Эндрю тихонько стучит костяшками пальцев в чужую дверь и отходит на шаг, ожидая разрешения войти, задирая голову вверх, когда ему открывает Жан. Его лицо чуть бледное, глаза — покрасневшие, как будто их много тёрли, но не припухшие, а плечи сгорблены, и Миньярд думает о том, что Рико был кошмаром для всех воронов, а не только для Ната.
— Чего хотел? — едва слышно спрашивает Жан, перекрывая ему вход в комнату, но Эндрю ловко проскальзывает мимо него, слегка подпихивая плечом. —
Миньярд, — тихо шипит Моро, разворачиваясь к нему лицом и хватая за предплечье, чтобы остановить. — Вышел, блять, сейчас же.
Эндрю безразлично стряхивает с себя чужую руку и осматривает беглым взглядом комнату, цепляясь глазами за Кевина, спящего на кровати Жана; Натаниэля в комнате нет.
— Где он? — он в знак какого-никакого уважения по отношению к Дэю понижает голос, не желая будить.
— Нат?
— А кто, блять, ещё, ну?
— На крыше он, ты, придурок, — бросает Жан. — Попросил дать ему время. Не думаю, что он захочет чьей-либо компании, — он скользит по Эндрю невыразительным взглядом. — Даже твоей.
— Это я спрошу уже у него сам, — Миньярд благодарно кивает и обходит Моро, возвращаясь обратно к двери, у которой вдруг замирает: — Почему?
— Что? — растерявшись, переспрашивает Жан.
— Почему ты вдруг ведёшь себя по-другому? Со мной.
Жан качает головой, а Эндрю слышит его отдаляющиеся шаги и после — шуршание одеяла; он оборачивается через плечо и смотрит на то, как тот, отодвинув часть одеяла в ногах Кевина в сторону, присел на кровать.
— Это не разговор на десяток секунд, Миньярд, но если ты, блять, хочешь поговорить об этом сейчас, окей, — огрызается Моро. — Жизнь Ната принадлежит только ему. И недавно он перешагнул тот порог, который преграждал ему путь к доверию к тебе. Натаниэль смотрит только на действия, а не на слова или что-то другое. Если бы ты извинился, ничего бы не произошло, но прошло уже больше полугода с вашей встречи, и ты... — Жан прикрывает глаза и устало трёт из пальцами. — Я не могу этого говорить, и тебе лучше обратиться с этим к Нату.
— Но ты не сказал, почему ты решил мне доверять.
— Слушай, — Жан раздражённо махнул одной рукой, вторую так и оставив возле глаз. — Если ты этого не понимаешь, мне тебя жаль. Мы неплохо общались, когда Ната... ещё не было
здесь. И изменилось всё только из-за твоих действий. И тогда, когда Нату нужно было много времени, чтобы убрать в сторону ту ночь в клубе, мне нужно было только принятие тебя им. Только и всего.
— И почему ты думаешь, что он принял меня?
— О, — Жан обречённо вздохнул и поднял лицо к потолку. — Я просто умею
говорить словами через рот, Миньярд. У нас был разговор, мне этого было достаточно.
Эндрю хочет спросить ещё кое-что, но Жан машет к его сторону руками:
— Кыш, блять, мы закончили с вопросами. Иди на крышу, спрашивай у Ната разрешение присоединиться и предлагай ему сигарету. Всё. Исчезни.
Эндрю сжимает челюсть, разворачивается, выходит и широкими шагами направляется в сторону лестницы на крышу; он проходит мимо общей комнаты, где горит свет и собралась часть лисов, и вовремя кидает туда взгляд, чтобы пересечься глазами со своим близнецом и заметить короткий одобрительный кивок с его стороны.
Он фыркает и идёт дальше, вот только в неожиданной нерешительности замирает перед первыми ступенями. Что ему сказать Нату? Как вытащить из раковины, в которую тот забился? Серьёзно, что может сделать он, если даже Кевин и Жан сдались?
(Он не может знать, что Кевин и Жан, переглянувшись час назад, когда за Натом закрылась дверь, решили, что дадут Эндрю шанс; оба видели их взаимодействие на протяжении нескольких недель, и сейчас им нужно было только удостовериться в том, что Эндрю не подведёт их всех к пропасти).
Подъём кажется бесконечным, а всего двадцать три ступеньки — невыносимо широкими и крутыми, и когда он открывает дверь на крышу, в лицо ему дует свежий ветер, остужая выступившую на висках испарину. По ночам температура теперь всё ближе и ближе подбиралась к нулю, и совсем скоро должны были прийти первые заморозки, и Эндрю задумывается о том, как можно было бы утеплить крышу, чтобы на неё можно было приходить даже зимой.
Натаниэль сидит на краю, подогнув под себя сложенную ногу, а вторую свесив вниз, и он слегка вздрагивает, впиваясь руками в парапет, когда слышит звук открытия двери. Он заставляет себя не оборачиваться, и Эндрю видит напряжение, сковавшее чужую спину.
— Нат, — тихо начинает он, и едва заметное белое облачко пара вырывается из его рта, — могу я присоединиться?
Натаниэль молчит около тридцати секунд, а затем безразлично пожимает плечами:
— Как хочешь.
