Миска с молочными хлопьями

Орошенная золотой пылью нежного утреннего света, черная машина мягко отчалила от парковочной пристани опустевшей заправки, выезжая обратно на шоссе. Всю эту дорогу от дверей магазина до автомобильных кресел Масакрик предательски молчал, обратившись к Ушко с единственной просьбой "сидеть ровно и крепко держать сумку", после чего все смолкло, лишь только старое радио разбавляло тревожную тишину. Ушко виновато рассматривала поля за окном, сомнамбулически проплывающие перед глазами, придерживая коленками мягкий холодный пакет — там лежало мясо. Она не хотела рисовать, это желание напрочь покинуло ее ввиду важности полученной команды, в которой она никак не могла подвести Масакрика, а потому, не могла и отвлекаться на посторонние вещи, особенно такие глупые. Ведь для Масакрика ее рисунки не имели ровным счетом никакой ценности, значит, это было бессмысленным и для нее тоже, как и в принципе. А вот довольная улыбка на лице доктора, подтверждающая, что Ушко справилась с заданием, была для нее намного ценнее тени собственного мнения. Однако за ту выходку в магазине ее уже точно не погладят по головушке. Реальность давила на Ушко с тяжелым осознанием, что сегодня она будет либо очень плохой, либо просто плохой, если сильно постарается сделать все для собственного оправдания. Тем не менее, доктор не выглядел слишком сердитым, когда печальные глаза провинившейся Ушко встречались с автомобильным зеркальцем под потолком. Скорее, лицо Масакрика выражало пугающее равнодушие, от которого у его спутницы и пробегал холодок по коже. Лишь веселый фортепианный концерт старого автомобильного радио немного веселил ее, разукрашивая безвкусные поля за окном в цвет спелого пшеничного колоса.       — Так... — Мелодично протянул Масакрик, в момент, когда Ушко ожидала этого меньше всего. — Тот мальчик, который просил мороженое, попросил у тебя его лично? Ты развязала его? Отклеила скотч с лица?       — Ох. — Встрепенулась понуро склонившаяся над покупками Ушко, внимательно разглядывая собеседника, спрятавшегося в зеркале заднего вида. — Н-нет, я эт-того не делала!       — И как тогда это понимать?       — Он к-кивнул... П-потому что я спросила его.       — И все?       — Д-да. Масакрик сбавил скорость, обернулся и внимательно посмотрел на пассажира, на пару мгновений отвлекаясь от пустынной дорожной полосы.       — Ты что-нибудь рассказывала ему? Что-нибудь обо мне, о том, как меня звать, о том, где он находится и сколько он тут находится?       — Н-нет... я...       — Ушко. — Доктор остановил машину, вынимая из-за пазухи тонкий, длинный футляр. — Что ты ему рассказала?       — Я... — Совсем растерялась она, прекрасно понимая, для чего этот предмет в его руке был ему нужен. — Т-только то, что ты очень хороший.       — О. Вот как? — поддельно удивился Масакрик, старательно изображая равнодушие, однако на деле пребывая в смешанных чувствах.       — Да, я клянусь..! — Плакала в голос Ушко, прижимая неприятную прохладную сумку к животу.       — Спокойнее. Я не собираюсь использовать его сейчас. — Замечая неподдельный ужас в глазах ассистента, Масакрик сценически разжал пальцы, не разрывая зрительного контакта с ней. Бархатный тонкий чехол скользнул обратно в карман и исчез из поля ее зрения. — Видишь? Мои руки не желают тебе зла. По крайней мере, пока что. Видишь?       — Ох... Д-да... — Ушко уткнулась лицом в белый мягкий шарфик, позволяя шерсти, блесткам и декоративным жемчужинам нежно вытирать ее слезы.       — Ну вот. А теперь, скажи мне, о чем ты рассказала ему. Если ты скажешь правду, обещаю, я не буду наказывать тебя. — Доверительно улыбнулся доктор, плавно снимая карету с ручного тормоза, и, одним ухом слушая Ушко, продолжил далекое, одинокое шествие.       — Я просто... Я спросила его, плохо ли он себя вел, п-потому что он был наказан. А потом... Я сказала, что доктор очень хороший, и что... если он... так привязан, з-значит, есть за что. А п-потом я предложила ему мороженое, потому что он был грустным. Н-ну и... Вот... Стыдливо мурлыкала Ушко, старательно выговаривая каждое слово, но то, что Масакрик ее не перебивал, могло означать только то, что он ее не слушает. Почему же он не желал считаться с тем, что выпытывал едва ли не под угрозами? Почему, выглядящий незаинтересованным, так сильно убавил громкость радио, сделав его едва различимый гомон практически неразборчивым..? Вопросов, опираясь на его поведение, числилось за доктором предостаточно, но все же, по завершению монолога, Масакрик соизволил ответить нечто целесообразное:       — Он... просто кивнул?       — Да.       — И ваши вкусы так поразительно совпали?       — Ох. Д-да... — Нерешительно мялась Ушко, чувствуя себя обманутой.       — Хах, а если бы ты предложила ему, например, ампутировать ногу? — Язвительно прищурился Масакрик, чувствуя привкус странного веселья глубоко на корне языка.       — О-ох... Ну... — Ушко пристыженно отвела взгляд, неловко пожевывая губы. — Он бы... помотал бы головой?       — Ха ха, думаешь, фиксация шеи ему бы это позволила? — Криво усмехнулся Масакрик, сосредоточенно водя глазами по дорожным бортикам.       — Я... Я думаю, он не откажется. Все р-равно, думаю, я... я... — Тихо стонала Ушко, чувствуя себя виноватой и бесполезной, и так, будто она подвела своего единственного друга здесь.       — Само собой. — Ухмыльнулся доктор, не желая ничего замечать. — Я-то кормлю его внутривенно. Иногда. Он слишком сильно кричит, если его рот не заклеивать. М... Это заставляет меня задумываться об удалении голосовых связок и проведении лоботомии одновременно. Что, во всяком случае, просто необходимо, а второе - просто весело... Масакрик не заметил, как пустился в рассуждения, не замечая всего, что происходит вокруг. Собеседница, климат за окном, бьющее в глаза солнце, все потонуло в слепом неведении на фоне неспешно развивающего монолога. Он долго мог бы так рассуждать, предаваясь эфемерным мечтаниям и наполеоновским планам. Вот, в одной шальной фантазии, он учтиво жмет пухлую бледную руку с золотыми перстнями, принимая от важного человека в строгом костюме позолоченную статуэтку за новое слово в медицине, ставшее доктору научным открытием, доселе невиданным, а вот, в другой, уже закалывает сотрапезника вилкой для устриц. Мысленные сценки по ту сторону разума не всегда руководствовались логикой здравого смысла, но, в отличии от прозаичной реалии, они, хотя бы, никому не вредили. И иной раз, доктор и сам не мог понять, было ли это плохо, или хорошо. Однако невнятные всхлипы со стороны пассажирского кресла вскоре вернули Масакрика в сознание.       — Ладно. Допустим, у меня действительно нет оснований на тебя ругаться. — Мягко ответил он, словно прижимая Ушко к себе ласковым успокаивающим тоном. — Может, только желание, но об этом ты в курсе. Ушко молча кивнула ему, поежившись от предвкушения хлестких ударов боли, фантомным теплом обнимавших шею, плечи и голову.       — Вот приедем, и я посмотрю, насколько верны твои слова. Ты ведь понимаешь, что такое клятва? Ты сказала что клянешься, Ушко.       — Да, клянусь. Эт-то правда... Я... Я обещаю... — Тихо заверила доктора собеседница, чувствуя в руках практически завоеванный дешевый авторитет. Конечно, в итоге это никак не повлияет на его отношение к подопытной, - Масакрик продолжит любить и ненавидеть ее одинаково - но подобное хотя бы оправдает Ушко в глазах самой себя. Остаток дороги Масакрик и Ушко провели молча. И, пусть Масакрик лично не говорил ей этого, Ушко чувствовала, что его разум сейчас занят другим. Вернее, другой. Когда она думала об этом, ее сердце начинало обливаться кровью, изменяя ритм в неверном направлении. Ушко словно неслась во весь опор, при этом находясь на месте, разум предсказывал самые жестокие, и, одновременно, грустные сценарии с ней, с нею, с ним, со всеми ними. Однако когда Ушко думала о Клубничке и Масакрике, ей трудно было подавлять свою ярость, вперемешку с болью, грустью и отчаянием, коктейль из смеси которых приходилось молча глотать, вперемешку с собственными слезами, сидя в одиночестве за дневником у маленького письменного столика. Машина медленно заехала в застенки наскоро сколоченного из чего попало гаража, местами деревянного, местами, обшитого линолеумом и гнутыми листами жести, но выполняющим свои функции безукоризненно. Пошатываясь, Ушко вышла из машины, шаркая белыми туфельками по утрамбованному гравию, но сумку брать не решилась, предубеждаясь в собственном проигрыше. К счастью, ее о том и не просили. Заглушив мотор и намертво заблокировав двери, Масакрик сам взял ее, и, как ни в чем не бывало, протянул Ушко теплую, бледную руку. Ушко едва не повисла на ней, собственнически прижимая ладонь доктора к телу, и послушно пошла за Масакриком, ничего не говоря. Ушко чувствовала, как страшные мысли преследовали ее, тянулись за нею шлейфом нерешенных, неозвученных проблем, от которых можно лишь отмахнуться и попытаться о них забыть, но когда они нагрянут снова — терпеть, и молиться, и снова терпеть их невыносимое присутствие. И тогда, быть может, отрицание однажды сменится принятием, орошая влагой новой жизни глубокие трещины бедного разбитого сердца. Масакрик вел Ушко по лестнице за руку, крепко сжимая пальцы. Отсюда открывался прекрасный вид на радио, разговаривающее с оставленной около кресла продуктовой сумкой, и на уютный плетеный коврик, небрежно отодвинутый в сторону, в спешке ли, или в ярости. Масакрик подвел Ушко на второй этаж, к таинственной палате, в преддверии которой по всему широкому больничному коридору стелилась подозрительная тишь. Доктор, верно, специально не дошел до кровати два метра, одарив Ушко немым взглядом разочарования. Но на сей раз, его ассистент уже не сомневался в себе. Она была уверена в своих поступках и действиях, потому так прямо заявляла, что не делала этого. Заявляла тогда — подкрепит делом сейчас же. Смело взяв Масакрика за руку, Ушко первая шагнула в убранство тихого белого помещения, облитого глазурью хрустального золота рассветного солнца. Белокурый парень на кровати спал печальным, крепким сном. Ушко едва ли не подпрыгнула от радости, молча указывая Масакрику на нетронутую добычу, чувствуя, как в ее сердце распускаются крепкие ростки гордости за себя. Доктор же довольно улыбнулся увиденному, кивнул, в знак соглашения с мнением Ушко, и, собственноручно развернув ее на месте, тихо вывел из палаты вон. Несколько метров они прошли молча, то и дело оборачиваясь назад, словно в ожидании высокой тени в дверном проеме, но подходя ближе к лестнице, Ушко смущенно расхохоталась, смутно сознавая всю нелепицу сложившейся ситуации. Краем уха она смогла расслышать, что Масакрику тоже было весело, и это чувство воцарившейся идиллии очень воодушевило ее. Даже эти ненавистные ступеньки под ногами уже не казались невыносимым препятствием, ее прихрамывающая походка была летящей, улыбка сквозь слезы выражала чистую радость и безмятежный душевный покой, затмивший все мрачные думы. Доктор поднял с пола сумку, и с гордостью переместив