Метафизика

Лето с иссушающими душу засухами неумолимо приближалось, но состояние Сережи никак не менялось. Он старался выходить на улицу в респираторе из-за огромного количества песка и пыли, гоняемого по дорогам и висящего тучами в воздухе, иногда ему было впадлу его снимать и он бродил в нем по дому тоже. Но даже так его носоглотка упрямо оставалась сухой, несмотря на забитые мокротой легкие, заставляя Татищева раздирать кашлем горло каждый раз в кровь. Несмотря на эти досадные неудобства, он не стал болтать или ржать меньше, как и не прекратил покуривать сигарету-другую. На сходках троицы друзья заботливо пиздили его, если видели, как он делает тягу, а значит и в школе больше не было перекуров на переменах с Никитой. И непонятно когда это произошло, но в один из дней Татищев обнаружил себя в кабинке школьного туалета. И нет, дело не в месте, а в том, что он стоял там с Московским. Сережа стоял как истукан с открытой пачкой сигарет в руках, ошеломленный настигшей осознанностью. Неверяще он перевел пустой взгляд на парня перед ним и начал вспоминать как вообще оказался здесь с этим ублюдком. Кажется, они столкнулись на выходе во двор, где обычно, по стечению обстоятельств, оба курили на большой перемене, скрываясь от всех остальных — с грохотом на землю обрушивался ливень, поднимая клубы пыли и пара, поэтому они мельком переглянулись, развернулись и пошли в ближайший туалет. Перед сложной работой по физике Сереге жизненно необходимо было покурить — он, конечно, готовился, как порядочный ботан, но от постоянной борьбы с болезнью и жары все постепенно закручивалось в душный водоворот, в котором думать было все тяжелее и тяжелее. Какая термодинамика? От одного слова «температура» хотелось зажмурить глаза. Никита, сидящий в его комнате и пьющий «гараж» с Вероникой, комментировал его метания как «слабый ищет оправдания, сильный их уже подготовил» и продолжал рассказывать ей длиннющий конспект по химии. В такие моменты Серега соглашался, что они большие мазохисты чем он и ворчал чтобы они «не занимались бдсм в его постели». Вообще-то Московский не терпел запах табака, а Татищев презирал электронки, но они все равно стояли в одной кабинке, упрямо делая затяжки, выдыхая каждый в свой угол и кидая друг на друга недовольные взгляды. Каждый раздраженно думал, что это самая нелепая и тупая ситуация в из жизни, но ничего не предпринимал. Наконец, Московский не выдержал. — Почему бы тебе не свалить? Иди и кури с этим красноголовым — Рот свой закрой, — лениво огрызнулся Татищев и сжал зубами фильтр. Он не хотел ничего объяснять, и так силы уходили на сдерживание кашля. Данила сказал это так, не думая и на эмоциях, но сейчас подумал, что это действительно странно: раньше Серега и Никита всегда сидели на своем месте на подоконнике, курили вонючие сигареты и выдыхали в приоткрытое окно. И если Никита иногда пробовал какую-нибудь вишневую ашку в качестве чьей-то благодарности за списанную химию, то Татищев морщился и отворачивался, всем видом говоря, что считает сладкий парок отвратительным и не достойным его внимания. Но сейчас он почему-то терпел химозу своего извечного врага и торчал рядом с толчком, вместо того, чтобы с комфортом расположиться в компании друга. Вопрос почему они до сих пор не набили друг другу лица тоже оставался открытым — не то чтобы Московского это не устраивало, но скорее настораживало. Все-таки по возвращению в школу что-то в Татищеве изменилось. Он где-то растерял свой взрывной характер, который раньше Данилу заводил. В какой-то момент он подумал, что с нынешним Сережей было почти скучно — их редкие перепалки стали какими-то пресными и пустыми, без искры ненависти и обиды. Чувствуя только раздражение и непонятное тянущее чувство напряжения, он закатил глаза и, дождавшись принесенного затяжкой расслабления, проговорил. — Черт тебя знает, какого хуя ты так раскис, но с тобой даже просто стоять тошно, — он засунул увесистый подик в карман и оглядел