Его голос хриплый и едва-едва слышный, и Эндрю приходится напрягаться, чтобы различить его слова, и он хмурится, когда их смысл до него доходит:
— Ты забыл, кролик? Только «да» или «нет», вслух. Так что: я могу остаться?
И Миньярд едва не пропускает тихий ответ:
— Да, ты можешь.
— Я могу подойти ближе?
— Да.
Эндрю медленно подходит и останавливается у края на расстоянии метра от Ната:
— Я могу сесть?
— ...Да.
Он не отходит дальше, а падает на крышу прямо тут, а затем поворачивает голову к Натаниэлю, пытаясь заглянуть в его глаза:
— Я могу прикоснуться?
—
Нет, — этот ответ прозвучал слишком быстро и немного нервно, и Эндрю хмурится.
— Ты хочешь, чтобы я отодвинулся? Полтора метра? Два? Больше?
— Нет, — чуть тише отвечает Нат, сжимая в руках ткань собственных штанов.
Эндрю кивает, подтягивает одну ногу к себе и ставит на колено подбородок, устремляя взгляд в тёмную даль: было около десяти, и солнце зашло за горизонт уже давным-давно, погрузив всю округу в беспросветную тьму. Только вдалеке на северо-западе небо слегка подсвечивалось огнями ночной Колумбии, здесь же, стоило только поднять голову, расстелилось бесконечное покрывало звёзд.
— А
ты хочешь прикоснуться ко
мне? — взвесив все «за» и «против» спрашивает Эндрю и делает вид, будто не замечает удивлённого чужого взгляда.
— А? — думая, что ослышался, переспрашивает Веснински, даже отвлекаясь на мгновение от окутавших его мыслей.
Эндрю кусает губу, но, поймав себя за этим занятием, тихо выдыхает, заставляя себя успокоиться:
— Ники... Ники делал это для меня, когда я...
—
Что?
— Я не мог принять тогда их прикосновения: Ники и Аарона, — и тогда Ники придумал это. Они никогда не касались меня, зато я мог это делать, — Эндрю поворачивает голову, укладывая на колено щёку, и смотрит в чуть округлившиеся голубые глаза. — Так что: хочешь или нет?
— Эндрю, ты не любишь прикосновения, — на выдохе напоминает ему Нат, но Эндрю видит его чуть подрагивающие кончики пальцев.
— До тех пор, — Миньярд ловит себя на том, что пытается улыбнуться, — пока это ты, и пока ты спрашиваешь меня, всё нормально.
— Почему ты вообще делаешь это? — неверяще и очень-очень тихо спрашивает Натаниэль в пустоту; он специально медлит, а Эндрю сжимает кулак той руки, которая Нату не видна.
Потому что он сказал, что Рико больше не прикоснётся к нему, но тот это сделал, а Эндрю никак не смог этому воспрепятствовать. Потому что Рико намекнул на что-то, чего он не смог понять, но из-за чего он
уже чувствует себя виноватым.
Потому что он не хочет оставлять Ната одного. Потому что он хочет быть рядом. Потому что он знает, что может это сделать, и он не против прикосновения.
— А почему нет?
Он знает, что такой полу-ответ не удовлетворил Натаниэля ни капли, но тот молчит, а затем разворачивается к нему лицом, укладывая ноги в позу лотоса, и кладёт руки перед собой.
— Где я могу тебя коснуться?
Эндрю зеркалит чужую позу, только руки протягивает вперёд:
— Руки, кролик.
Но Нат не спешит, вместо этого пытливо вглядываясь в его глаза:
— Где конкретно?
Эндрю прячет тёплую усмешку:
— Пальцы и ладони. Немного запястья. Не выше края повязок.
— Хорошо, Дрю, — и Натаниэль протягивает ему руки с раскрытыми ладонями, куда Эндрю вкладывает свои, и тянет слегка на себя, из-за чего Миньярд слегка придвигается к нему.
Между их согнутыми коленями едва ли десяток сантиметров, но оба смотрят на соединённые ладони, и Эндрю, как и обещал, даже пальцами не шевелит, полностью вверяя дальнейшие действия в руки Натаниэля.
А тот оставляет только левую руку, позволяя Миньярду убрать правую в сторону, и чуть склоняется, начиная разминать сначала пальцы, потом — их основания, костяшки, а затем — саму ладонь. Он не опускается прикосновениями дальше, хотя Эндрю дал на это разрешение, а только мягко-мягко касается и рассматривает, выискивая при отсутствии света небольшие шрамики на коже; шрамы на сбитых костяшках ощущаются подушечками пальцев, и их Натаниэль оглаживает с особой осторожностью — по себе знает, как зажившие раны могут болеть; и даже если эти шрамы не приносят боли, он просто не может иначе.
Эндрю сглатывает готовый вылететь наружу выдох и сжимает челюсть, всеми силами удерживая левую руку расслабленной; правая напряжена донельзя, и он вытаскивает из кармана пачку сигарет, одной рукой неловко достаёт одну, и прикуривает, выдыхая дым слегка в сторону, чтобы не попасть Нату в глаза.
Он думал, всё будет по-другому, легче и проще, но... Но он вдруг поймал себя на мысли, что ему пиздец, как нравятся эти почти невесомые прикосновения, и абстрагироваться от этого чувства было почему-то очень сложно.
