хронически запертый

Широкие школьные коридоры, наполненные шумом голосов и смеха, не позволяют разобрать слова Хёнджина, который с телефоном у уха плавно обходит суетящихся подростков. Феликс пытается за ним поспеть, уловить хоть некоторые фразы из разговора, но понимает только одну: «И завтра могу?». Он путается в заплетающихся ногах, которым без завтрака не хватает сил двигаться быстро, и только у лестницы нагоняет Хёнджина. Тот оборачивается, будто только вспомнив о том, что пришёл в школу не один. — Мы погуляем ещё? — спрашивает Феликс, пытаясь игнорировать неловкое молчание между ними с самого вечера. Они заснули в тишине, проснулись, не сказав друг другу ни слова. Также немногословно отказались от завтрака и сидели в автобусе до школы будто незнакомцы. — Не, — мотает Хёнджин головой, на мгновение задумывается, — не надо за мной таскаться, ладно? Сказать на эту просьбу нечего. Но Хёнджин ответа и не ждёт. Отворачивается почти сразу и пропадает в школьных буднях. К горлу Феликса подступает тошнота и не отпускает все уроки. Ему бы прислушаться к учителю, вдуматься в формулы на доске, правила в учебнике. Но буквы расплываются, не собираются в осознанные слова. Голоса и люди смешиваются в белый шум. Феликс будто смотрит на себя со стороны и осознаёт себя собой, только когда не успевает отказаться от сэндвича, сидя с Йеджи и Черён в столовой. Вкус хлеба, ветчины, листьев салата возвращает его в реальность, и он в лёгкой панике улыбается девочкам, когда врёт, что забыл в классе физики тетрадь. Феликс несётся в туалет, а в голове бьёт лишь одна мысль: «Я всё сделал неправильно». В тяжёлом смятении и тревоге он отсиживает оставшиеся уроки. Почти пропускает свой автобус до дома, успевает забежать в закрывающиеся двери перед самым его отъездом. Устало занимает место у окна, прислоняется к стеклу взмокшим лбом и замечает Хёнджина, который удивительно радостно улыбается идущему рядом с ним Сынмину. Хёнджин не ночует дома третьи сутки. Джихё не слезает с таблеток и беспрестанно жалуется на боли. В голове, в животе, в спине или плечах. Успокоиться помогает лишь то, что Хёнджин всё ещё созванивается с отцом. Но Чан понимает, что его срочно нужно возвращать. Помощь с цветами в магазине требуется всё больше, а просто зависнуть в студии не получается. В перерыве между работами Чан заезжает в школу. Быстро оказывается затянут в толпу спешащих школьников, громко смеющихся подростков. Он высматривает Хёнджина в классах, коридорах, заходит в столовую. Но замечает лишь светлую макушку в небольшом фойе на первом этаже. — Привет, — ловит он Феликса за локоть, улыбается тактично, — ты перестал отвечать. — А? — будто просыпается ото сна Феликс, смотрит несосредоточенным взглядом. Под его глазами залегли синяки, а губы непривычно сухие и потрескавшиеся. Он спутанно говорит, что не видел Хёнджина со вчерашнего дня, а сам был занят учёбой, поэтому и не ответил на сообщения. Но его лепет такой слабый и неубедительный, что Чан отводит его подальше к окну, они опираются на подоконник. — Ты в порядке? — с искренним беспокойством спрашивает он. — Конечно, — натягивает Феликс улыбку, — да, я просто что-то в учёбе. Ну и всякое такое. Ему очень хочется уйти подальше от внимательных глаз. Феликс сглатывает и тянется за рюкзаком, который оставил на полу рядом. Из нагрудного кармана клетчатой рубашки падает блистер с маленькими белыми таблетками. И если бы не огромная аптечка матери и её вечные жалобы на проблемы с кишечником, Чан бы никогда не понял, для чего они нужны. Лишь на мгновение Феликс замирает с вытянутой рукой, а потом порывисто хватает блистер. — Отдай мне, — строго говорит Чан, вытягивает ладонь, глубоко дыша. Феликс поднимает на него взгляд и сразу об этом жалеет. Столько