его сверху вниз так, словно боялся запачкать взгляд. — Не подходи больше ко мне, выглядишь как чахоточный. С этими словами он вышел, небрежно оставив открытой дверь. Татищев тупо смотрел ему в спину, в которую хотелось зарядить пинком. Слова все еще звенели в ушах — пусть не такие уж обидные, но заставляющие зло хрустеть пальцами. От сбитого гневом дыхания он поперхнулся сигаретным дымом и ужасно закашлялся. Сигарета упала в унитаз, туда же вскоре капнула слюна вперемешку с кровью и чем-то еще. Голова неприятно кружилась, боль отдавала пульсацией в виски и он осел на грязный пол. Сил закрыть дверь не было, все тело дрожало от слабости, да и было как-то плевать на чужие взгляды. Среди наблюдателей были и те, кто помнил его полет в лестницы, поэтому они делили смех со страхом. Под режущий слух звонок он с трудом поднялся, сплюнув в сторону. Кажется, он опоздает. Он понуро шел, шаркая ногами по сколотым ступенькам подъезда. Этот день был охрененно неудачным, даже от мыслей о произошедшем болела голова — в конце концов, он походу завалил физику из-за того, что нехило опоздал!.. Стоило дождю закончится, как снова в силу вступила испепеляющая жара и к тому моменту, как он вылез из школы, асфальт уже высох, а освежающий запах озона выветрился. Пот пропитывал запыленные волосы, намачивал рубашку на спине и стекал с лохматых бровей на глаза. Хуже было некуда. Но стоило ему зайти в дверь квартиры и увидеть встречающую его сестру, как он пораженно остановился. Катя ярко улыбалась, ее волосы были заплетены в французские косички, которые мог сделать только один человек, а с кухни доносилось шуршание пакетов и звон посуды. Едва он скинул кроссовки, девочка схватила его за руку и, стуча по полу новыми туфлями, потащила к столу. — Здрасьте, дядь Костя, — выдохнув, улыбнулся Сережа и стянул медицинскую маску с лица, засовывая в карман. Мужчина в выглаженной рубашке обернулся, оторвавшись от плиты, и кивнул, улыбнувшись в ответ. Он подошел, взлохматил его черную шевелюру, хлопнул по плечу и сказал — Ну, Серег, иди руки мой и садись за стол, иначе папка твой умрет голодной смертью, — он повернулся и негромко окликнул. — Юр, выключи огонь! Татищев прекрасно понимал, почему дядя Костя — лучший друг его отца. Сколько он себя помнил этот человек всегда помогал им и заботился. Кажется, он даже был их крестным, хотя в Бога совсем не верил и религию не любил, но ради Юры согласился. Сейчас он, видимо, приехал прямо с работы, только галстук развязал и небрежно перекинул через плечо, еще и подарки Кате привез. Он в девочке вообще души не чаял — играл с ней в ее глупые игры, менял растянутые вещи старшего брата на платья, позволял обсыпать себя блестками и терпел вкус мыльных пузырей, лопнувших прямо на губах. В детстве Сережа почему-то думал, что он и группа «Звери» имеют какую-то тайную связь, а когда осознал, что единственное общее — то, что Константин Петрович обожал их песни, его детсткий мир будто рухнул. Но, несмотря на это, в его голове до сих пор жила прочная ассоциация. Эти песни навевали воспоминания, словно приезжал Костя и солнце заливало их кухню. Сережа слышал где-то, что он — суровый и холодный, но просто не мог в это поверить. Для Татищевых он был солнечным добряком с разноцветными волосами. И даже его живущий по понятиям глубоко консервативный отец весело взлохмачивал крашеную шевелюру в жесте какой-то братской привязанности и смеялся, словно забывая про свои принципы. Кажется, раньше они вместе работали на заводе, но потом Уралова повысили до начальника и куда-то перевели, поэтому он заходил к ним уже совсем не так часто, как запомнилось Сереже в детстве. Однако все еще каждый его визит становился маленьким праздником. Лился майонез и пиво, дымились вкуснейшие домашние пельмени, отец доставал гитару и они вчетвером пели старые песни. Весь вечер они сидели на кухне, залитой рыжим солнечным светом, был смех, громкие басистые голоса, Катя весело дрыгала ногами и