Первая сигарета дотлевает до фильтра, и Эндрю, гася её об асфальт рядом с собой, поджигает вторую; Натаниэль в это время отпускает его руку, но держит ладонь приглашающе раскрытой, и тогда Миньярд вкладывает в неё правую руку, слегка подмёрзшую без тёплых прикосновений.
Когда дотлевает уже вторая, Эндрю решается заговорить:
— Аарон убил Дрейка, — он чувствует, как на краткий миг замирают чужие движения, но затем возвращаются с чуть большей силой и давлением. — Это было так смешно в один момент: я всеми силами старался защитить его от него, не подпускал, а в итоге именно Аарон прикончил его, защитив меня.
— Ты избавил его от его обидчика, а он тебя — от твоего, — тихо бормочет под нос Нат, вспоминая слова Аарона на рынке. — Он недавно сказал мне это. Вот, что он имел в виду?
— Да. Дрейк заявился в наш дом, когда Ники и Аарон уехали к Лютеру и Марии, а я остался. Лютер и Мария — это родители Ники, — пояснил Эндрю, не поднимая взгляд на Натаниэля. — Я до сих пор не знаю, почему Аарон решил вернуться, но именно после того дня он открыл в себе способность пользоваться Силой, так что, мне кажется, именно она привела его тогда ко мне.
— А дальше?
— Ники ворвался в комнату лишь немногим позже Аарона. Помог ему спихнуть с меня его тело. А после мы, едва собрав всё необходимое, купили билеты на ближайший межзвёздный рейс и сбежали, не оглядываясь. За несколько месяцев мы сменили шесть планет, и только на Пальметто мы сумели прижиться. Денег тогда едва хватало, и все мы работали сутками напролёт, чтобы суметь позволить себе дом.
— Райские сумерки, — понял Нат, а пальцы Эндрю дрогнули, из-за чего тот мгновенно убрал руки. — Прости, прости, я...
— Не ты должен извиняться, а я, — жёстко прерывает его Миньярд, оставив правую руку висеть в воздухе, а затем выдыхает и левой рукой трёт лоб. — Если ты хочешь, ты можешь продолжить, всё хорошо, кролик.
Натаниэль, внимательно следя за его лицом, возвращает прикосновения и, не замечая ничего, что сказало бы о недопустимости этих прикосновений, успокаивающе растирает кожу между большим и указательным пальцем.
А Эндрю, тихо вздыхая, продолжает:
— Да, мы работали в Райских сумерках. Мы с Аароном — большей частью на кухне, чтобы не попадаться на глаза посетителям, потому что мы были несовершеннолетними, и нам нельзя было вообще работать в ночном клубе. Потом, когда к нам более-менее привыкли, нас допустили до работы официантами. Ники в то время работал не покладая рук. Бармен в Райских сумерках по ночам, продавец в лавке днём, мы почти не видели его, а когда он возвращался домой, то сразу ложился спать. Это было сложно.
— А потом вы встретили лисов?
— Ну, сначала прошло полтора года, за которые мы отдали все долги и успешно обосновались в Колумбии. А потом да — прилетели лисы, и всё закрутилось. Мы не сразу поняли, что проводим в лисьей башне больше времени, чем дома, и всё чаще и чаще берём на работе отгулы. А после этого Ваймак предложил нам присоединиться к лисам, и мы вдруг...
— Согласились? — мягко подталкивает его Нат.
— Да. Уволились отовсюду, оставили себе дом, машину, на которую копили вместе на протяжении года, и стали лисами, — Эндрю вдруг хмыкает и заканчивает с нотками веселья: — Не думаю, что кто-то из нас пожалел об этом. Я не жалел уж точно.
Между ними повисает ненапряжённая тишина, и только ветер ворошит волосы; Эндрю чувствует, как закоченела левая рука, а правая, как будто в противовес, горит жарким пламенем в клетке рук Натаниэля. До них доносится приглушённый смех лисов из базы, и они прислушиваются к тому, что у них происходит — самая настоящая попойка, которая позволила бы отвлечься от событий на имперских шахтах.
— Рико сказал что-то о том, что ему не пришлось даже угрожать, чтобы я коснулся тебя, — осторожно разрывает тишину Эндрю, и тянет на себя руку, когда ладони Натаниэля начинают дрожать, чтобы избавить его от прикосновений, но тот смыкает пальцы на его запястье — не сильно, но чтобы обозначить своё желание удержать.
— И что? — шёпотом спрашивает он, склонив голову так, чтобы спрятать за рыжей чёлкой глаза.
— Я хочу узнать, что он имел в виду: да или нет?
Натаниэль с силой растирает кожу на запястье Эндрю, пару раз даже касаясь нарукавной повязки, тем самым заземляясь:
— Да, — роняет наконец он, но ещё около минуты ни один из них не раскрывает рот, чтобы заговорить; Миньярд в это время ощущает, как холодный камень крыши морозит задницу и ноги, и думает, что им пора бы уходить — Нат здесь сидит ещё дольше, замёрз ведь, по прохладным рукам ощущается.
— Это было, когда... Мы на колесе встретились. Рико тогда и узнал, что я спрятал Жана и Кевина у лисов, и, конечно, теперь он хотел узнать, где находится ваша база. В ход пошло всё, а дальше он...
Натаниэль замолкает, и тогда Эндрю чуть шевелит пальцами, попадая лёгкими касаниями на основание его большого пальца:
— Говори, Нат, — мягко, но настойчиво просит он.