разочарования он не видел никогда. Первый раз Чан встретил Феликса случайно в уборной, когда тот избавился от съеденного обеда и пытался привести себя в чувства водой. Уставший взгляд, трясущиеся маленькие ладони, тяжёлое дыхание и капли на побледневшем лице так напугали Чана, что он был готов броситься в медпункт. — Не надо, — сказал тогда Феликс, — это я сам себя довёл. Я не болею. — Но тебе же точно нужна помощь, — обеспокоенно отозвался Чан и взял Феликса под своё крыло. Уговорил ходить на баскетбол, приглашал на обеды, угощал сам и всегда переживал о его самочувствии. Феликс улыбался искренне, благодарил за помощь, но, оказывается, никогда не был в порядке. Разжать серебряный блистер Феликс не в силах, снова посмотреть в чужие глаза — тоже. — Я думал, тебе стало лучше, — выдыхает разочарованно Чан, и Феликсу хочется заткнуть уши руками. Он вновь подвёл, расстроил. Он вновь всё сделал неправильно. Феликс не должен здесь находиться. Он не заслужил внимание и заботу. Ведь всё, что он делает, неправильно. Он сам неправильный. — Это последний раз, — врёт снова Феликс и понимает, что должен хоть немного заслужить чужое прощение, — но я, кажется, знаю, где Хёнджин. Лёгкий аромат диффузора обволакивает гостиную, наполняет запахом чистоты и хлопка. Поверхность дивана под пальцами ощущается шершавой, но мягкой. На экране яркое зелёное поле, куча спортсменов в необычной форме и игра, правила которой понять невозможно ни с третьего, ни с пятого раза. Устроив ноги на подлокотнике, Хёнджин лежит спиной на диване и даже не задумывается о происходящем на экране. Ему слишком уютно в чужой домашней футболке, широких шортах, которые он может назвать уже своими. Слишком приятно быть в чистой, просторной квартире. Слишком вкусно обедать горячим острым супом, который приготовлен с любовью и заботой. Слишком интересно решать замысловатые задачи вместе. Слишком комфортно лежать и вполуха слушать неторопливый голос Сынмина, который, сидя на пушистом ковре рядом, пытается вновь объяснить правила. Хёнджин глупо думает, что мог бы остаться жить у него под кроватью. Или в кладовке рядом со стиральной машиной. Она всё равно у них новая, тихая. А ему много места и не надо. Родители Сынмина всегда спокойные, интеллигентные, улыбаются добродушно и готовят очень вкусно. Они не отказывают им в ночёвке, но покой чужой семьи такой трепетный, что Хёнджин чувствует себя недостойным их доброты, поэтому остаётся у Сынмина, только когда его родители уходят на суточное дежурство в больницу. Ему кажется, что они живут в двух разных мирах. И Хёнджину так повезло, что у него есть возможность спрятаться в этой жизни с картинки. — Как же сдохнуть хочется, — искренне говорит Хёнджин, после недолгого молчания. Сынмин запрокидывает голову на диван, смотрит на него снизу, хлопает своими добрыми и отзывчивыми глазами и вытаскивает леденец изо рта. — А с кем я буду бейсбол смотреть? — хмыкает он мягко, возвращает свой взгляд к экрану, а Хёнджин лишь усмехается в ответ и легонько щекочет длинными пальцами под чужим подбородком. Он спускается к нему на пол, усаживается ближе, чтобы касаться плечами или коленями, и запускает пальцы в большую чашу с солёным поп-корном. Под конец игры они оказываются лежащими на ковре и обсуждающими мир и мысли. Делиться размышлениями с Сынмином приятно — он никогда не осуждает и ничего не требует. — Так и говорят, что первый шаг — хорошо спать и кушать, — кивает он, уложив ладони себе на живот. — Но когда переживаешь, кусок в горло не лезет. — Да, — подтверждает Сынмин, — это не всегда просто. Но всё возможно. Покой квартиры нарушает лёгкая трель звонка. Сынмин удивлённо жмёт плечом, ловя вопросительный взгляд Хёнджина, и идёт открывать дверь. Непривычная