gore

      Охотник… охотник… охотник…       Охотник… охотник… охотник…              Нет. Это не жизнь, а существование, и Диана устала от того, что только выживает.       Она не знает радости, кроме как когда спускает курок; страсти, кроме как в момент погони; любви, кроме как в миг, когда кровь окрашивает снег.       Хватит!              Девушка резко садится. Постель скрипит.              — Ну что опять? — недовольно зевает Доктор.       Он спит не в кровати; она не пускает под одеяло, потому что все еще обижается, что подделки были неидеальными. Хотя Задник объяснял, что старался.       Действительно старался. Но когда тело матери раскопали, оно сгнило настолько, что не перепутать руки было невозможно.              Диана не отвечает достаточно долго, чтобы он, кряхтя, поднялся на ноги. Кресло, где он лежит, не выглядит удобно. И еще он, кажется, дрожит.       Камин не греет; погасшие угли блестят оранжевыми искрами.              — Я убью витико, — произносит охотница.              Зандик, — потому что он не Доктор и не Дотторе, когда стоит у кровати, полураздетый, без маски и со следами подушки, пересекающими щеки, — громко вздыхает. И напряженные плечи падают вниз, и он осторожно опускается на край постели.              Но Диана отстраняется. Она же чокнутая, сумасшедшая людоедка.       Она желает думать, что избегает Дотторе и пьяной или трезвой, и больной или здоровой, и счастливой или несчастной. Но это ложь. Он последний, кого она хочет; но он первый, к кому она жмется, когда желает тепло.       И так не должно быть.              — И как же? — целует Доктор запястье.              — Пулями, — без запинки, отвечает Диана, и мужской смех наполняет помещение.       Где-то далеко бушует гроза.              — Предполагаю, что не существует ничего, способного остановить тебя. Разве что стальная клетка, коими Очаг, увы, не славится, — вздыхает мужчина.              Красные глаза смотрят внимательно; ищут намек на безумие, но Диана в первый раз в жизни мыслит так ясно.              — Не угрожай мне.              Охотничий костюм грязный, и вдобавок влажный и холодный, но девушка все равно быстро переодевается и находит ружье. Металл поет под пальцами; это мелодия, которую Диана предпочитает лесной песни.              — Я еще даже не начинал, — хмыкает Дотторе и поднимается на ноги.              Диана отшатывается к двери; дробовик заряжен и она не боится. Но Доктор не вырывает ружье и не вонзает в предплечье шприц, а сонно чешет затылок. Непослушные вьющиеся пряди, ниспадающие на высокий лоб; крепкие руки с черными венами, медленно разгоняющими ядовитую кровь; кривая улыбка, приоткрывающая верхие клыки; и торс, усеянный белыми шрамами-уколами.              Разрушенная красота манит так же, как манил лес.              И под лунными лучами охотница неожиданно точно осознает, кто Иль Дотторе такой.              — Я не вернусь, — наконец выдыхает девушка. — Между нами все кончено.              Потому что так правильно. Потому что это единственный выход.       Потому что какой толк убивать одного витико, чтобы возвратиться к другому, такому же ненасытному и полному ненависти?              Ярость уродует мужское лицо.       Красные глаза гаснут и загораются; Доктор медленно моргает.       Протягивает ладонь, но девушка знает, что прикосновение смертельно.              — Не так просто, — шипит Дотторе. Он хватает за подбородок, заставляя отступить еще на шаг; Диана закрывает глаза в ожидание боли, на миг забывая про заряженное ружье, но ничего не происходит.       Хватка разжимается, и она делает глубокий вдох до того, как распахнуть веки.              Зрение на миг заполняет видение; волки испуганно прячутся от чего-то, что видело, как создавался мир.              — Прости, — одними губами шепчет мужчина. Он смотрит на собственные ладони так, будто видит в самый первый раз. — Я… Уходи.              Диана не спрашивает почему; она бежит, пока дыхание не спирает в груди, и пока крохотный городок не сменяет желтый лес.       Витико уже заждался; зов ведет между деревьями, пока яркая чаща не превращается в изумрудный бор.              