— Мы же в центре тогда все вместе были: Жан, Кевин, Рико, я и... ты. Слово за слово, он сказал, что очень хотел тебя в вороны, и тогда... Он спросил меня: чтобы ты выбрал, если бы на одной чаше весов стояла жизнь Аарона или Ники, а на другой — то, что ты должен...
прикоснуться ко мне без моего разрешения.
Дыхание перехватывает на неосторожном вдохе, и теперь лёгкие закоченели, и Эндрю гасит в себе все импульсы мышц, которые так и призывают: «Надо отшатнуться, уйти. Уйди, уйди, уйди, уйди»... Натаниэль словно чувствует это, а потому отпускает его руку, переставая удерживать и давая место для движений, вот только сам как будто не хочет убежать подальше.
Будто бы Эндрю на самом деле не...
— ...Я это сделал, — пусто говорит Миньярд, будто бы пытаясь осмыслить это. — Ему
действительно не пришлось угрожать мне, — из груди внезапно рвётся ломкий смешок, и он не может его удержать, впиваясь руками в волосы. — Для уточнения: там было, блять, изнасилование, и в этот момент он заставил тебя задуматься о том, что я выберу: тебя или своих братьев?
Чёлка до сих пор прикрывает чужие глаза, но Эндрю улавливает краткий, малость нерешительный кивок, а затем крыша тонет в его отчаянно-яростном смехе:
—
Как? Как, Нат? — Миньярд сейчас хочет протянуться руки и впиться в чужие плечи ладонями, но нельзя, и потому он засовывает их под бёдра, даже немного отклоняясь назад. — Ты пришёл к лисам после этого, а затем решился остаться со мной наедине? Поехал в клуб, пиздец! Прости Господи.
Как ты после этого не обходил меня десятой дорогой?!.
— Я узнал о твоём... прошлом от Рико. Это было не всё, только частично, лишь малая часть, и я подумал, что мы были похожи, но...
— Но я проигнорировал каждый твой протест, — безжизненно заканчивает за него сам Эндрю и поднимается на ноги, в порыве ярости на самого себя сжимая кулаки, но не позволяя себе пройти пару метров и засадить костяшками в стену, потому что Натаниэлю этот всплеск негативных эмоций не поможет уж точно.
— Эндрю... Эй, перестань, ну же, — Нат тянется рукой к сжатой ладони, и останавливается в паре сантиметров от кожи. — Послушай, пожал...
А Миньярд неожиданно подаётся к нему всем телом, наклоняется, вскидывая вперёд руку, чтобы зажать чужой рот, и останавливает свою ладонь едва ли на расстоянии сантиметра от губ Натаниэля. Карие глаза горят болью, злостью и непониманием.
— Как ты можешь продолжать использовать это слово? Что заставляет тебя думать, что я остановлюсь сразу же, как только услышу его? Я не услышал, блять, ничего тогда, так почему сейчас ты продолжаешь сидеть здесь как ни в чём не бывало?
Натаниэль слабо усмехается, немного напуганный резким движением, но даже не отклонившийся в сторону от приближавшейся ладони; и Эндрю ведь остановился сам.
— Никто не смог заставить меня умолять остановиться. Как бы Рико не старался, я ни разу не сказал... — он запинается, только в последний миг не произнося слово «пожалуйста». — А ты... Ты останавливаешься сразу, как только видишь, что мне некомфортно, ты принимаешь мои «нет», Эндрю, ты...
— Я же не услышал... — слабо протестует Эндрю, воскрешая в памяти каждое проигнорированное «нет» Ната в ночь в Райских сумерках.
— Мне не нужны слова, Дрю, — он аккуратно и медленно прикасается к его запястью, отводя руку в сторону от своего рта. — Мне нужны действия, и прошло уже сколько? Больше полугода? Я смотрел на каждое твоё действие, Эндрю, и если бы хоть что-то пошло не так, я бы сразу забрал Кевина и Жана и ушёл. Ты
должен был заметить, что мы всё ещё
здесь.
Эндрю не знает, почему он чувствует себя таким слабым рядом с Натаниэлем; хотя нет, сменим вопрос: почему он не боится того, что чувствует себя так? Не в плане ведь физической силы — он сильнее, — но в том смысле, что из раза в раз, стоит Нату только сделать что-то или сказать, и Эндрю готов хоть упасть рядом с ним на колени, протянуть руки и умолять о разрешении на прикосновение. Каждый, сука, раз ему кажется, что у него кончаются слова, мысли замедляются, и он... такой, блять,
беспомощный придурок рядом с ним.
— Ты носишь при себе нож? — тихо задаёт вопрос Эндрю, даже не собираясь вырывать свою руку из чужих пальцев, и это маленькое прикосновение греет, греет, греет, греет, несмотря на то, что руки у Ната холодные;
изнутри ведь греет,
зараза.
— Что? — теряется поначалу Натаниэль, а затем вспоминает тот нож, который ему дал Эндрю на Земле, а после сказал оставить себе. — Да, ты хочешь вернуть его?
Миньярд качает головой, желая рассмеяться — и опять эта грёбаная беспомощность:
— Нет. Я хочу, чтобы ты пообещал мне, что воспользуешься им, если я когда-нибудь не услышу тебя.
— Что? Эндрю, ты не...