добытое на стол, принялся раскладывать покупки на три равнозначные порции: то, что было бы лучше спрятать в холодильник, то, что пойдет пылиться на верхнюю полку кухонного шкафчика до лучших времен, и то, что нужно будет приготовить сейчас, пока не испортилось. Обычно, доктор не брал Ушко с собой в магазин, и она встречала его уже позже, либо получая краткий приказ разложить добытое по местам, либо подчиняясь командам по мере их поступления, если у Масакрика было настроение немного задержаться на кухне и поговорить с ней. Но сейчас события повернули совершенно иным образом: доктор пригласил Ушко на лучшее место для обзора происходящего, противоположенное от него, в самом центре широкого кухонного стола. Ушко удивленно взобралась на высокий стул, когда ничего еще не было готово, прилипла локтями к клеенчатой скатерти, и устремила влюбленный взгляд на мягкую, протянутую к ее голове руку, предвкушая нежные движения за ухом. Так и произошло. Доведя Ушко до болезненной потери сознания, доктор чувствовал, что должен держать себя в узде, чтобы случайно не разрушить Ушко еще сильнее, доводя ее до состояния клинической немощи. И непонятно, чего в нем преобладало больше: скрытого чувства привязанности, или нежелания расставаться с любимой игрушкой, заменить которую будет достаточно проблематично. Масакрик, конечно, не мучал себя понапрасну рассуждениями в духе "была ли Ушко для него всего лишь переменной в уравнении", но тем не менее, у него однозначно не было цели просто убить ее. Масакрик не желал чего-то настолько скучного, как для своей игрушки, так и для себя. Доктор театрально кивнул восторженно смущенной зрительнице, грациозным движением смешивая в высокой чашке молоко, столовую ложку сахарного песка и щепотку ванильного сахара. Тщательно размешивая сладкую кремовую субстанцию, доктор медленно пододвинул кружку по столу.       — Вот, — Масакрик отвернулся ко столешнице за разделочной доской, со звонким оттягивающимся хлопком надевая резиновые перчатки. — пей, пока готовится. А то опять в обмороки падать начнешь.       — Ох. С-спасибо, доктор... — Отозвалась Ушко, послушно делая несколько глотков. Она ожидала выпить то, что ей налили, залпом, чтобы не почувствовать вкуса, но неожиданно для себя, на половине чашки, заметила, что напиток в ней был очень даже неплох. Приятно, однако в голове это никак не укладывалось. Ушко внимательно наблюдала за ножом, скользящем по мясу в опытных руках мастера, чувствуя, как от увиденного ее сердце начинает колотиться быстрее. Масакрик одним движением подцепил прозрачную пленку, снимая ее вон, развернул нож в пальцах легким взмахом, вонзая острие в месте сочленения двух больших костей. Безошибочное попадание рассекло сустав на две гладкие, белые части. Масакрик резал мясо так, будто пытался убить его еще раз, ювелирно обрезая кости, отделяя сочащиеся связки без помощи рук, разделяя кусок на то, что он хотел видеть на своем столе, и то, что тотчас полетело в корзину, с глухим шуршащим грохотом падая на дно черного мусорного мешка. Доктор непринужденно сложил мясо с доски обратно в контейнер, отодвигая его подальше под левую руку, потянул за ободок перчатки, выкидывая окровавленный латекс поверх костей. Да, доктор оставался доктором даже в подобных мелочах, и Ушко не понаслышке знала это: в мыслях, быть может, и бардак, зато абсолютная чистота в операционной. И в процедурной комнате. И в палатах. И... много где еще. Сменив перчатки, Масакрик взялся за тесто, столь нежно, словно оному было больно. Присыпал мукой смятый прямоугольник, старательно покрывая каждый замявшийся угол, смазал мягким сливочным маслом, присыпал мукой еще один