хронически запертый

Под шелестящим пожелтевшими листьями деревом стоит парочка. Они увлечённо переговариваются и хихикают заигрывающе. Их голоса звонко раздаются в ночной тишине, но слов не разобрать. Под свет фонаря они не попадают, и Чан может только выдумывать, как влюблённые выглядят. Он опирается на часть балкона локтями до неприятных красных полос на коже, пытается получше увидеть улицу с шестого этажа и тоскливо скучает по невесомому чувству только зародившейся привязанности. — Идём, я вышел, — говорит выглядывающий на балкон Минхо, смотрит отстранённо и уходит в комнату, поправляя чуть влажную от капель на теле футболку. Он не проходит к Чану, не пробирается под его руку ближе, не пытается шутливо забраться холодными пальцами к животу под футболкой, не обнимает со спины, как делал раньше, когда они подолгу наблюдали за миром из окна вместе. Из груди вырывается тяжёлый вздох. Когда Чан выходит с балкона, его взгляд цепляет забытая на подоконнике белая пачка стиков с салатовой полоской. Работать в студии становится сложнее. В один день Чанбин приходит после встречи с директором и слишком плохо скрывает улыбку. Они с Чаном сидят за главным компьютером, переговариваются вполголоса, а потом Чанбин замолкает, будто решается на что-то. — Он будет выбирать из нас двоих, — вдруг тихо делится тайной Чанбин, привлекая вопросительный взгляд Чана, — Джисон для них маленький. И эта новость вызывает слишком много смятения внутри. Чан натягивает улыбку, жмёт чужую мягкую ладонь, потому что буквально физически чувствует воодушевление Чанбина, его страсть и уверенность. У него всё слишком хорошо получается, его мысли идеально воплощаются в творчестве, он уверенный и отзывчивый, смешливый, но серьёзный. Любой будет рад иметь такого талантливого парня в своей команде. И Чан, погребённый в ответственности и постоянном самобичевании, чувствует медленно нарастающую панику. Каждые звук и нота даются с трудом, быть дружелюбным невыносимо. Суетный Джисон начинает выходить из студии, когда ему звонят, хотя раньше бесстыдно общался прямо при них. Чан всматривается в его широкую, озорную улыбку, горящий взгляд, когда он увлечённо переписывается, сидя на крутящемся кресле и закинув на подлокотник ноги в порванных кедах. Этот взгляд Чан уже видел. В тот весёлый и пьяный вечер в клубе. Они выходят из студии втроём чуть раньше, чем обычно. Слегка сжимаются в плечах, прячась от пронизывающего ветра. Чан с запозданием думает, что утром Хёнджин ушёл в тонкой ветровке, а потом оборачивается к Джисону. — Я в другую сторону, — говорит он, освещая себя синим светом электронки, и машет свободной рукой. — Не пойдёшь с нами до метро? — отзывается Чанбин, хлопает его по плечу прощаясь. — Не, мне в ветклинику, — он больше ничего не поясняет и скрывается в осеннем вечере. Собрать мысли в кучу трудно. Чан всю дорогу до дома пытается разобраться, ухватиться за самое важное — семья, работа, отношения смешиваются в настоящий хаос. Надо бы остановиться, решить проблемы по очереди, дать себе выдохнуть хотя бы на пару мгновений, но Чан чувствует, что ему даже шанса такого не дают. В приглушённом свете кухонных лампочек Джихё раскладывает лекарства по таблетнице. Красные — по утрам, белые и жёлтенькие — в обед, вечером — только маленькая белесая. Сухие от постоянной холодной воды пальцы открывают отсек за отсеком и находят в методичных действиях умиротворение. Чан здоровается тихо, старается не застрять взглядом на чуть сгорбленных хрупких плечах в халате. Вновь слышит заунывную мелодию за дверью. Проходя мимо комнаты брата, Чан замедляется буквально на мгновение, чтобы хоть чуть-чуть