—
Обещай, — давит он, зная, что не отступит от собственной просьбы.
— Но...
—
Натаниэль.
И он наконец ловит взгляд голубых глаз, сейчас совсем-совсем тёмных, потому что света нет по всей округе, и выдавливает на губах улыбку, чуть смягчая жёсткость своих слов.
А Натаниэля до костей пробирает чужой взгляд, и он на автомате проходится пальцами по коже на запястье Эндрю, и подушечками случайно касается сильно и размеренно бьющегося пульса.
— Обещаю, Дрю, — сдаётся он и слабо улыбается в ответ.
Эндрю молча кивает, принимая, и чуть отводит руку в сторону, чтобы затем протянуть её Нату раскрытой ладонью:
— Идём. Холодно.
Натаниэль было тянется к нему, но замирает и отводит глаза в сторону, тихо признаваясь:
— ...Я не хочу.
— Хорошо. А чего хочешь?
И Нат качает головой:
— Не важно, я не могу хотеть этого.
— Натаниэль, ты
можешь хотеть что угодно. Говори. Мы ведь сделаем всё возможное, чтобы помочь, помнишь?
И перед глазами мелькают картинки, когда лисы без тени сомнений согласились лететь с ним на ту же Землю, туда, где опасно, в неизвестность, только потому, что это было нужно Нату.
— Мне нужно время. Перерыв. Совсем немного.
— Ладно. Что тебя останавливает?
— Кевин и Жан. Теперь, когда объявился Рико, можно ожидать чего угодно. Мы не знаем, рассказал ли он кому-нибудь о том, что я жив. А ты представь: вдруг он не умер в том взрыве? И сейчас рыщет по всей Вселенной, собирая информацию, которая позволила бы ему найти нас.
— Нат. Ты оставил у лисов Кевина совсем одного. Ты привёз к нам Жана. Ты доверил их нам тогда, так почему думаешь, что лисы не смогут защитить их теперь?
Натаниэль осекается, не зная, что сказать. Он ведь на самом деле знает, почему не хочет их оставлять: думает, что потеряет их, если отдалится на какое-то время, а когда вернётся, ничего как прежде уже не будет.
Но затем голову простреливает сказанное Эндрю слово, и он вскидывает голову:
— Ты сказал «лисы». Почему ты не сказал «мы»?
И Эндрю улыбается, открыто и почему-то, по ощущениям Ната, совершенно
обезоруживающе:
— Потому что если ты позволишь мне пойти с тобой, именно лисы будут с ними, а не «мы».
Что-то внутри Ната разбивается, вдребезги, в крошку, так, что нет больше возможности склеить всё обратно, и он давится воздухом, враз теряя способность думать и говорить.
— Ну так что, Нат? — Эндрю присаживается перед ним на корточки, всё так же держа руку с раскрытой ладонью. — Я хочу с тобой:
да или
нет?
☆☆☆
Пол под ногами дрожит, салон почти до отказа забит пассажирами: полёт из Пальметто до Татуина, судя по всему, несравнимо более привлекателен, нежели наоборот, — и оба: Натаниэль и Эндрю, — только сильнее прижимают к себе свои сумки, негласно заняв сидения в углу автобуса.
За спиной Ната с левой стороны начинается длинный узкий иллюминатор, и он поворачивает голову, глядя на то, как они отдаляются от маленькой оранжевой планеты; Эндрю, которого он ощущает буквально всей правой стороной тела от ног до плеч, слабо пихает его в бок.
— Всё хорошо, кролик, мы вернёмся. Они тоже это знают. Успокойся.
Казалось бы, обоим должно быть нестерпимо неприятны прикосновения друг друга, вот только люди, которые сидят по обе стороны от них, неприятны гораздо сильнее, и в такой обстановке вариант прижаться друг к другу становится единственно верным.
— Я понимаю. Но мы же не сказали, как долго нас не будет на самом деле, а отговорка, что мы уехали за снаряжением, это не...
— Нат, ты правда думаешь, что они ничего не поняли? Поверь мне, каждый знает, что тебе нужно время, и неужели ты считаешь, что у нас на складе нет шлема, который подошёл бы тебе? В любой другой ситуации, если бы ты потерял шлем на задании, сразу по прибытии тебе бы нашли новый. Поиск нового шлема на другой планете — лишь предлог, чтобы уехать. К тому же, мы всегда будем на связи, они нас не потеряют, как и мы — их.
— Я... Да, ты прав, — соглашается в итоге Натаниэль, и отрывается, наконец, от иллюминатора, переводя взгляд на зажатую на коленях сумку. Меч упрятан на самое дно, сверху лежит одежда и кое-какие съестные припасы на некоторое время; без оружия на поясе непривычно, но карман на рукаве оттягивает нож, и это хоть немного примиряет с действительностью.
— Куда ты хочешь? — спрашивает Эндрю так, будто бы не должен был задать этот вопрос до того, как они вылетели.
— Я не знаю? Я не был нигде кроме Ин Тенебриса и Пальметто, только проездом.
— Хорошо. Тогда, — Эндрю воскрешает в памяти некоторые планеты и галактики, которые он хотел бы однажды посетить. — Море, горы, пустыня, тропики? Холодная планета? Жаркая?
— Может быть жаркая, но скорее с умеренным климатом. Холодная — точно нет, — он поднимает взгляд на Эндрю и закусывает щёку изнутри. — А можно не выбирать?