звонко смеялась, едва заметно откашливаясь в маленький кулачок. После Юра с Костей уходили на балкон — покурить. Уралов, кажется, давно бросил, но с другом разделял пару-другую сигарет. Подробно расспрашивал про жизнь, про детей. И всегда разговоры сводились к тому, что все в порядке, не о чем переживать. Но в этот раз вышло совсем не так. — Юр. — Что? Голос Кости был жестким, пресекающим нервный смех старого друга. — Что случилось? Юра замолчал. Он почувствовал на себе пристальный взгляд светло-карих глаз. В свете солнца они казались янтарными, но сейчас они потемнели на несколько тонов. Мужчина не выдержал и закрыл лицо рукой, в которой все еще держал сигарету. Константин предусмотрительно забрал ее и небрежно кинул через перила. — Не пизди мне, что все в порядке. Когда ты полпальца потерял, у станка работая, так же мне заливал. Юра с силой потер брови, царапая шрам, рассекающий одну из них. Разговор давался ему тяжело, он буквально выдавливал из себя слова охрипшим голосом — не только потому что ему, как порядочному мужественному мужику не полагалось проявлять горячих чувств к семье, но и из-за того, что проговаривать все произошедшее вслух было гораздо больнее, чем осознавать про себя. Говорить про смерть своих детей, очевидно, он не горел желанием. Неожиданно Татищев почувствовал, как теплая сильная рука обхватила его за шею и потянула куда-то в сторону. Он впечатался боком в пахнущую потом и едой рубашку, теплую и жесткую. — Не мучай себя, Юр, — проговорил со вздохом Уралов и понял, что ему совершенно нечего больше сказать. Он не смел больше посягать на личный границы его до мозга костей традиционного друга, поэтому крепко обнял, до звучного хруста суставов и отпустил, придерживая за плечи на вытянутых руках. Костя потрепал его волосы так же, как делал с Сережей, только с оттенком какой-то затаенной нежности, которую было невозможно уловить со стороны, и поспешил вернуться в гостиную. Вернувшись, они обнаружили, что Татищев-младший уже крепко спал, свернувшись калачиком на диване, а Катя вырисовывала на его лице розовым маркером звездочки. Ему так и не успели сказать, что его ждет замес куличей и вообще-то через день уже пасха, ведь этот невежественный отпрыск не чтит традиции и совсем не помогает папке. Катя же участвовала в этом только посредством бронирования верхушек куличей и выбора посыпки. Никто не знал, что Сережа заснул от горя и не он один. Кого бы обрадовали дополнительные занятия в субботу? И срать ему было, что не хватало уроков… Об этом думал Данила, вставая утром с кровати и опрокидывая на пол ноутбук, с которым заснул вчера. Пытаться справиться с учебой и параллельно не разочаровать отца, вникая в дела компании, было практически нереально. 24 часов в сутках оказывалось критически мало, а выделять 3 из них на сон жаба душила каждый раз. Однако организм все-таки достаточно самостоятельный, чтобы отключать своего хозяина, спасая их обоих от печальной и скучной смерти, и именно поэтому отчетом пришлось заниматься в машине, вместо того чтобы с кайфом пялиться в окно под кальянный реп. К сожалению этот день продолжал подкидывать ему неприятности. После того, как ему не дали отоспаться на истории, он с раздражением стребовал с какого-то одноклассника его энергетик за сумму, неприлично превышающую саму цену, но ему же было похуй, он богатенький мальчик. Со смехом он различил краем уха бормотание, проклинающее его выебистость и зависимость от богатого отца, и, довольный пошел во двор на свое любимое место, сейчас оттененное от палящего солнца — там где здание школы граничило с гаражами росло много деревьев и даже стояла скамейка. Но тут же его веселость испарилась, когда он увидел, что место было уже нагло занято, причем этим ублюдком, которому он сказал не вертеться поблизости. Татищев тоже заметил его, но он, естественно, не собирался получить солнечный удар только потому что ему так сказал какой-то смазливый блондинчик, поэтому он продолжил