тишина в коридоре напрягает, но через пару мгновений Сынмин вновь появляется в гостиной и, чуть поджав губы, негромко оповещает: — Это твой брат. У Хёнджина сердце предательски сбивается с ритма. Выходить не хочется, но малодушно отсиживаться будет глупо. Слегка уставший и взъерошенный Чан даже улыбается скромно. Может быть, рад видеть, что Хёнджин в полном порядке. А может быть, делает вид, что ему не всё равно. — Можешь остаться? — просит Хёнджин негромко, поворачиваясь к Сынмину, и тот кивает, лишь немного отходя в сторону. — Как ты? — начинает разговор Чан. — Говори сразу, что нужно? — отрезает Хёнджин. За стенкой едва различимо шумит телевизор, просторный коридор освещается приглушённой жёлтой лампой. Обувь аккуратно расставлена на полках, а под ногами ещё не запачканный коврик с приветствием. Чан сглатывает и вздыхает, очень хорошо понимая Хёнджина и его желание спрятаться в этом доме. Он просит прощения, обещает решить недопонимание между ними, вскользь упоминает, как волнуется Джихё. В чужих глазах Чан видит отголосок внимания, только когда обещает поговорить с отцом Хёнджина о его будущем. — Возвращайся, — просит Чан, вздохнув, — я верну и ручку, и всё. В ответ он слышит лишь молчание. У Хёнджина подрагивает колено, но, кажется, он совсем этого не замечает. Кивает скорее сам себе и уходит в комнату за вещами. — Очень волновался, — выдыхает Чан с облегчением, когда Хёнджин скрывается за дверью, и улыбается Сынмину, — спасибо, что помогаешь нам с ним. — Я не вам помогаю, — безэмоционально говорит он в ответ и смотрит пронизывающе холодно, — больше не приходите сюда никогда, — и уходит за Хёнджином в комнату. На кафель тесной ванной с звонким грохотом падает гаечный ключ. Пытаясь спастись от звона, Джихё прикрывает уши ладонями и громко ворчит. Тянется поднять инструмент, вернуть его Чану, который пытается дотянуться до трубы под раковиной. Приходится неудобно сгибаться. Колени ноют, а шея и руки затекают. Работу в студии пришлось отложить после звонка матери, которая в лёгкой панике сообщила о капающей воде в ванной комнате. Пока Чан пытается устранить проблему, Джихё негромко рассказывает о разговоре с Хёнджином после возвращения. Пересказывает звонок его отцу, вновь жалуется на головную боль. Чан почти не слушает. Он сам за день очень устал, а внезапная поломка забирает оставшиеся силы. — Как-то надо на него влиять. Если бы я ещё знала, как с ним говорить, — возмущается Джихё, понижая голос, чтобы через стены её не услышал Хёнджин, — никто никого не слышит, никто ни с кем не говорит. У меня и так работы, — забывшись в разговоре, она устало присаживается на закрытый унитаз, — когда последний раз выходные были? Ещё и банк этот. — Что банк? — пыхтит Чан снизу, закручивая гайку с усилием. — Там очереди. Мне нужно было до работы идти. До! А магазин в девять открывается. — Не понимаю, зачем банк? — Чан высовывает голову, смотрит на маму внимательно. — Не нужно спрашивать, — отмахивается Джихё ладонью. — Нет уж скажи теперь. — Кредит взяла. Затёкшие руки устало опускаются вдоль тела. Чан чуть сильнее сжимает в пальцах ключ и не понимающе смотрит на маму. — Какой ещё кредит? — Это не мой, не мой, — пытается успокоить Джихё и сообщает, что директор попросил взять кредит на её имя. Он пытается закрыть все долги, но его кредитная история банку уже не нравится. — Мама, — выдыхает Чан, — зачем ты? Огромными усилиями ему удаётся не сжать голову пальцами. В отчаянии, в ужасе и в панике. Ему так хочется схватить Джихё за плечи и легонько встряхнуть, привести в чувства. А если её обманут? А если директор не будет вносить деньги, как пообещал? А если ей потребуется обратиться в банк? А если болезнь? А если увольнение? Мысленно Чан пытается прикинуть, сколько