему же у Ведьмы это происходит, каждый раз холодным потом прошибает Бакугоу по ночам. Признаться честно, ему становится так перед ней чертовски стыдно — за те слова в пустом классе. За то, что хотел из нее это «пожалуйста» выбить своими издевательскими выходками.
Хорошо, что не выбил. Хорошо, что Ведьма сильная.
Ведьма сильнее, чем кто-либо в принципе. Катсуки не знает человека более крепкого и волевого, чем Хитока.
И.. он становится ей ближе. Ближе, чем любой придурок из их школы, чем любая подружка или наставник.
Ближе, чем этот чертов Деку.
Потому что Катсуки смотрит на эту дуру, поднимающуюся на ноги каждый раз после того, как жизнь бьет ей по хребту со всей дури, и думает, что таких еще ни разу не видел. Он смотрит, как она падает, сдирая себе все руки и ноги, и все равно медленно встает, сплюнув слабость вместе с кровью. Она гордо вскидывает голову к верху и кривит губы в надменной, победной усмешке.
Чтоб всем назло и себе на радость. Чтобы смотреть с вызовом и широкой ядовитой улыбкой на лице.
В какой-то момент к Бакугоу приходит абсолютно ясное, как день, озарение: а ведь за Ведьму не стыдно и въебать. И втащить с ноги, кстати, тоже — так думает Бакугоу, когда до кровавых соплей херачит одного из наглых провокаторов, обозвавших Ведьму «психичкой».
Конечно же, маму в школу и сотни подзатыльников — этот сценарий уже тридцать раз пройденный ждет Бакугоу и в тридцать первый. Но почему-то ждущая его в коридоре девочка-демон с кислотной головой как-то успокаивающе на всю эту суету действует.
Катсуки смотрит на нее и думает, что готов свернуть за Ведьму целые горы. И Хитока это видит. Хитока улыбается ему — широко, взбалмошно и ярко — потому что она это
чувствует.
И Катсуки не знает.. что это.
Что взрывается в нем мириадами ярких искр, что разрывает ему грудину на части, а кровь заставляет бурлить, шипеть и пениться.
Почему эмоции бьются ключом, почему одни и те же слова от придурков в школе он воспринимает в штыки, а от Ведьмы — нет.
Катсуки абсолютно. Вот просто без единого, мать его, понятия, как это, нахрен, работает.
А потом Хитока разрывает себе руки в мясо. Взрывом плазмы обугливает их за раз, до черной корки вплоть от кончиков пальцев и аж до локтей.
Катсуки хочется наорать на нее в ту секунду. Его красные глаза ошарашенно округляются, а после — наливаются яркой густой кровью. Слова застревают в горле, сердце рвано пропускает мощный, сильный удар.
Бакугоу всего трясет, его просто колошматит от ее выходок, и Катсуки всеми клетками своего тела
чувствует-чувствует-чувствует, как его прет на части, как у него руки заходятся гусиными мурашками, как по спине простреливает холодным потом, и это все
так-так..!
Бакугоу готов
взорваться от одного ее существования. У Катсуки остро гудит чувство тревоги, потому что Хитока отшатывается, а изо рта у нее выхлёстывает струйка крови вместе с кашлем и хрипом.
Сердце у Бакугоу глухо и с тяжестью проваливается глубоко вниз. Ребра обдает страшным холодом изнутри.
И не выдержав, он в сердцах орет на нее таким злым, распереживавшимся:
—
Дура!
Ведьма переводит на него возмущенный, охреневший и сердитый взгляд.
Бакугоу просто
задыхается от хлынувшего возмущения.
— Какого хера ты здесь забыла?!
— Тебя, блять, — так же неласково зашипела Ведьма. — Я здесь забыла.
Недоумение, желание настучать ей по башке, а еще злость, страх, испуг и
всё-всё-всё перемешивается внутри Бакугоу в одном убойном и крышесносном коктейле. Катсуки начинает по жести трясти — от хлынувших через край эмоций, от этих глупых и абсолютно идиотских Ведьминских приколов..
да его, блин, просто-!
Катсуки дергается всем телом, дрыгается, в надежде сорвать с себя эти металлические оковы, орет, как резанный и всласть материться.
Идиотка, ты просто невероятная идиотка. Больная дура, отбитая, ко всем чертям, дебилка, ну, господи, ну что ж ты, блять, делаешь больное, ты, существо-
— ...
Да потому что ты мой друг!
Его оглушает.
Бакугоу неверяще поднимает на нее свои красные влажные глаза.
— И я не могу бросить тебя здесь!
Ведьма бьет ногой наотмашь — да так, что замки слетают с петель и цепи срывает из камня. Цепочки затрещали, со свистом вылетая из колец, пока металлические кандалы со звоном падают с рук.
— Не могу, потому что ты нужен мне!
Свобода обдает вспотевшие пальцы, приятный холодок встречает ветром между фаланг. Затрещавший нитроглицерин и хлынувшее тепло с дымом обожгли руки.
И грудь —
тоже.
— Так понятно?!