Мысли тяжелые; она не знает, про что именно тревожится — про то, что существо из сказки невозможно убить ни простыми, ни разрывными патронами или про то, как легко Доктор позволил, чтобы она ушла?       Впрочем, если она уничтожит эфемерный дух, то справится и с Дотторе. Если бог кровоточит, значит, он боится смерти.              Улыбка растягивает уста, и в первый раз за очень долгое время девушка ощущает радость.       Свобода пьянит, даже если до погибели, возможно, остался лишь час.              Наверное, она первый охотник, отозвавшийся на зов еще до имени. Может, от неожиданности витико так растеряется, что пропустит выстрел в грудь.       Мечтать не вредно.              Смех наполняет морозный воздух. Диана хохочет, задрав подбородок в черное, затянутое свинцовыми облаками небо, и лес разносит звук в ответ на очередной проклятый оклик.              Отцовский рассказ оживает в памяти.              Витико боится пламени.       Витико уязвим только тогда, когда носит человеческий облик.              До того, как охотник и витико заключили контракт, дух не имел смертной оболочки. Он обменял бессмертие на разлагающуюся плоть, чтобы в жаркий день опускать ладони в холодный ручей; чтобы ловить обветренными щеками каждый поцелуй метали и каждое прикосновение оттепели и чтобы знать, как мягко ощущается трава и как пахнут подснежники.       Но красота жизни не усмиряла голод твари, а лишь распаляла; все было не так и всего было недостаточно.              Ненависть витико росла, но как и охотники не могли разорвать уговор, так и существо навечно оказалось заключенное в скитание между гниющими телами.              Зов повторяется… И резко обрывается, когда Диана выходит на луг, окруженный хвойными деревьями.              И что есть горе, как не естественное продолжение любви?       И что есть расставание, как не отчаянная, глупая надежда на миг встречи?       И что есть утрата, как не…Приди, даже если только в сон; приди, пожалуйста, вернись, хотя бы для того, чтобы я попрощалась еще раз. Время не вылечило меня; я не могу говорить про тебя, не плача, и мне кажется, каждый день боль лишь преувеличивается.              Под зелеными елями стоит отец.              Диана знает, что это ловушка.       Манящая, идеальная ловушка, и девушка бросается к твари, у которой нет тени.              — Папа?       — Волчонок?              Объятие. До того крепкое, что кажутся, лопнут кости.       Диана всхлипывает, даже если понимает, что это руки смерти гладят затылок. Они выглядят, как отцовские, научившие заряжать дробовик, и ощущаются также — дарят забытое ощущение безопасности. Она ждала этого, наивно и отчаянно, целую взрослую жизнь, которая, увы, началась слишком рано.       И выживание приобретает смысл. И даже вкус человеческой плоти получает оправдание — все для того, чтобы увидеться еще раз и сказать прощай.              — Ты так выросла. Почти не узнать, — когда папа говорит, видно клыки; когда моргает — второе веко.              Наплевать. Он выглядит так же, как и в день, когда ушел, даже пороховая царапина, пересекающая висок, та же самая.       На целый миг Диана позволяет себе забыть, что это не отец, а витико.              Только для того, чтобы не потерять рассудок. Она заслужила это, небольшой обман.       Существо из сказки хотя бы не путает руки и знает, на какой ладони папа носил обручальное кольцо.              — Я охотница, — указывает девушка на ружье.              — Я знаю и так горжусь, волчонок. Я видел тебя бесконечное множество раз; охота дается тебе, как дыхание. Ты превзошла меня. И любого другого, чье тело я забирал, — усмехается отец, оголяя чёрный оскал. — Но увы, я звал не тебя.              — А меня, — хромая, произносит Демьян. Он идет медленно, опираясь о каждый ствол, и выглядит потрепано. Будто бы вышел в окно, а не через двери. Впрочем, наверное, так и было. — Ты слышала чужой зов.              Витико скидывает человеческой облик.       Диана закрывает рот руками, чтобы сдержать визг. Она видела тварь только волчьими глазами и то, лишь мгновение. Существо уродливое настолько, что невозможно подобрать даже слово… Не силуэт, а насмешка над самими принципами жизни. Не тело, а переломанный, изогнутый под причудливыми углами скелет.       