раз, и, призадумавшись, взял скалку в одну руку, будто собирался играть ею в бейсбол. Позади него, в рядочек, стояли приправы, придающие смысл его кулинарному творчеству, помогающие воплотить в еде идею пылкой страсти или нежного покоя, таящего во рту. Масакрик наугад берет две первые попавшиеся баночки, смешивая что-то вроде желтой пыльцы и измельченной зелени в плотном, плавном градиенте, и отстраняется, довольным взглядом окидывая проделанную работу. Только тогда доктор приступает к нему, с наслаждением массируя мякиш скалкой, раскатывая замусоленный прямоугольник в тонкий, произвольной формы, блин. Электрическая мясорубка, обклеенная детскими стикерами из набора декоративной косметики, безжалостно перерубила мясо в крошку, к которому Масакрик своевременно добавил хлеб, разбил несколько яиц, вылил остаток молока, присыпав сверху солью, перцем и большим количеством острой, сладко-оранжевой специи, будто кровавая смесь и без того не была достаточно красной, перемешивая оное руками до состояния плотной, упругой каши. Перчатки со звучным пинком отправляются туда же, куда и предыдущие, а Масакрик, на сей раз вооружившись какой-то плоской ложечкой, начинает смешивать одно с другим в широкой, плоской железной форме, сначала выстилая масляным тестом края, потом соединяя то, что осталось, вместе с мясом в причудливой, зигзагообразной композиции. Наверное, это символизировало нестабильность бытия. Масакрик щедро смазал открытый край взбитым яйцом, выливая смесь без остатка, и, отряхнув руки, со счастливой, маниакальной улыбкой закрыл разогретый духовой шкаф, поворачивая таймер на режим долгого ожидания. Когда Масакрик творил, вокруг него в вихре безудержной экспрессии летали специи и травы, что-то просыпалось, что-то разливалось, что-то падало на пол, что-то летело мимо мусорного ведра и затем долго лежало на полу, в ожидании, когда на него наступят, однако доктор никогда не предавал сему никакого значения, что тогда, что сейчас. Он лишь осмотрел Ушко довольным взглядом, подошел к ней ближе, поднимая ее голову за подбородок, и нежно коснулся губами ее губ, в моменте прикрывая веки. Ошеломленная Ушко так и продолжила смотреть на него, до тех пор, пока Масакрик не отстранился также внезапно, как и припал к ней, быстро теряя интерес, и уже вовсю летящей вальсирующей походкой скорее танцуя с метлой, нежели убираясь ею. Густо покраснев, Ушко отвела взгляд от прекрасного лица, с трудом осознавая, что это сейчас было. Все произошло так быстро и невинно, но... "Неужели он... Ох. Что же будет завтра?" — Тихо подумала Ушко, наблюдая за Масакриком со следами панического восхищения. Однако Ушко не могла оторвать взгляда от его гибкого, хорошо сложенного тела, двигающегося по полу легко и непринужденно, среди волн абсолютной белоснежной гармонии, словно он и его халат были одним целым. Ушко не знала, как называется это ощущение, которое она испытывала сейчас, но чувствовала большое облегчение, теплоту и спокойствие, после стольких дней страданий наконец воцарившиеся на ее усталой душе. Вот бы это мгновение никогда не прекращалось... Вот бы всегда мирно разговаривало старое радио, а Масакрик всегда был веселым и нежным с нею, и молоко с ванильным сахаром никогда бы не заканчивалось в кружке, и никогда бы не зазвонил верно караулящий минуты таймер, сообщая о том, что пирог из мяса, теста и пряностей наконец-то был готов. И ведь действительно, спустя час мучительно отведенного времени, перед Ушко в большом горячем противне лежал румяный мясной пирог, сочный, но на срезе полностью приготовленный. И пусть приступила к сему Ушко без особого желания, совсем скоро она поняла, почему аппетит приходит во время еды.