разобрать слова, но запертая дверь распахивается. У Хёнджина после очередного звонка отцу красные и чуть влажные глаза, опухший нос, а взгляд уставший и раздраженный. Его пальцы измазаны краской, он натягивает рукава свободного лонгслива ниже по запястьям. — Ты опять приболел? — успевает спросить Чан. — Отвали, — лишь бросает Хёнджин и уходит в ванную. Сон не приходит полночи. В голове рождаются картинки широких улыбок, заплаканных глаз, больные дрожащие женские ладони, спутанные дорожки трека, вялые цветы, таблетки, нервные рисунки, бесстрастные поцелуи, ранки на косточках пальцев, которые обессиленно держат баскетбольный мяч. Лежать в бреду так утомительно, что Чан почти не спит. Внутри удивительным сплетением соединяются страх, злость и мимолётное чувство, которое он не успевает разобрать. После тяжёлых ваз и коробок с цветами утром Чан пытается доехать до студии, но внезапно сворачивает с пути и заезжает домой. Ему хочется хоть что-то держать под контролем, поэтому сначала он перекладывает с привычного места все ножи. Прячет их повыше, в неприметную коробку. В неё Хёнджин никогда не заглядывает. Потом Чан достает из общей аптечки снотворное. Находит начатую коробку, два полных блистера и один всего с тремя таблетками. Он прячет их в комнате мамы, на полку с тёплыми носками. Пишет короткое сообщение Джихё предупреждая и обещает всё объяснить потом. В комнате Хёнджина он оглядывается внимательнее. Забирает из небольшой баночки с карандашами и ручками канцелярский нож, позволяет себе заглянуть в небольшой отсек в столе. Находит и забирает ещё один ножик с почерневшим от грифеля лезвием, две точилки. Натыкается на начатую пачку сигарет, изображение из фотобудки и рядом с Хёнджином узнает школьника, который передал белый пакет. С окна Чан откручивает ручку, а из двери вытаскивает замок. Его действия хаотичные, бессмысленные, если задуматься. Но чувство возвращающегося контроля позволяет хоть немного выдохнуть. — Что с окном? — раздражённо спрашивает Хёнджин тем же вечером, нараспашку открывая дверь в комнату Чана. Тот отрывается от ноутбука, поджимает губы. — Тебе помочь проветрить? — спокойно отвечает вопросом на вопрос Чан. Хёнджин порывисто разворачивается, уходит в небольшую гостиную, где Джихё развешивает только постиранное бельё. Чану приходится встать с узкой кровати и пойти за ним. — Что с моим окном? Где ручка? — голос Хёнджина невольно становится громче, он неосознанно машет ладонью в сторону своей комнаты. — Хёнджин, не вопи, — устало просит мама, пальцами хватаясь за висок, хмурится жалостливо. — Где моя ручка? — Хёнджин оборачивается к Чану, — я уже не могу распоряжаться окном? В своей комнате? — Это для твоей безопасности, — Чан пытается говорить медленно и спокойно, будто в клетке со львом находится, — если тебе нужно открыть, я помогу. — Вы сумасшедшие? — неверяще выдыхает Хёнджин, — вы больные на всю голову! Пришибленные! Вы точно ебанутые! — Хёнджин! — строго восклицает Джихё. Он путается в словах, задыхается от того, как быстро и громко говорит. Выплёвывает слова ненависти, предлагает привязать себя к батарее или запереть в чулане. Голос Хёнджина некрасиво дрожит, срывается, когда он в сердцах произносит: «За что вы меня ненавидите?». Джихё лишь устало трёт глаза похолодевшими пальцами. — Обещаю, это временная мера, — пробует Чан его успокоить, вытягивает ладонь, а Хёнджин бросается в свою комнату, хватает телефон и в мгновение оказывается в коридоре. Остановить его никто не успевает. Тонкая ветровка не защищает от вечернего холода и осенней непогоды. Заплетаясь ногами, Хёнджин отбегает подальше от дома, проносится мимо