Только глаза действительно красные, хорошо знакомые.              — Уже во второй раз, — шумит лес, потому что витико не говорит; отсутствует рот, отсутствует горло, только бесконечная широкая пасть с клыками острыми до того, что они разрезают ночной воздух.              — Демьян не охотник, — перехватывает Диана дробовик и снимает предохранитель.              — Но старший сын, — грустно усмехается брат. Он падает на колени перед витико. — И как бы тебе и мне, если честно, тоже не хотелось обратного, охотничий титул мой.              В горло подползает тошнотворное осознание и девушка тратит невероятное физическое усилие, чтобы не согнуться, а стоять ровно.       Глаза болят, но Диана не моргает, чтобы не разрыдаться.              — Как давно ты знал? — руки дрожат до того сильно, что охотница знает: если выстрелить, то она промахнется.       В первый раз в жизни, но какой уже толк?              — Первый раз я услышал зов пять лет назад, — нехотя отвечает Демьян.              Существо опять принимает отцовский лик только для того, чтобы расхохотаться.              — Чудовищная ирония, верно? Можно даже подумать, что все было зря, маленький волчонок. И обморожение, лишившее тебя возможности размножаться, и каннибализм, грех которого тебе не забудут даже в смерти, и унизительное служение… Все, чтобы папа гордился, когда в действительности тебе было не обязательно страдать.              Нет-нет-нет.       Витико просто знает, что говорить, чтобы причинить боль.              Нет. Чушь!       Или… Если Диана не наследница, если она в действительности не переняла охотничий титул, то почему тогда ружье бьет только в цель, а глаза не теряют дичь даже во время метели?       Если это не подарок витико, если это не последствие сделки из сказки, то…              Из груди вырывается всхлип, но девушка не плачет; она хохочет.              Ну конечно. Отец был исключительный охотник, но он не видел лес волчьими глазами; он не охотился за живыми людьми и он боялся даже тени, которую отбрасывает поместье.       Папа любил жизнь. Папа знал радость за пределами смерти и погони.              Папа был человек.              — Тебе известно, зачем я пришла? — спрашивает охотница.              — Потому что ты ответила на зов, — скалится существо из сказки. — Возможно, я убью тебя, как поменяю тело.              Ха.              Витико ошибается.       Демьян не охотник, он ученик и учитель. Математик. Слабая плоть, легкие кости, тонкая кожа.              Но ружье попадает в цель; прямо в лоб, и Демьян падает навзничь, прямо на желтый ковер из грязи.       Жаль, что не в снег.              Крик, не звучащий, как человеческий, разрезает ночной воздух. Витико вопит, и звук дробится на волчий вой.              — Поздно, маленький волчонок!              Витико забирается в тело через рот; ввинчивается, будто штопор в винный бутыль.       Диана не сдерживает рвотный позыв.              Поношенная плоть того, кто научил отнимать жизни, падает на иголки и сухие ветки. Сброшенная змеиная шкура — все, что оставляет по себе отец, потому что ружье уже унесла лавина.              Но для печали будет еще целая жизнь; Диана все равно умеет лишь две вещи: убивать и горевать.       Девушка быстрыми движениями меняет обычный патрон на разрывной. Витико тяжело убить, но он не неуязвимый; и она достаточно долго тренировалась, когда охотилась за гулями и монстрами Дотторе.              Демьян поднимается на ноги, неестественно сгибая конечности; от по-звериному падает на четвереньки, и Диана целится в копчик, чтобы отобрать у витико ноги.              Бах! Выстрел глушит, но не слепит, а существо ползет, используя лишь руки.       Это ненадолго, конечно, но достаточно, чтобы сбежать.              — Сука! — доносится в затылок. — Я сожру тебя!              — Или я тебя, — полу-безумно улыбается охотница. — Мне не впервой.              Ноги несут в Очаг; слух то и дело тревожит приближение витико, но тогда девушка оборачивается и спускает курок. Пока что каждый патрон попадает в цель, то в сломанный позвонок, то в искривленные плечи, то в бесполезные ноги. И боли достаточно, чтобы замедлить тварь.              Диана подпрыгивает и скатывается через пологий обрыв прямо на дорожный тракт.       