сидеть, развалившись и играясь с зажигалкой. Неудивительно, но между ними снова установилась напряженная атмосфера. На этот раз Татищев был уже задет его прошлыми словами, поэтому не сдерживал клокочущее в груди раздражение. — Да ты хоть раз в жизни курил? — закатил глаза Серега. Каким-то образом они снова сцепились на эту тему. — Только дудку свою и сосал! — А сам-то? Гордишься тем, что папины сигареты покуриваешь? Спорю ты больше одной не выкуришь и побежишь блевать. — Пф, спорю ты от моего дыма уже задыхаться начнешь. — Тогда поспорим? Серега хмыкнул. Он был готов согласиться без всяких оговорок и, безусловно, победить, но… Холодом обдало грудь, в которой он давил спазмы последний десяток минут. Не хотелось бы подохнуть с этим придурком во дворе от того, что легкие пошлют его наконец далеко и надолго. Поэтому Татищев разочарованно вздохнул и поджал губы. — Это будет игра в одни ворота, я не согласен, — он закатил глаза, развязно засовывая руки поглубже в кармане и пожимая плечами. Данила подумал, что этот парень его дико бесит. Ему очень хотелось вывести его из себя, увидеть наконец то свирепое выражение на лице, которое он видел на нем раньше. Это безвольное бледное ебало вызывало в нем желание вцепиться ногтями и выдрать хоть что-то яркое и живое. Но, конечно, одергивал себя — царапаться это так по-девчачьи. Сощурившись, он достал из кармана подик и протянул его Татищеву — Убери эту хуйню, — тот помрачнел еще больше. — Что? Боишься, что с одной тяжки упадешь? — Я это детское слащавое дерьмо в рот не возьму. К тому же ты каждый день его сосешь, меня стошнит от омерзения. Московский терял всякое терпение. Этот упертый баран… когда же он потеряет дар речи от ярости и наконец заткнется? — Что еще предложишь? Цыганочку? — раздраженно спросил Серега, отталкивая его руку. «Чего… какую еще…» — подумал было Даня, как внезапно из его кармана донесся механический голос Алисы «Само название цыганочка пошло от цыганского поцелуя — целования невесты женихом, от пят к макушке. В курение есть свой обряд такого поцелуя. Курильщик набирает полные легкие дыма, потом ртом передает поток дыма другому.» Московский стремительно краснел, пока Татищев зло смеялся, чуть ли захлебываясь. Даня, в ушах которого гудела подступившая к щекам кровь, не слышал его смеха вперемешку с вырвавшимся кашлем, он видел только крайне раздражающего веселящегося урода. Больше всего он ненавидел, когда над ним смеялись, и сейчас хотелось забить его насмерть. Однако вместе с адреналином, заставившим его кровь кипеть от злости, в голову пришла неожиданная безумная идея, которая заволокла потемневшие голубые глаза. Тяжело дыша от ярости, Данила сделал хорошую затяжку, схватил Татищева за ворот футболки, сдернул с его лица черный респиратор и буквально впечатал в себя, прижимаясь своими губами к его. Ошарашенный Сережа широко распахнул глаза и пару секунд сидел неподвижно, пытаясь осознать что произошло, но после его лицо исказилось от возмущения. Его брови изогнулись и сошлись над переносицей, кулак пришелся Московскому по ребрам. Но тот только раздраженно зашипел, грубо схватил его за подбородок, сжал и въехал коленом под дых, вынуждая разжать зубы, а после, наклонив голову, выдохнул согретый пар ему в рот. Даня до крови укусил сухие бледные губы напротив, которые на ощупь оказались совсем мягкими, но шершавыми, мелкие ранки на них кололись, отчего хотелось впиться в них зубами, что он и сделал. Татищев глухо простонал, задыхаясь и о боже, это был лучший звук, который Даня когда-либо слышал. Сережа дрожащими руками вцепился в его лицо, отталкивая от себя, он отчаянно пытался отвернуться и бился в чужих руках. Наконец, он смог сползти вниз, упав со скамейки на землю. Даня все еще тяжело дыша стоял, наклонившись, но через несколько секунд он понял, что что-то не так. Татищев лежал в пыли, приподнявшись на локтях и все еще задыхался. Из его горла вырывались глухие хрипы вперемешку с кашлем, его