дворов, закрытых на ночь магазинов, детских площадок. Только оказавшись через пару остановок от дома, он останавливается и пытается отдышаться. Дрожащими пальцами завязывает шнурки, застёгивает тонкую куртку, опирается спиной на стену рядом стоящего строения. Как же сильно он ненавидит. Эту безликую квартиру-клетку с побитыми тарелками, старой мебелью, капающим краном. Эти мерзкие недосолёные обеды, жирные ужины. Эту вечно уставшую и истеричную женщину, которая даже притворяться матерью не пытается. Этого удушающего псевдозаботой Чана. Этот город. Эту страну. Этих людей вокруг. Глупых, злых, бездумных. Хёнджин так ненавидит всё, что видит, слышит и ощущает, что хочется головой об стену биться. Чтобы густая кровь залила всё лицо, руки, шею, обшарпанный кирпич и заплёванный асфальт. Он крепко сжимает голову ладонями, жмурится, вдыхает и выдыхает три раза. Выуживает телефон из заднего кармана, набирает единственного человека, которому хоть капельку на него не всё равно: — Сынмин, — тянет Хёнджин на выдохе, — мне очень надо к тебе. Дозвониться до Хёнджина у Чана не получается совсем. Он укладывает переживающую маму спать, обещает найти брата, уверяет, что ничего плохого с ним не произойдёт. Но сам своим словам не верит. Чан проходит по знакомым дворам, заглядывает везде, где, как ему кажется, может отсиживаться Хёнджин. Руки замерзают, приходится прятать их в карманах. В груди такое тяжёлое и гнетущее беспокойство, что поиски оказываются уж слишком утомительными. Хочется с кем-нибудь разделить переживание, и Чан пишет Минхо привычное: «Зайду?». Ему долго не отвечают, а потом оставляют с бесстрастным: «Я занят». Ему кажется, что даже простой дружеской поддержки будет достаточно, поэтому звонит Чанбину, но тот трубку не берёт. Чан оказывается недалеко от съёмной квартиры Джисона, решает зайти хотя бы к нему, ведь помнит, что сегодня он не на работе. Но окна тёмные, дверь Чану никто не открывает, Джисона дома не оказывается. Совершенно потерянный Чан едет в студию. Не включая верхний свет, он усаживается на стул, опирается головой о спинку и уставляется в тёмный потолок. Погружается в гнетущие мысли, позволяет всем переживаниям разом захватить разум и чувствует, как они едва уловимо превращаются в текст. Всю ночь Чан сидит за компьютером в темноте, почти без остановки вбивая в белый лист буквы нового творения. ... Внезапно яркое осеннее солнце вытянутыми квадратами расписывает просторный спортивный зал. Приходится щуриться, оттягивать с шеи ворот футболки и глубоко дышать. Силы Феликса заканчиваются на втором круге разминки. Он дрожащими ладонями опирается в колени, пытается собрать спутанное сознание. — Посидишь? — говорит ему появившийся рядом Чан, мягко сжимает острое плечо крепкой ладонью. Тренировка проходит как во сне, а пустой живот заявляет о себе тупой болью. Феликс с тоской наблюдает за Чаном. Как он с лёгкостью подпрыгивает выше, быстро передвигается по полю, с силой бросает мяч, улыбается ребятам широко и искренне. Его не хватает и на половину такой энергии. Со стороны совсем незаметно, что Чан так и не сомкнул глаза этой ночью, взволнованный побегом Хёнджина. — Пообедаем вместе? — предлагает Чан после тренировки выдохшемуся Феликсу. — Я, пожалуй, пас, — натягивает он улыбку и беззастенчиво врёт, — сегодня к репетитору. — Понял, — кивает Чан в ответ, — напишешь как обычно, если встретишь Хёнджина? Феликс не согласиться не может. Но не видит Хёнджина весь день. Он специально всматривается в лица в коридорах, в столовой, в которую приходит уже просто отсидеться с банкой колы. — Ку, — Хёнджин находит его сам после всех уроков. Просто подходит