Пульс бешено клокочет в груди, но девушка останавливается, замирает между движениями.              У дороги стоит нарядный и хорошо знакомый экипаж. Дотторе, одетый в привычный, повседневный наряд, о чем-то спорит с взволнованными конюхами. Карета заставлена сумками и сундуками; кое-где Диана угадывает собственные вещи.              Настроение портится.       Азарт от прерванной погони сменяет злость и… беспокойство, которое девушка желала бы не знать и не ведать.              — Убирайся! В поселение опасно! — разрезает крик ночной воздух.              Лошади встревоженно ржут, и кучер натягивает поводья, чтобы они не сорвались в галоп. Звери чувствуют, что приближается хищник.       Охотница ощущает это тоже, и потому закрывает глаза; волчья пасть вгрызается витико в руки, еще не успевшие обрасти когтями, и волчьи клыки вспарывает твари живот.              — Как мило, Диана, спасибо! — кланяется Доктор. — Но мне прекрасно про это известно.              Девушка опирается на ружье, чтобы перевести дыхание. Она смотрит на крошечный городок, и он выглядит странно. В нос ударяет спиртовой запах. И только тогда Диана замечает, что главная площадь полнится черными ящиками, на которых нарисован перечеркнутый череп.              — Что происходит?              — Было очевидно, что ненасытный голодный дух вернется в место легкой добычи, — указывает Дотторе на Очаг, заложенный пороховыми бочками. — У тебя есть право на первый выстрел.              Витико близко.              — Где Арлекино и дети? — наполняет паника голос.              — Не поверишь, но эвакуированы, — Доктор не прячет смешок, когда поясняет: — Они уехали. И Чайлд тоже, как залог безопасного пути.              Диана не спрашивает, откуда порох. Догадывается, что все было спланировано; она вспоминает, как Дотторе слишком старательно руководил сборами и как внимательно следил, какие сундуки прислуга заносит в Очаг.              Витико пикирует на скошенное крыльцо небольшой церкви, и Диана вскидывает ружье. Но до того, как пуля попадает в цель и приют охватывает пламя, существо преображается.       Измученный, полуживой Демьян смотрит исподлобья умными и бесконечно печальными глазами. Он желал другой жизни и другой смерти.              — Спасибо, Ди, — доносит ветер; и Очаг взрывается.              Охотница падает на колени. Жар опаляет лицо, но лишь на миг — Дотторе закрывает от пламени, прижимая к себе. Это ощущается правильно и привычно, как спускать курок или выслеживать дичь.       Доктор заставляет подняться на ноги; мужские ладони загораживает лицо, и Диана понимает, что карета трогается только тогда, когда на двери щелкает замок.              Очаг горит разноцветными огнями, желтыми, красными, синими и оранжевыми. Дым густой, черный; нос щекочет аромат человеческой плоти, и девушка даже боится думать, что это не один лишь Демьян; что в действительности дети не покинули приют.              Доктор и охотница смотрят в окно. Она полу-ложится между вельветовыми подушками, опираясь Дотторе на грудь; он распахивает пальто, чтобы она укрыла ноги.       Они ставят сапоги на сидение напротив. Они переплетают руки, и мужчина подносит ладонь под собственные уста и целует, пока не согревает.              — У меня никого не осталось, — произносит Диана, но глаза остаются сухими, сколько бы она не моргала.       В груди ничего не болит; на плечи ничего не давит; и сознание не наполняет ни печаль, ни тревога, ни даже страх.       Пустота. Необъятная и родная, как северный лес. Туда, наверное, и катится карета.              — Только я, — довольно кивает Дотторе. На плечо опускается мужская рука и сжимает так крепко, что останутся синяки: — Я люблю тебя.              Признание обращается в звук; еще одно проклятие.              Диана молчит. Она ничего не чувствует и боится, что уже и не почувствует.              — Научи меня читать, — только и произносит девушка в ответ.              Доктор смеется и несмотря ни на что, это лучший звук.       Единственный.              Карета едет быстро.       Дорога тянется бесконечно.              Дотторе укачивает.              Девушка отворачивается в окно. Березовый лес сменяет сосновый бор.