денег в его накоплениях. Есть ли у него подушка на случай форс-мажора. Из груди вырывается тяжёлый вздох. За одной решённой проблемой всегда появляется новая. И Чан уже не понимает, как держать всё под контролем. ... Ритмичное постукивание мягкой резинки на конце карандаша смешивается с занудным голосом учителя, который скрипит по белой доске чёрным маркером, выводя формулы. Длинная стрелка на часах будто специально замедляется, оттягивает окончание урока. Последние пять минут тянутся все двадцать. Следующим уроком ещё одна алгебра, и концентрироваться на цифрах и буквах не получается совсем. В нетерпении и раздражении Хёнджин начинает крутить карандаш в пальцах и останавливается, как только слышит звонок. Он оглядывает класс — все расслабляются, откидываются на спинку стула или кладут голову на сложенные руки. Кто-то встаёт пройтись, кто-то достаёт коробочку сока. К негромкому разговору добавляется лёгкое шуршание упаковки и скрип трубочки. Хёнджин откладывает карандаш звонко, будто специально привлекая внимание, и осознанно не борется с напряжением в теле. Внутри громко стучит сердце в раздражении, в обиде. Его лишили единственного островка покоя в этом мире. И этого никто не мог сделать, кроме человека, который знает всё про всех. — Ты язык за зубами держать не умеешь? — выдыхает Хёнджин, подходя ближе, и резко пинает чужую парту носком. Со стола слетает тетрадь, ручка и карандаш прокатываются по гладкой поверхности. Чонин испуганно поднимает взгляд и хватается пальцами за парту. — Ты чего? — удивляется он. На них оборачиваются, в классе воцаряется напряжённое молчание. — Может быть, мне тоже тебя сдать? — фыркает Хёнджин громче, широким движением смахивает с парты учебник, открытый пенал. По полу разлетаются ручки, карандаши, ластик. Из книги вылетают исписанные примерами листочки. По классу проносится нестройный вздох, Чонин вздрагивает, но никто не решается вмешаться. — А что? — со смешком продолжает Хёнджин, делает шаг назад, нервно прячет ладони в задних карманах джинсов, — тайна за тайну. Давай? Его голос специально становится громче, чтобы каждый в классе услышал, каждый посмотрел, каждый обратил своё внимание. — Всем будет интересно узнать, зачем ты ходишь на тренировки баскетбольной группы, — цедит Хёнджин холодно, высказывая всю свою обиду, видит панику в чужих блестящих глазах, — пидор. По классу проносится удивлённое перешёптывание, неприятный смех, а шокированный тихий вопрос в пустоту «Так Чонин гей?» заставляет Чонина порывисто встать и скрыться за дверью. Сидящий в первом ряду Феликс пытается спрятать чуть подрагивающие руки под партой. Его щёки горят, а сердце больно бьётся где-то в горле. Он слишком хорошо чувствует, что все обидные слова, произнесённые безжалостно и грубо, относятся к нему. Это он выдал тайну. Он должен быть опозорен перед всеми. Он должен чувствовать за спиной жестокие насмешки. Феликс как никогда прежде чувствует, где его место. Не глядя на одноклассников, не пытаясь думать об их взглядах и шёпоте, Феликс встаёт со своего места, спокойно и не торопясь собирает вещи Чонина, складывает в чужой рюкзак, берёт свой и, даже не обернувшись, выходит из класса. Найти Чонина оказывается не сложно. В туалете на третьем этаже он нервно покусывает ноготь на безымянном пальце и оборачивается позорно резко, когда дверь чуть приоткрывается. Его плечи ощутимо расслабляются, когда в туалет заходит Феликс. — Ты в порядке? — говорит он и протягивает Чонину рюкзак. — М, спасибо, — Чонин не смотрит в глаза, отходит подальше, будто спрятаться хочет, — то, что сказал Хёнджин, это неправда, — говорит он сбивчиво. — Ладно, — кивает Феликс осторожно, — даже если правда, ничего такого. Чонин мотает головой, вновь повторяет, что