лицо было багровым. Когда на губах показалась кровь, Московский наконец полностью осознал происходящее и запаниковал. — Эй… ЭЙ! Он подбежал к нему и начал шарить по чужим карманам, в надежде найти, может таблетки или что-то подобное. С облегчением, он выудил ингалятор и поднес его к чужим губам — от стресса Даня даже не подумал, почему он там оказался. Спустя какое то время эти два долбаеба в молчании рядом сидели на скамейке. Идти на урок с большим опозданием казалось бессмысленным — с молчаливой солидарностью они решили, что расскажут учителям про произошедший приступ удушья и их не будут отчитывать за прогул. Злополучный подик валялся на земле, на губах Татищева запеклась кровь от укуса и кашля, ее вкус чувствовал Московский на своих зубах. Никто не знал что сказать — пелена злости спала и Данила вообще не знал как объясниться. Он настолько ненавидел этого мудака что засосал? Достаточно хорошее оправдание? Он не удержался от фейспалма. Татищев в этот момент, честно говоря, больше переживал о том, что он только что чуть не задохнулся насмерть. То, что его поцеловали казалось ему чем-то таким, фоновым, по сравнению с едва не проебанной жизнью. Это была бы очень глупая смерть. Однако чувство униженности не оставляло его, это его поцеловали, но он никому не хотел уступать ведущую роль и тем более не собирался подчиняться — в этот раз он просто растерялся и, блять, чуть не помер от удушья, поэтому не мог перехватить доминирующую позицию. — Целуешься ты отвратительно, — хрипло проговорил он, бросив презрительный взгляд на Московского, который закрывал лицо рукой. На этих словах парень вздрогнул и с милейшей смесью смущения, злобы и удивления уставился на него. — Че смотришь? Отвратительно, говорю. Сережа отряхнул запыленную футболку и встал, снова засовывая руки в карманы. Он выудил оттуда сигарету с зажигалкой, закурил под потерянным взглядом голубых глаз — Ты долбаеб? Ты только чуть не… На этот раз была очередь Татищева. Он уверенно затянулся, сжал мягкие щеки напротив и выдохнул табачный дым в чужой рот. Черные бездонные глаза пристально смотрели на Даню, который только ошеломленно смотрел на него и не мог отвести взгляд. Его уши ужасно пылали, он на автомате сделал прерывистый вдох и тут же закашлялся. — С-сука. кха… как ты это куришь?! Сережа довольна выпрямился, втаптывая недокуренную сигарету в землю, и победно хмыкнул — Я победил в споре. С тебя пиво. Они как обычно сидели во дворе под включенное на телефоне музло, Денис развалился на скамейке, возле которой прямо задницей на земле сидел Татищев. Последний лениво приоткрыл один глаз, достал из кармана маркер и, потянувшись, скучающе вывел на заманчивом белом лбу кроссовка возле своего носа звездочку (спасибо бы сказал, что не ху-) —Колись. Сережа вздохнул. Этот чертила все выпытывал у него причину его явной рассеянности в течение всего дня. — Да я… Бля… Я с Московским… — Поцапались опять? Пф, не новость Серега взвыл, зарываясь пальцами в смоляные копны — Да нет же! — А что тогда? — Денис похлопал глазами, изящно придерживая двумя пальцами быстро тлеющую сигарету. Он беззаботно хохотнул и, пихнув друга в бок, выдал. — Поебались? — Мы не настолько…! — начал было Татищев, как испуганно захлопнул рот. Наступила гробовая тишина. В этом молчании главная жертва допроса сидела без движения, будто окаменев, только плечи Романова все сильнее и сильнее тряслись от беззвучного смеха. — Ты его засосал? — предположил он — ….! Наконец Денис не выдержал и взорвался приступом гомерического хохота. — В канун святой, мать его, Пасхи! — он так бил себя по колену, что за его здоровье можно было справедливо опасаться. — Он завтра с папочкой будет есть кулич, сука золотом посыпанный, освященный! Службу будет стоять! Выносите меня нахуй- Наконец не только он, но и Татищев зашелся безумным гоготом, распугав даже ворон, которые, казалось бы, людей за помойками доедают и клювом не щелкают. — Окстись! — задыхаясь, Романов