— Можно, — легко соглашается Миньярд. — Тогда всё по порядку? Прилетим на Татуин, сядем на первый же рейс и будь что будет?
Непосредственность, абсолютное отсутствие плана, доверие судьбе — это же всё не про Натаниэля, да и не про Эндрю, к слову, тоже, но Веснински тонко улыбается, а глаза сияют предвкушением, и он соглашается без тени раздумий, даже не понимая, что тем самым подписывает себе приговор.
Тропики по итогу не нравятся ни Натаниэлю, ни Эндрю сразу — жарко, влажно, не хватает воздуха, — и на Фелуции они проводят всего одну ночь, на следующее же утро вылетая первым рейсом, зато на следующей Утапау они живут на протяжении пары недель.
Умеренный климат, огромные равнины и пустыни, сиреневое небо над головой и малиново-красные рассветы и закаты — всё это настолько завораживающе, что они пополняют в городе припасы и уходят в долгое путешествие по бескрайним просторам этой планеты. По ночам смотрят на звёзды. Днём идут, ловят небольшую живность, чтобы к вечеру зажарить её на костре. Доходят до другого города пешком за девять дней, и там принимаются за мелкие поручения жителей, чтобы подзаработать денег. Улетают они уже тогда, когда на Пальметто выпадает первый снег — лисы скидывают на коммуникатор Эндрю фото первого кособокого снеговика из грязного снега.
Пара планет, на которых они проводят максимум день в ожидании следующего рейса, и дальше они оказываются на Кали, где пропадают едва ли не два месяца — море, скалы, леса, они исследуют всё с таким энтузиазмом и восторгом, что уже сейчас понимают: этих воспоминаний хватит надолго.
Именно на Кали, где они находят недалеко от побережья Дженуваа наполовину разрушенную хижину, они, кажется, меняются. Пара месяцев, проведённых наедине друг с другом, учат их доверию, принятию и пониманию; они успевают притереться характерами, комфортно распределить обязанности, научиться вместе молчать и найти новые темы для разговоров.
Натаниэль пытается научить Эндрю делать свистульку из травы и только смеётся, когда тот в который раз неправильно разрывает травинку; Эндрю в отместку в тот день кидает в него яблоко и уходит на треть дня в лес, возвращаясь с кучей небольших деревяшек и веток. И тогда уже Нат просит его научить вырезать фигурки из дерева, потому что у Эндрю это получается настолько ловко, что ему пора было бы их продавать.
Горы, где они, связанные одной верёвкой для подстраховки, забираются на самый высокий пик, и Натаниэль кричит во всё горло, не обращая внимания на смеющегося с него Эндрю. Бесконечное полотно звёзд глубокой ночью, трава, колющая кожу, прохладный горный воздух, и Нат медленно ведёт пальцем от одной звезды к другой, в полголоса рассказывая Эндрю, как далеко они находятся, показывая каждое созвездие, которое может вспомнить.
Эндрю, к своему стыду, в ту ночь не запоминает ни одной звезды, потому что рассматривает созвездия не на небе, а на коже Натаниэля — мелкие точки бледно-рыжих веснушек на щеках.
Море, где они, слишком смущённые и зажатые, купаются в одежде, и только к концу первого месяца на Кали Эндрю стягивает с себя футболку, подставляя незагорелую кожу яркому солнцу. Натаниэль теряется в выпирающих мышцах на чужой спине и руках и только неловко отводит взгляд в сторону, сжимая край собственной футболки — боится показать лоскутное одеяло на своей коже.
Оба жалеют, что у них нет хотя бы масок для плавания, потому что всего в паре десятков метров от берега раскинулся обширный коралловый риф, играющий разными красками, которые видно даже с поверхности.
Они переживают обширный грозовой фронт тропического ливня, по итогам которого весь пляж оказывается завален водорослями, а часть крыши, которая протекала и до этого, успешно превращается в русло для водопада. Им пора бы уже улетать, потому что небо серо-сизое каждый день, и начался сезон дождей, но в одно утро Эндрю напарывается на какого-то неприятного жука; температурный бред, лихорадка, лекарства едва ли есть.
Натаниэль выхаживает его через полторы недели на чистом энтузиазме, холодных компрессах и порошковых микстурах, на свой страх и риск выбираясь из хижины под ураганный ливень едва ли не каждое утро, чтобы собрать хворост для костра — Эндрю нужно было горячее питьё.
Эндрю же чувствует себя ужасно даже после выздоровления, потому что картинки, которые подкидывал ему разгорячённый температурой мозг, останутся в памяти навсегда, и он даже не представляет, какая часть из них была правдой, а какая — нет. В глаза Натаниэлю он не смотрит ещё пару дней, потому что знает: тот не давал ему разрешения на такого рода фантазии, а если не было согласия, это чёткое «нет».
Они вылетают из порта на Кали в конце декабря, и Новый год встречают где-то между Аларисом и Катадрой, и на второй планете не задерживаются даже на день — пополняют припасы, должное внимание уделив лекарствам, и улетают первым же рейсом.
Только на Кейто-Неймодии Эндрю решается спросить у Ната, что из того, что он рассказывал ему во время болезни, было правдой, и Натаниэль, который, чтобы отвлечь Миньярда от боли хоть чем-то, делился различными историями, тихо признаётся: «Всё».