Хёнджин всё наврал, а Феликсу становится ещё обиднее. — Он не со зла так, — негромко говорит Феликс, наблюдает, как чужая ладонь беспокойно зачёсывает волосы. Чонин прижимает к себе рюкзак, а глазами хаотично бегает по белому кафелю. — И сейчас будешь его выгораживать? — смотрит он на Феликса, а тот вдруг понимает, что не пытается защитить Хёнджина. Не пытается обелить его, найти его поступку объяснение. Феликс просто очень сильно Хёнджина понимает. Его обиду, злость и разочарование. Ему становится до боли в горле грустно, что Хёнджин так и не увидел, как сильно они похожи. Он садится на подоконник, вздыхает особенно тяжко и мотает головой: — Я его не защищаю, — объясняет Феликс. Чонин поджимает губы, а потом доверившись рассказывает ему про разбитую колонку, неловкую беседу в спортзале и свою бессмысленную влюбленность. Он подходит к окну, останавливается рядом с Феликсом, но рассматривает что-то вдалеке, за стеклом. — У меня и так не было никаких шансов, — делится Чонин, — а теперь ещё.. и совсем. Позорище. У Феликса внутри больно умирает последняя надежда. Он слишком сильно видит в словах Чонина себя. — Но жизнь не заканчивается, — говорит Феликс, ощущая, как щиплет в носу, — а чувства. У нас есть на них право. Мы же.. тоже есть. Он ловит пристальный взгляд и вдруг осознаёт, что говорил не только с Чонином. Тот глубоко вздыхает и прислоняется лбом к окну. Задумывается серьёзно, а потом снова поворачивается к Феликсу, так и не отнимая лба от стекла: — Сядешь со мной на обеде? — говорит он тихо. И сначала Феликсу кажется, что хрупкому Чонину просто страшно оказаться одному под пытливым вниманием и насмешливыми перешёптываниями, а потом он видит удивительное понимание в его взгляде и, благодарно улыбнувшись, кивает. Беспорядок в чувствах и мыслях не дают наслаждаться прохладным ветром, свежим запахом дождя, ароматным кофе. Чан усиленно пытается не слушать другую музыку, зато переслушивает собственные треки, старается поймать вдохновение, услышать в нотах и словах то, что делает его собой. Но слишком удовлетворенный и менее неуклюжий, чем обычно Джисон мозолит глаза, а Чанбин раздражает довольной улыбкой. Сидеть в студии невозможно, Чан уходит раньше, занимает небольшой столик в дешёвой кофейне, устраивается перед большим окном. За стеклом спешащие в никуда прохожие, бурно обсуждающие проблемы подростки, умиротворённые вечерней прогулкой пенсионеры. Кто-то торопится на вечернюю смену, кто-то увлечен спором по телефонному разговору, кто-то летит на встречу со своей любовью. Каждой клеточкой тела Чан пытается впитать в себя счастье свободной жизни. Он делает глубокий вдох и начинает сводить трек, почти зубами вгрызаясь в мимолётное вдохновение. Через пятнадцать минут звонит мама. Она запутанно просит приехать быстрее, на фоне что-то громко падает — Хёнджин приходит домой пьяный. Плечи сковывает напряжением. Оно не отпускает Чана, пока он собирает ноутбук в рюкзак, трясётся в метро, шагает по влажному асфальту, поднимается до квартиры пешком, игнорируя лифт. Челюсти сжимаются, а рука не решается повернуть в замочной скважине ключ. Чану ужасно не хочется заходить домой. — Мам, — громко говорит он, проходя в квартиру. Свет включён только на кухне, Джихё выходит встретить с отчаянием и дикой усталостью на лице. Она молчаливо машет рукой в гостиную. На ковре с мелким ворсом спит Хёнджин. Он некрасиво выгнул руку. Видимо, совсем недавно опирался на неё. На ногах уличные ботинки, куртка валяется у дивана, а рядом с его лицом лужа переваренной еды и розового алкоголя. По комнате распространяется мерзкий запах, от которого желудок скручивает. — Пришёл, опять вопил, — рассказывает мама негромко, — натоптал, вешалку скинул. Я протёрла коридор, но тут не