у остановки, нагло стягивает один наушник Феликса и надевает в своё ухо. — Ты был на занятиях? — задумчиво оглядывается Феликс. — На некоторых. Хочешь погулять? Хёнджин странно одет — на нём тонкие кеды, ветровка не по погоде и коричневый скромный свитер, который совсем не сочетается с порванными на коленях джинсами, всклоченными волосами и гвоздиком в ухе. Они бестолково шатаются по улицам, обсуждают школу и прошедшие контрольные. Хёнджин просит не выключать музыку и сам хватается за карман чужого пальто. Держится длинными пальцами, старается быть ближе, чтобы наушник не выпал, и поглядывает на Феликса с застенчивой улыбкой. Лёгкой тревогой в животе горит чувство неправильности происходящего. Будто Феликс не должен идти рядом с Хёнджином, не должен чувствовать его спёртое мятное дыхание, видеть, как он морщит нос или нервно подхватывает зубами сухую кожу на губе, неприятно сдирая. Они не должны улыбаться друг другу, Хёнджин не должен заглядывать в телефон Феликса в любопытстве об исполнителе очередной песни. Феликс не должен соглашаться на обед картошкой фри и жирными залежавшимися бургерами. Он пытается убедить, что объелся в школе, что не любит соленые огурцы в сочетании с булкой, а Хёнджин смотрит открыто и утверждает, что хочет угостить. Нервно заправляя волосы за ухо, Феликс соглашается только на мороженое. Молочная сладость тает на языке, пробуждая желание съесть весь рожок целиком, а потом ещё один, макнуть в следующий картошку, а потом запить всё приторно сладкой газировкой. В голове рисуется воспоминание о вчерашнем ужине дома, Феликс буквально чувствует запахи свежей запечённой рыбы. Он видит, как мама с гордостью и удовольствием раскрывает фольгу, блестящую капельками воды. К потолку поднимается горячий пар, на большом мясистом стейке красиво подрумяненные кружочки лимона, а в чистых тарелках с незатейливым узором рассыпчатый белый рис. — А на десерт пирог с вишней, — сказала мама, влюбленная в готовку. Феликс поджал губы в невинной улыбке и в очередной раз соврал, что совсем не голоден. Ему так хочется вернуться в прошлое. Съесть весь ужин, не оставить ни одной рисинки, ни одной крошки пирога, достать из морозилки мороженое, из небольшой коробочки хрустящее печенье с шоколадной крошкой и конфеты — с орешками, нугой или мягкой тягучей начинкой. А потом положить на ломтики тостового хлеба кусочки тонкого жёлтого сыра. Сразу два. Или лучше три. — Можно у тебя остаться? — возвращает в реальность голос Хёнджина. — На ночь? — глупо переспрашивает Феликс, ещё больше ощущая себя неигровым персонажем, плохим актёром или неаккуратно нарисованной декорацией. — Да, — кивают ему. Он кивает в ответ, с огромным усилием растягивает уголки губ в улыбке, а потом запоздало отписывается Чану. В комнате Феликса большое окно в пол с плотными тёмно-зелёными шторами, незаправленная с утра кровать с двумя подушками — большой и мягкой, прямоугольной и ортопедической — и пара плюшевых игрушек. У компьютера завал учебников и тетрадей, распечатанные листочки с ответами, подсказками и таблицами. Полки книжного шкафа заставлены персонажами из мультфильмов и игр, и Хёнджин зависает перед ними в искреннем любопытстве. — Тебя не будут искать? — невзначай говорит Феликс, усаживаясь у окна на коврик с изображением мультяшного цыплёнка. — Да плевать, — отмахивается Хёнджин, валится животом на чужую кровать, подпирает подбородок ладонями. Рассматривает Феликса в уютной клетчатой пижаме и потрясающий осенний пейзаж за окном. Тёмное небо затянуто прозрачными, грязными облаками, вдалеке холодным светом горят фонари и едва видимые вывески магазинов, почти голые деревья