Жестокость отца, смерть матери, умение играть на рояле, единственные две фотографии, очень ценные и оставшиеся в Гнезде, — всё до последнего слова было правдой, и в тот же вечер Эндрю созванивается с лисами втайне от Ната, чтобы передать им кое-какую просьбу.
О фотографиях Эндрю расспрашивает более подробно, и только сжимает кулаки, когда Нат говорит:
— На одной — мы с мамой, мне тогда лет... шесть было? А на второй... Мы с Кевином, Жаном и... Рико. Мне недавно исполнилось тринадцать, остальным было пока ещё четырнадцать, и мы такие счастливые — у них только-только был самый первый полёт без инструктора. Тогда всё было хорошо.
День, три, неделя — они гуляют по каньонам, ущельям, выбираются на луг, где Натаниэль обнаруживает у себя аллергию на какой-то полевой цветок. Разговоры, прикосновения — последних всё больше и больше, и Эндрю всё чаще и чаще зависает на чужой улыбке, искрящихся глазах и чуть обветренных губах, и сразу, стоит ему только очнуться от этого наваждения, даёт себе мысленную пощёчину: разрешения не было, это «нет».
А Натаниэль ведь тоже меняется. Обращает почему-то внимание на подсвеченное солнцем золото в глазах Эндрю, желает сам прикоснуться и разрешает прикоснуться к себе; и какие-то абсолютно простые и невесомые прикосновения за время их долгого путешествия незаметно становятся обыденными и привычными, такими, для которых теперь не требуется вопрос и разрешение.
И каким-то образом, купив билеты на рейс до Татуина на следующее утро, они приходят к тому, что Натаниэль оказывается готовым стянуть с себя футболку и, давя желание прикрыться руками, показывает Эндрю большую часть своих шрамов.
Это вечер, они в своей комнате в хостеле, и им пора бы уже ложиться, потому что вставать на следующий день рано, но Эндрю только заворожённо и немного ошарашенно поднимается со своей кровати и подходит ближе, скользя взглядом по каждой жестокой отметине, оставленной на чужом теле. Он понимает, что прикасаться нельзя, но когда Нат, громко сглотнув, поворачивается к нему спиной, у него чешутся руки — даже не просто прикоснуться ладонями и ощутить все неровности, а прижаться своей грудью, чтобы закрыть собой его спину и не допустить больше подобного.
В тот вечер он только молча стягивает с предплечий повязки и протягивает руки повернувшему Натаниэлю, показывая ему ту свою часть, которая запретной была для всех остальных. Натаниэль же чувствует, что ему не хватает воздуха в лёгких, потому что руки Эндрю — сантиметры исполосованной кожи, самостоятельно, по собственной воле, и, даже зная, что он и так дал Миньярду слишком много, он стягивает повязки с собственных рук, оголяя запястья со шрамами от верёвок и наручников и двумя короткими белыми полосками — шрамами, которые он оставил себе сам.
— Всего один раз, я не выдержал, — тихо говорит Натаниэль, не видя боли в глазах Эндрю, но ощущая её на каком-то подсознательном уровне. — Это было неглубоко, и меня нашли Кевин и Жан. Я больше никогда не прикасался к ножу с этой целью.
— Могу я прикоснуться? — сипло спрашивает Эндрю, и когда Нат отвечает согласием, он тянется своей левой рукой к чужой, обхватывает сгиб локтя ладонью и прижимает их предплечья друг к другу.
Натаниэль чувствует кожей каждую выпирающую полосу, а затем Эндрю слабо тянет его на себя, оставляя возможность отстраниться, которой Нат не пользуется, и обхватывает его свободной рукой, ладонь кладя на загривок и пальцами путаясь в волосах на затылке.
Это не объятие в полном смысле этого слова, но когда Натаниэль опускает лоб на чужое широкое плечо и пальцами цепляется за футболку на боку Эндрю, это становится максимально на него похожим.
В ту ночь каждый из них едва ли смог заснуть, и оба знали, что другой не спит, но ни одно слово не разорвало тишину; Нат задремал ближе к рассвету; Эндрю не сомкнул глаз до самого подъёма.
☆☆☆
Рынок на Татуине оживлён — идёт зимний фестиваль, и здесь собрались гуманоидные существа с самых разных планет; у Натаниэля и Эндрю только одна цель — посмотреть первому подходящий шлем, так как ни один из тех, фото которых Ваймак отправил на коммуникатор Эндрю, Нату не подходил по самым разным параметрам начиная размером и заканчивая характеристиками.
Они доходят до отдалённой от центра города лавки, где лисы чаще всего закупались снаряжением, и там Эндрю неожиданно отделяется, говоря Натаниэлю, что скоро вернётся; Нат спрашивает, всё ли в порядке, принимает положительный ответ и ныряет в полумрак лавки, через плечо обещая Миньярду дождаться его на этом самом месте.
И по ощущением проходит едва ли полчаса, но когда Натаниэль выходит на улицу, на город уже опускаются сумерки, и Эндрю, оперевшись спиной на стену, спокойно курит, дожидаясь его выхода. Они успевают перекусить, а затем идут в космический порт — межпланетный автобус до Пальметто отправлялся совсем скоро.