Ведьма смотрит ему в глаза, с такой горячностью, с такими чистыми — кристально чистыми — глазами цвета ярко-голубого. Плотно сжимая губы и смаргивая проступившие слезы. Хитока дышит рвано и судорожно, а говорит она так надрывно и искренне, что у Катсуки в груди сердце ебашит, как при тахикардии.
— Да понял я, понял.. — он лишь слабо нахмурился. Почувствовал, как лицо закипело, как кровь прилила к меловым скулам. Румянец залил белые скулы и уши.
Катсуки поднял глаза. Не сдержал за собой восторженной полуулыбки. Ведьма криво усмехнулась. Так же, как и он — с дикой точностью своровав его мимику.
Но когда с ее губ сошла улыбка, а из носа резко полила фонтаном кровь, Бакугоу дернулся. Он округлил глаза и почти сразу же нервно нахмурился. Следом спросил такое недоумевающее и тревожное:
— Ведьма?
У Ведьмы — зрачки за веки, колени подкашиваются. Она выдыхает, а изо рта валит огромными комьями озоновый дым.
Бакугоу матерится себе под нос и мигом подрывается с места, стоит только Ведьме обессиленно закрыть глаза. Он осторожно подхватывает ее за тело и зовет. Зовет четко и громко, как можно чаще. Катсуки плюет на всё, и в сыром подвале какой-то заброшки он кричит ее имя так громко, что эхо лупит по перепонкам. Зовёт так, что в груди каждый слог её имени вибрирует жаром, в надежде, что сейчас Хитока проснется.
Хитока.
Хи-то-ка.
Хитока.
Катсуки переживает и дико надеется, что Мидория просто чертовски устала. И что такое количество крови, идущей из носа — это всего лишь физиологический прикол, который является нормой.
Но потом происходит то, что заставляет Катсуки оцепенеть.
Потому что Ведьма перестает
дышать. Она обмякает в его руках песчаной куклой и грудь её больше не вздымается.
Где-то внутри Бакугоу со звоном трескается мир. Окружение пробивает рябью кислотно-голубого.
Бакугоу мгновенно срывается с места на низком старте. Одним рывком забросив Мидорию себе на плечи, он роняет слова оскорблений и жгучих угроз. Бакугоу мчит на взрывной тяге и обещает Хитоке, что он грохнет ее, если она вздумает так глупо умереть у него на руках.
И Катсуки плевать, что глаза жжет от пыли, напряжения и грозящихся вот-вот позорно проступить слёз. Бакугоу вышибает какую-то дверь одним четким и мощным залпом, когда вылетает из этого богом проклятого места с ветром и грохотом.
Во всей округе — сущее нихера. Гребаный пустырь.
Катсуки бежит отсюда наутёк, и через двадцать метров видит какой-то указатель. Он круто сворачивает и продолжает бежать тем же темпом.
Внезапно, ткань на груди становится насквозь мокрой — Катсуки шокированно останавливается. Он оборачивается на Ведьму и как только Бакугоу видит, что весь рот у неё в крови, то руки его начинают крупно и лихорадочно трястись.
— Сука..! Твою ж мать..!
И Катсуки глубоко плевать, что голос у него предательски вздрагивает от страха.
— Не смей! — рявкает он гулко и сорвано. В горле все вибрирует от жара и адреналина — Вот просто не вздумай, поняла меня?!
Катсуки так глубоко на все это похер, что он даже забывает про свою, одну единственную, мораль.
И когда все тело уже адски болело. Когда руки и ноги тряслись от жуткой усталости, от огромного комка оголённых нервов, по которым будто бы калёной кочергой хлещут; внутри головы Бакугоу крутилось лишь одно единственное:
«Пожалуйста»
Когда Катсуки добежал с ней до больницы. Когда у него горло хрипело от того, насколько же оно было пересохшим. Когда он ломано объяснял санитарам, что нельзя, блять, давать ей чертов лидокаин и что вместо морфина Ведьме нужен налбуфин.
В голове у Бакугоу была лишь одна единственная мысль:
Пожалуйста.
Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста...
Прошу тебя, только дотерпи.
Продержись до палаты, до операционной. До кислородной маски и катетера в бедре.
Катсуки был готов сделать всё. Даже сравнять чертову Фудзияму с землёй.
Что угодно, но только, пожалуйста — я, блять, умоляю — живи. Открой глаза, говори для меня, кричи, смейся. Поднимись с этой чертовой кровати, встань, подойди, улыбнись мне.
Бакугоу бежал сюда и просто молился, лишь бы Хитока снова
дышала.
И когда ему разрешили зайти в её палату после операции..
— Тц, черт побери...
Еще год назад Катсуки был уверен, что по-доброй воле он
такого никогда не скажет. А сейчас железобетонно уверен — его Ведьма этих слов просто
дьявольски заслуживает.
Он тогда шагнул ближе. Наклонился, хмурясь, и заговорил так, чтобы она точно его услышала.
— Хитока. Я скажу это еще тысячу, гребаных, раз. Так что..
Бакугоу осторожно сжал ее плечо. В его густых красных глазах вязким и тягучим слоем плескалась надежда.
—
Пожалуйста.
Голос стал хриплее, ниже. Губы сдавило пронизывающим комнату напряжением.
— Открой уже свои чертовы глаза.