перекрестил его дрожащей рукой. Этой ночью Данила действительно стоял в окружении желтых огоньков свечей, отраженных в золоте окладов. Скосив взгляд, он увидел четкий профиль отца, словно отлитый из белого воска, с едва заметным румянцем на четких скулах. Несмотря на теплое освещение, от всей его фигуры веяло исключительным холодом и отстраненностью, который можно было почувствовать кожей. Без привычной шторки перед глазами было очень неуютно перед намалеванными по стенам ликами святых, и так больную голову дурманил запах ладана и чадящих церковных свечей. Но в это время не было ни единой приличной мысли (не то чтобы он очень старался это предотвратить). Все всплывали в памяти блестящие ебануто-черные глаза, смотрящие на него в упор удивленно и жадно, прожигающее кожу дыхание, вылетающий из приоткрытого рта обрывками дым. Этот ублюдок активно строил из себя недотрогу и гомофоба, но стоило ему сделать первый шаг, как из него вышибли дух во всех смыслах. Ну, почти во всех. От этих мыслей немел затылок и вставали дыбом волосы. В то же время ему категорически не нравилось то, с каким высокомерием ушел Татищев — с гордостью победителя, хотя очевидно же, что его поцеловали первым. Поэтому, едва выйдя из церкви и устало сев в машину, прежде чем заснуть, он отправил в пустой чат первые сообщения: — Знаешь, как называлась жижа? На удивление, Татищев ответил ему — в три часа ночи, на минуточку. — Ну? Данила мстительно прищурился и, отправив сообщение, с облегчением выключил экран. — Ананасовый камшот. — … Никита хмуро толкнул коленом прикрытую дверь. Раньше он всегда стучался, ведь никогда не угадаешь, чем там занимается батя — может трахается или пьет, может дрочит или… Или. Руслан стоял перед гладильной доской, теснившейся рядом с всегда незастеленной кроватью, и гладил свой рабочий костюм крупье. Он стоял в уже отутюженных брюках, которые без ремня едва не спадали и висели на выпирающих костях таза. По голому торсу с проступающими ребрами были рассыпаны синяки и засосы, на острые плечи было неприятно смотреть, и Никита поморщился. — Дай денег Руслан бросил на него взгляд, ни капли не стесняясь своего тела, и снова сосредоточился на рубашке. — Нахуя тебе они? Вроде всё есть — На сигареты Енисейский приподнял брови в непонятной эмоции — Схуяли ты куришь? — А схуяли тебя ебет? — равнодушно ответил Никита, засунув руки поглубже в карманы. Эти грубые слова, сказанные слабым подростком, вызвали у Руслана только презрительный смех. У этого мальчишки наверняка коленки трясутся сейчас, а строит из себя крутого и взрослого. Однако устами младенца глаголет истина — отцом он вроде как никогда не был. Никита раньше, бывало, получал в свой адрес весьма нелестные комментарии по типу «сын шлюхи», стоило ему покрасить волосы или проколоть уши. Но в такие моменты он меланхолично отмечал про себя, что Руслан — по факту та еще шлюха, так что ему даже контрить не было желания. А пока он раздумывал над превратностями судьбы и речью, Романов уже сносил чье-то лицо. — На гандоны дать? — с усмешкой спросил Енисейский, протягивая несколько гладких купюр тому, кого никогда не называл сыном. — Да, если у тебя есть, — невозмутимо ответил Никита, думая, что как минимум один гандон в этой квартире уже есть и стоит прямо перед ним. Руслан удивленно хлопнул длинными ресницами, даже слегка приоткрыв рот от шока, но после мягко расхохотался. Тихий и даже нежный смех контрастировал со злобным и издевательским выражением на его женственном лице. Наконец, вдоволь навеселившись, он покопался в кармане брошенных на пол джинсов, кинул ему сразу перламутровую упаковку презервативов и вернулся к гладилке, опять беря в руки утюг. Усмехнувшись в ответ, Никита развернулся и вышел из дома. Спускаясь по лестнице такого же накуренного, как и квартира, подъезда, он набрал на телефоне пару сообщений и нежно улыбнулся, глядя на экран. Идя по знакомой дороге в сторону табачки, Енисейский продолжал давить лыбу, чтобы