Планета встречает их белизной, сквозь которую кое-где пробиваются оранжевые краски — деревья на Пальметто никогда не сбрасывали листву, — морозным воздухом и улыбающимся Ники, который приехал, чтобы забрать их из порта. По нему видно, что он всеми силами сдерживает себя, чтобы не накинуться на обоих с объятиями, и Натаниэль, весело фыркнув, самостоятельно притягивает его к себе, едва не оглохнув после этого от громкого счастливого визга в самое ухо.
Эндрю усмехается и за плечом кузена разводит руками, намекая тем самым Нату, что он сам напросился, а дальше уже Веснински не сдерживает тёплого смеха, когда Ники, отпустив его и обманчиво спокойно протянув Эндрю ладонь для рукопожатия, тянет его на себя и коротко, но крепко обнимает.
В салоне Мазератти на протяжении всей поездки слышен громкий голос Ники, который расспрашивал их о том, где они были, что видели и что делали, и Эндрю с Натаниэлем перебиваются какими-то общими фразами, зная, что как только они приедут, остальные лисы засыплют их теми же самыми вопросами; лучше уж начать рассказ в лисьей башне, чтобы не пришлось начинать всё по второму кругу.
Когда они подъезжают, никого на улице нет, и Натаниэля это почему-то напрягает — не в духе лисов было бы пропустить их приезд, если даже Ники приехал за ними в саму Колумбию. Он не замечает, как Эндрю прячет улыбку в ладонь, а Хэммик едва не подпрыгивает на сидении в предвкушении.
На базе стоит тишина, когда они заходят, и Натаниэль с нарастающим волнением спешит в общую комнату, оставляя Ники и Эндрю за спиной, и как будто врезается в стену, резко останавливаясь в проходе.
— С днё-ё-ём рож-день-я! — скандируют лисы в глупых самодельных колпаках, криво сидящих на головах, и громче всего вдруг оказывается подошедший сзади Ники.
Хэммик протискивается мимо ошеломлённого Ната, забирает из рук Дэн два колпака, один из которых сразу цепляет на себя, а другой протягивает Эндрю.
— Нет, — Эндрю, прислонившись плечом к дверному косяку, складывает на груди руки. — Не-а, ни за что, Ники.
Ники громко смеётся, а с ним — и все лисы, а потом Эндрю легонько подталкивает Ната в спину, заставляя его пройти в комнату:
—
Давай, кролик, ну же, — тихий немецкий не слышат даже Аарон и Ники, но он обволакивающим спокойствием ложится на плечи Натаниэля, и тот, не в силах больше удержать счастливую улыбку, подходит к лисам.
И начинается куча-мала, потому что каждый хочет обнять Ната, шепча на ухо какие-то поздравления, но затем все сдаются, и в центре общей комнаты образуется клубок из тел, ядром которого становится Нат. В носу почему-то свербит, и Натаниэль крепко-крепко обнимает всех, до кого может дотянуться, вдыхая родные запахи и ощущая себя так, будто вернулся
домой.
А затем все отстраняются, смеющийся Жан криво цепляет на голову Ната нелепый праздничный колпак, а когда он отходит назад, Натаниэль видит, что Дэн что-то протягивает ему, а за её спиной столпились все лисы.
— Надеемся, тебе понравится. Мы долго собирали их.
Натаниэль принимает подарок и только в своих руках наконец видит то, что это было. Голограф, простенький и маленький, способный спокойно уместиться в одной ладони.
Он недоумённо смотрит на лисов, и Кевин с улыбкой кивает ему:
— Включи его, глупый.
Нат нажимает на крошечную кнопочку, и не может сдержать в себе тихого вздоха, ощущая вдруг, как повлажнели глаза.
Фотографии, десятки, самые разные, на каждой из них были запечатлены лисы, и кое-где — даже сам Натаниэль. А он ведь даже не знал, что его фотографировали.
В голове зреет вопрос: «Как?» — а затем он вдруг всё понимает и оборачивается через плечо, находя глазами Эндрю, который всеми силами сопротивлялся Ники, который пытался надеть на его голову колпак. И Эндрю как будто чувствует этот взгляд: он замирает, уже даже не обращая внимание на то, что Ники с победным криком всё-таки цепляет на него колпак, и улыбается счастливо и открыто, и крик Ники превращается из-за этого в восторженный визг.
Миньярд достаёт что-то из кармана, подходит близко-близко и протягивает ему ножны, которые можно было бы закрепить на предплечье:
— Мы немного с опозданием, кролик, но с прошедшим днём рождения.
Натаниэль сжимает в руках голограф и ножны и смотрит на Эндрю немного ошеломлённо, немного восторженно и
много-много счастливо:
— Спасибо, — выдыхает он, а затем решается: — Могу я тебя обнять:
да или нет?
— Да, Нат, ты можешь, — и Натаниэль сгребает его в объятия, разом выбивая весь воздух, но Эндрю совсем не против, Эндрю только невесомо укладывает свои руки на чужие лопатки, прижимая к себе ещё ближе.
С губ чуть не срываются кое-какие слова, но затем всё тонет в радостных голосах лисов, а потом ужин, праздничный торт, едва-едва сладкий (Нат уверен, что это Кевин и Жан сдали его нелюбовь к сладкому) и с фруктами, рассказы о других планетах и галактиках.
И Натаниэль ощущает себя самым счастливым человеком во всей Вселенной.