смогу. Губы Чана поджимаются, а он лишь выдыхает и просит маму пойти в комнату. — Отдыхай, я разберусь, — говорит Чан безэмоционально. В красное ведёрко набирает воду, берёт пару тряпок, пачку влажных салфеток. Чан пытается действовать механически, ни о чём не думать, но получается плохо. Стягивает с Хёнджина обувь, переворачивает чуть-чуть, чтобы протереть его лицо салфетками и дотащить в комнату. Тот даже почти не просыпается, дёргает нервно ногой, а, оказавшись в кровати, расслабляется сильнее. Спит по-детски очаровательно, будто в очередном приступе обиды на мир не отравил организм дешёвым пойлом. У Чана руки ватные, когда он протирает следы от обуви, присаживается на ковёр, оттирает рвоту. Главное — не смотреть, не думать, не осознавать. Не понимать, что вот оно, место Чана — соскабливать кисло-сладкую блевоту с затоптанного ковра, приходить по первому звонку, успокаивать, вытаскивать, искать, таскать, помогать. Наивная душа верила, что Чан пришёл в этот мир создавать. А реальность все сильнее тычет его лицом в правду — он пришёл в этот мир служить. К горлу подступает тошнота. Чан порывисто отворачивается от влажного пятна на ковре, отодвигает от себя ведро подальше и встаёт распахнуть окно, вдохнуть свежий влажный воздух. Найти бы в себе силы принять жестокую правду и убить в себе все надежды и желания. Чан отмывает ковёр, выбрасывает тряпки, оставляет у кровати Хёнджина пустое ведро и бутылку воды, а маму просит не выходить из комнаты, пока проветривается гостиная. Он открывает ноутбук, долго сидит перед тёмным экраном и так и не притрагивается к начатому треку. На следующее утро не выспавшийся и угрюмый Чан двигает по небольшому магазину вместительные вазы с водой. Руки быстро замерзают, сушатся. Неаккуратно он ставит большой бак с пушистыми, красными цветами себе на большой палец и чувствует тупую пульсирующую боль. — Хёнджин останется без денег, — говорит Джихё негромко и строго, чёрной щёткой сметая опавшие лепестки. Чан на это ничего не отвечает. Пытается глубоко дышать, чтобы не заострять внимание на боли и на том, что ему не должно быть никакой разницы до чужого ребёнка. Ему так хочется хоть на чуть-чуть избавиться от удушающего напряжения, но Минхо сообщения игнорирует. В обед Чан пытается позвонить, но кроме гудков ему никто не отвечает. И он почти смиряется с тотальным игнорированием, а потом Джисон в студии внезапно подрывается с места, сбивчиво говорит, что у него дела, и сбегает. Вся злость концентрируется на одном человеке. Чан честно пытается отвлечься на разговор с Чанбином или музыку, но сдаётся и спешит к Минхо. Запыхавшись и игнорируя боль в ноге, Чан коротко стучит в чужую дверь косточками пальцев. Минхо в очках, знакомой тёплой пижаме и уличных ботинках выходит в подъезд, чуть прикрывая дверь за спиной. Не отпускает ладонь с ручки. — Не пустишь? — не скрывая раздражение, усмехается Чан. — Я занят, — только говорит Минхо и замолкает. Смотрит блестящими глазами из-под очков нечитаемо, холодно. Будто Чан ему до глубины души безразличен. Поддаваясь напряжению, Чан отталкивает Минхо, дёргает за ручку, ударяя чужой локоть дверью. Одним движением он стягивает кроссовки и залетает в квартиру. В единственной комнате темно и тихо, в ванной пусто, а балкон закрыт. На кухонном столе разложены учебники, большая исписанная тетрадь с аккуратными конспектами. Рядом кружка с остывшим недопитым чаем, на экране ноутбука скачанная презентация. В квартире кроме Минхо никого нет. Он заходит за Чаном молча, лишь поникшими плечами и бесстрастным взглядом высказывая обиду. — Прости, — выдыхает Чан обернувшись. Вина накрывает его с головой в одно мгновение, он беспокойно тянет ладонь к чужому локтю, — не больно? — Не трогай, — отзывается Минхо и