там не раздражать и так не особо дружелюбную продавщицу. Как обсуждали когда-то Романов с Татищевым, их общие друзья казались тихими невинными цветочками (особенно всегда унылый Никитос), но на самом деле они вытворяли много такого, от чего любой бы залился краской, а о чем они думали, но умалчивали, и думать не хотелось. Как минимум в их переписке нюдсы разной степени откровенности, кажется, были чем-то вроде селфи и милых стикеров (которые тоже присутствовали) у приличных людей. Эти двое были в их глазах настоящими извращенцами. Но ни Никиту, ни Веронику это никаким образом не заботило. Пока их френды уже сидели по домам и рубились в мобилы, они с комфортом валялись на прохладной постели девушки в темноте. Ее родители были полицейскими и всегда ночью уезжали на работу, не имея ни малейшего понятия, чем занимается их дочь и с кем. А им что, им только в радость, они под «пошлую молли»ели творожные сырки, запивали их фруктовым «доктором» и тихо переговаривались. Не важно, что они лежали в одном белье — хотя бы в одежде и на том спасибо, хотя это вопрос времени. На самом деле, у Вероники была тяжелая астма — да-да, их компания как будто вся была больная, благо не заразная — и она все чаще страдала приступами удушья, что ни в коем разе не отменяло кинка на асфиксию, на удовлетворение которого она все никак не могла уговорить Никиту. Тот шутил, что ее организм и сам с этим справляется, но она обижалась, ведь «это другое». Но эти шутники в основном, оставаясь наедине, обсуждали не школу и как прошел их день, а будущее, которое виделось вовсе светлым и радужным, с горами денег, домиком у моря и прочими благами цивилизации, а довольно неприятным. А именно, они обсуждали, умрет ли Вероника. Никита лежал, разместив голову на ее груди и обняв за талию. От тонких светлых волос исходил запах детского шампуня, они щекотали нос и он терся его кончиком о бледную кожу, обтягивающую кости. Ее тело было покрыто совершенно незаметными, очень бледными веснушками, которые можно было увидеть только с близкого расстояния. Сейчас в комнату попадал розовый свет ультрафиолетовой лампы, висящей над размещенными на балконе растениями, поэтому их все же можно было разглядеть. — Я хочу дожить до выпуска, — проговорила серьезно девушка, поглаживая парня по голове. Никита наслаждался прикосновениями, чувствуя себя ближе к псам, которые начинали в таких ситуациях вилять хвостом и вываливать язык. Жаль, но он не мог сделать ни того ни другого. — Ты будешь там самой красивой, Ник. Он давно пообещал, что не будет плакать и впадать в отчаяние. Но каждый раз, задумываясь об этом, он чувствовал, как от него ускользает смысл жизни. Эти философские мысли даже гасили в нем похоть, только успевшую зародиться в кончиках пальцев. Наверное, не отвлекайся он от этого, стал бы настоящим импотентом. Вспомнив о недолговечности жизни, он лениво пошевелился, приподнявшись на локтях и погладил одной рукой худое бедро. — Кстати, знаешь что? — М? Вероника лежала в позе звезды, не меняясь в лице и сохраняя на нем спокойное выражение. — Серега… Ему совсем плохо. Не знаю, сколько проживет. Девушка задумчиво смотрела ему в глаза. Она тоже приподнялась на одном локте, наклоняясь к самому его лицу. — Было бы здорово, если бы вы оба дожили до выпуска. Тогда это будет лучший выпускной, — пробормотал Никита. Вероника кивнула и поцеловала его своими тонкими бледными губами. Они легли друг к другу лицом, не разрывая контакта и переплетая языки. Девушка не могла курить, но она чувствовала вкус сигарет, оставшийся на чужих губах, и проводила по ним кончиком острого языка. Никита с нежностью гладил ее по острым лопаткам и не отрываясь смотрел в бесцветные глаза. На фоне звенели «райские цветы», между губами с ароматом персика и сгущенки оставались ниточки слюны и еще не сгоревшим в возбуждении рассудком Енисейский решил, что если он встретит выпускной без погребальных лент, эти школьные годы будут лучшими в его жизни.