лихорадочно тянут свои тонкие ветви выше, к окну. Но до девятого этажа достать не могу. — Ты как принцесса в заточении, — усмехается он, ловит задумчивый взгляд, который от необычного сравнения слегка смягчается. — В золотой клетке? — Почти, — кивает Хёнджин и стекает на пол к Феликсу, — у кого-то золотая, у кого-то темница, у кого-то тонущий корабль. Не повезло всем одинаково. Внутри Феликса растекается тянущее тепло. Может быть, вот его шанс стать ближе. Хёнджин сам к нему подошёл, сам пришёл, сам смотрит изучающе. За запертой дверью едва слышен разговор родителей, посудомоечная машина усиленно уничтожает остатки ужина с тарелок, увлажнитель мягко нарушает тишину комнаты, Феликс осторожно тянет ладонь к чужой. Сначала касается пальцем, ещё одним. Не чувствует отпора и сплетается с Хёнджином ладонями. Посмотреть в глаза страшно, волнительно. Но Хёнджин двигается ближе и целует сам. Он уверенно кладёт свободную ладонь на впалую щёку, проводит большим пальцем. Цепляет нижнюю губу Феликса, проходится по ней языком и углубляет поцелуй. Хёнджин целует решительно, со знанием дела, и это намного приятнее, чем первый поцелуй Феликса с подругой сестры в летнем загородном доме. Ему хочется поспевать за чужим напором, он шире открывает рот, сплетается с языком Хёнджина своим, волнительно обхватывает пальцами тонкую шею. Садится ближе, позволяет уверенной ладони обхватить себя за талию, а сам закидывает одну ногу на бёдра Хёнджина. Так хочется почувствовать пальцами больше гладкой кожи, услышать запах тела. Феликс отрывается от губ Хёнджина и, не дав себе времени передумать, утыкается носом и губами в его плечо. Оставляет хаотичные поцелуи на собственной футболке на тонком теле, движется выше, к шее, к выпирающему кадыку. Хёнджин ловит его маленькую ладонь, сжимает в своей, а потом ведёт ею по своему животу. У Феликса дыхание спирает, но руку он не отдёргивает. Дышит глубже, смотрит, как Хёнджин управляет его ладонью, проводит по торсу, по груди, опускает ниже. — Засунь в штаны, — слышит Феликс над ухом. О тонкие рёбра стучит сердце, пальцы начинают подрагивать, но ему хочется сделать всё правильно. Феликс оттягивает резинку спортивных штанов, которые на Хёнджине смотрятся короче. Он забирается под ткань и чувствует тепло косточками чуть сжатых пальцев. — Сожми, — просит Хёнджин, опаляя громким дыханием висок, запускает ладонь в волосы на затылке Феликса и поглаживает осторожно. Разжав руку и положив её на чужое бельё, Феликс вновь сжимает пальцы. Ещё мягкий член чувствуется теплом, шершавой тканью. Хёнджин хаотично толкает таз вперёд, ближе к прикосновению, и Феликс сжимает решительнее, поглаживает ощутимее и мягче. — Сможешь отсосать? — также тихо спрашивает Хёнджин. Феликс наконец поднимает к нему взгляд, сглатывает тяжело: — Я не умею. — Бля, — тянет разочарованно Хёнджин, выдыхает нахмурившись и за запястье достаёт чужую руку. — Но я могу попробовать. Хочешь? Я научусь. — Нет, не со мной, — отрезает Хёнджин, отсаживается немного, оглядывается в поисках телефона, — я займу сторону у окна? — Конечно, — бесцветно отзывается Феликс, пытаясь унять дрожь в руках. Он глупо смотрит за стекло на город, слышит, как за спиной укладываются в кровать, поправляют подушку и бесшумно стучат пальцами по экрану телефона. Феликс хочет взять свой, позвонить Чану и попросить забрать Хёнджина, но грязное, отвергнутое тело медленно начинает ощущаться не своим. Звонкое нажатие на пробел запускает очередной трек. Басы ударяют в голову, стучат по ушам, ритм сразу заставляет голову качаться в такт, а звонкий, но объёмный голос Чанбина забирает всё внимание. Джисон восторженно