делает шаг назад, опирается на косяк спиной, будто ждёт, что Чан уйдёт сам. Он вновь обижается, не говоря ни слова. Заставляет вариться в мыслях, обдумывать, осторжничать в словах. Чан так сильно от этого устал. — Но он же был здесь, — замечает Чан, чуть прищуриваясь. — И что? — Минхо даже не отрицает, пробуждая ещё больше раздражения. — Вы трахались? Минхо слегка отворачивает голову и разочарованно усмехается: — Что ещё тебя может интересовать. Но Чану не смешно. Он видит, как слегка краснеют уши Минхо, как он едва уловимо начинает дышать глубже, как он прячет ладони за спину. Поэтому молча ждёт ответа. — Между нами ничего не было, — Минхо будто неприятно говорить, неприятно слышать, неприятно находиться с Чаном в одной комнате. И тот не сдерживается: — Но ты к нему что-то чувствуешь. — А с каких пор тебя волнуют мои чувства? Раздражение вскипает в Чане тут же. Он выдыхает резко и нервно дёргает руками, прижимая их к себе: — Да я только и делаю, что думаю о чувствах других. Постоянно бегаю за кем-то. Вечно от меня что-то нужно, — он видит прищуренный насмешливый взгляд и распаляется сильнее, — я всегда для всех. А для меня кто? Кто для меня? Каждому помогаю. Вечно кого-то спасаю. — Да? Ну и кого ты спас? Осмысленные слова вылетают из головы Чана. Он смотрит на Минхо, такого же напряжённого, обиженного, столько раз им самим отвергнутого. Ему горько нечего сказать. Минхо стягивает с себя очки, устало и уязвимо трёт глаза. — Ты самый лучший, Чан, — говорит он негромко, — ты для всех, всем поможешь. Отзывчивый, добрый. Самый терпеливый, — Минхо смотрит в его глаза искренне, но холодно, — но я не такой. Я долго был жилеткой, подстилкой.. — Я о тебе так не дум.. — Мне всё равно, — отрезает Минхо, — мне всё равно, что ты думаешь. Потому что твои мысли и твои действия друг с другом не стыкуются. Обессиленно Чан садится на стул. Ему так больно и безнадёжно. Он поднимает взгляд на Минхо и понимает, что они совсем друг другу бессмысленны. — Не бросай меня, — в последнем отчаянии говорит Чан. — Не надо, — резко выдыхает Минхо, поджимает губы, — просто.. отпусти меня. Долгая бесцельная прогулка обезболить разбитое сердце не помогает. У Чана сильно гудит палец, ноги ноют, руки совсем замерзают, а усталость давит на плечи. Он ходит по пустынным улицам, тёмным дворам и не знает, куда от себя сбежать. Как несправедливо, что сердце так многого просит и ждёт, а мир лишь отнимает и отнимает. Чан приходит отогреться в студию. Долго сидит в тишине, развалившись на диване, даже не снимая куртку. Почему он должен решать проблемы других? Почему должен расплачиваться за желания одинокой матери? Почему должен брать на себя ответственность за подростка, когда сам подростком перестал быть всего пару лет назад? Почему он должен упускать то, что так ему дорого? Неужели он никогда не выберется? Боль заставляет Чана усесться за компьютер. Он вновь пишет сумбурный, слишком резкий текст. К нему придумывается мелодия, ритм. Слова формируются в осознанное творение. Чан забывается в музыке, сидит до самого утра. Только песок в глазах заставляет его закрыть программу. Заплетающимися пальцами он дёргает мышкой по экрану, перемещает файлы, случайно цепляет папку с названием «результат» и неаккуратно скидывает её в корзину. Чан уже хочет восстановить удаленный файл, а потом вспоминает, что в папке хранятся материалы Чанбина. Того самого Чанбина, которого с радостью любой примет в свою команду. Который старательный, талантливый, молодой и энергичный. Который точно получит одобрение и приглашение на работу. У Чана из груди вырывается глубокий вздох. Он долго смотрит на заполненную корзину и так не хочет проиграть ещё и здесь. Палец щёлкает по мышке, а корзина в мгновение становится пустой.