улюлюкает и начинает пританцовывать, Чанбин встаёт к нему с насиженного стула и присоединяется с вздёрнутой улыбкой. Это его лучшая работа за всё время. Она кажется настолько продуманной и профессиональной, что Чан не может поверить, что они сидят в одной студии, записываются на один и тот же микрофон, работают в одинаковой программе. — Это разъёб, — громко оповещает Джисон, закидывая на плечи Чанбина тонкую руку, когда колонки замолкают, — это.. полный разъёб. — Правда очень хорошо, — отзывается Чан, понимая, что слишком долго молчит. Он натягивает улыбку, кивает Чанбину и не верит, что вот-вот проиграет ему. В искреннем любопытстве Джисон задаёт кучу вопросов, они делятся друг с другом впечатлениями. А Чан в шуме их голосов задумывается, случайно бросает взгляд на разбитый экран телефона Джисона, который спокойно лежит у клавиатуры. На открытой странице браузера онлайн-магазин с наборами лего. Квадратные человечки, замысловатые домики, цветные коробки. Чану хочется вернуться в то время, когда его главной проблемой был выбор игрушки из большой прозрачной коробки. — Где ты вчера был? — будто невзначай спрашивает он у Джисона. Тот поднимает на него взгляд, моргает мягко и, не меняясь в лице, просто отвечает: — Дома. После студии ноги сами ведут Чана по знакомому пути. Хёнджин в безопасности хотя бы на эту ночь, мама уже спит, напряжение внутри срочно требует разрядки. Минхо привычно пропускает его в квартиру, не включает верхний свет, обходится только настольной лампой, предлагает горячий чай, замечая покрасневшие ладони. Тишина слишком громкая, Чан наблюдает, как чаинки красиво порхают в прозрачном пузатом заварнике. Если присмотреться, можно заметить сухие цветочные лепестки и корочки апельсина. — Наконец-то купил чайник? — спрашивает он, чтобы сломать молчание. — Подарили, — без интереса отзывается Минхо, бережно наливая горячий напиток, — и цветок вот, — он мягко мотает в сторону окна головой. На подоконнике в высоком стакане пушистая, красная гербера на толстой ножке. Скромная, не самая дорогая, застенчивая, но трепетно трогательная на фоне тяжёлого тёмного неба. Минхо садится на противоположный стул, делает глоток, очаровательно придерживая кружку двумя ладонями. А Чан чувствует, как его теряет. Горло сковывает невысказанными чувствами. Чан тянется вперёд, забирает из чужих рук кружку, ставит на стол и берётся за ладонь Минхо своей, тянет на себя, к себе. Растерянному Минхо приходится встать, обойти угол стола. Он садится на бёдра Чана, а тот крепко обвивает его руками, прижимает к себе ладонями и чувствует глубокое, волнительное дыхание. Губы Чана прижимаются к щеке Минхо, начинают оставлять хаотичные поцелуи на подбородке, острой косточке, точенном носу, под ухом, на шее, ниже, спутаннее. Минхо крепко держится за его плечи. Чан чувствует, как сильно вздымается его грудь, как крепко впиваются пальцы. Его тело расслабляется, становится привычно податливым, мягким, и Минхо красиво выгибается в спине. Подставляется под поглаживания, поцелуи. Чан знает, как нужен ему. И скользит ладонями по ягодицам, сжимает крепко. Ведёт одной рукой выше, чтобы пробраться под одежду и бельё сразу. Его указательный палец ощутимо проходится по сухой коже между ягодиц, а Минхо чуть отстраняется: — Подожди, — на выдохе произносит он, цепляясь губами за чужие, — мне нужно в душ. — Ты до моего прихода не можешь готовиться? — сипит Чан. Минхо замирает в миллиметре от его губ, будто не решаясь коснуться, сглатывает громко и отстраняется совсем, чтобы после взять Чана за руку. — Идём, — бесстрастно говорит он, — трахнешь бёдра, — и больше ни разу Чана не целует.