Dellamorte Dellamore

Одно тело, другое, третье; изящные эльфы, серокожие дроу, многочисленные люди. Мужчины, женщины; дети, старики. Отдавая жизнь, каждый равен. Потребность кромсать чужое тело. Сладкий вкус чужой крови. Она видела в каждом убитом его лицо. Убивая, она думала о нём. Моя девочка наконец познала любовь, смеется Отец. Разве это любовь? — удивлялась, и голос отвечал ей: да, это она. Не останавливайся. Только не его. Моё глупое дитя. Он понравится тебе даже больше, когда умрёт. Она видела в каждом убитом его лицо, пока Орин не стёрла его лицо у неё из головы. Хруст костей черепа, когда она вбивает туда свой нож, навсегда стирает чужие лица и голоса… Голоса тех, кто был дорог… Струны обхватывают женское горло. У неё был такой красивый голос, она так любила вместе с ней петь песни… Мужчина, который учил её делать струны, дико кричит; как ты не поймёшь, что тебя ждёт нечто лучшее — лучше только участь тех, кто никогда не был рождён. Кровь пятнает лицо; надо бежать, пока не схватилась стража… надо бежать из этого города, глубоко, под землю… настоящий Отец зовёт её. Она бежит по склизкому коридору, и кровавые тени догоняют её, пока не вспыхивает ослепительный свет… Тень хватает её за плечо. Это конец. — Нет, — отбивается Делла. — Я ещё не успела. Я не нашла вход в Храм! — Проснись, — хрипло повелевает голос. О, этот голос… она ведь всегда делает то, что он велит. Делла вскакивает на постели; дыхание сбито, взгляд блуждает по комнате, освещенной одним фонарем. Перед ней наклонился Горташ, сверкая тёмными провалами глаз; в его дыхании отчетливо улавливается запах вина. — Что ты делаешь? Я спала… — с трудом проговорила она. — Судя по твоим крикам, не так уж ты много потеряла, проснувшись, — ответил он и сел рядом. Делла всё ещё приходила в себя. Она запустила пальцы в свои спутанные волосы, будто именно в них поселились остатки страшных сновидений. Подтянула одеяло на себя, прикрываясь, но Горташ на неё не смотрел. Он уже встал, подошёл к камину и ворошил почти потухшие угли. — У тебя слишком холодно. Не вставай. Делла, пару раз вздохнув, всё же встала, завернувшись в одеяло. Горташ продолжал возиться с камином, подкидывая туда поленья. — Возможно, сегодня вечером я был слишком резок, — сказал он вдруг тоном, в котором не было ни капли раскаяния. — Мог подождать с извинениями до утра, — пробормотала Делла, и, подумав, села на кресло рядом. Жар от огня приятно согревал её, и это тепло уносило остатки сна, где она снова была собой. Сквозь ресницы она смотрела на ворошащего угли Горташа. Он был одет небрежно и будто хуже контролировал себя, чем обычно. «Накажет ли его Бейн за это?» — подумала Делла, но ничего не сказала вслух. Отношения с Бейном никогда не обсуждались. Каждый был одинок со своим богом. — Может быть, ещё вина? — предложила она, выделив слово «ещё». — Спасибо, мне достаточно, — отозвался Горташ и встал напротив камина, сцепив руки сзади в замок. — Так и думала, — пробормотала Делла. Он не повел взглядом в её сторону. — Врываешься в мои комнаты, поднимаешь с кровати… — Спасаю от кошмаров… — Спасибо тебе, мой спаситель! — прозвучало, однако, не столь саркастично, как Делла задумывала. Она тяжело вздохнула: — У меня и в самом деле был дерьмовый сон. — Когда-то же они должны закончиться, — Горташ пожал плечами, явно подразумевая, что сны — это не самая неприятная проблема. — Не уверена, — сказала Делла мрачно. — Мне кажется, это навсегда. Как и… ну, всё остальное. Он неопределённо пожал плечами, явно показывая, что её сны его сейчас мало заботят. Что ж, наверное, она могла бы его понять… У самой Деллы не было матери, и она не помнила имён своих приёмных родителей, даже не знала, где они похоронены. То, что они мертвы — одно это не вызывало сомнений. Но Салли Флимм… о чём она говорила? Неужели она может знать их, или это был обычный бред? Слишком тревожно. Начало этой мысли крутилось на краешке сознания, как забытое слово, которое пытаешься вспомнить, как назойливый комар, не дающий уснуть в ночи. Хорошо, что рядом был Горташ — её мысли всегда без труда переключались на него. — В каком-то роде я даже благодарен этой женщине, — сказал он, покачнувшись. — Если бы она не сделала то, что сделала, я мог бы не стоять сейчас здесь. Его настоящее имя было мелодичным, как слова песни. А новое имя будто бы разрезано на две части: мягкий «Энвер» обрывался резким псевдонимом, напоминающим удар по горлу. «И каким бы ты был, Энвер Флимм?» — подумала Делла с внезапной нежностью, которая кольнула сердце. Но разве мог он быть другим? — Ты бы никогда не смог быть просто подмастерьем у отца, а потом просто хозяином лавки… — сказала Делла, представив себе юного Энвера. По описанию его матери, тот был настоящим маленьким чудовищем. — Ведь ты — это ты. Горташ усмехнулся. — Это верно. И всё же… пока родители продолжали жить своей жалкой жизнью, я был вполне удовлетворен. — Ты всё равно не мог бы контролировать их вечно. — И смерть я тоже не могу контролировать. По слегка развязному тону его голоса Делла услышала, что выпил он больше, чем обычно. Да и вряд ли он бы так разоткровенничался с ней, если бы не вино. Хотя они и вели подобные долгие разговоры после того, как знакомились заново, когда была уничтожена Абсолют — и весь их давний план. Но хоть и план пошёл прахом, они оба чудом остались живы — и к удивлению Деллы, не стоило большого труда упросить Императора дать и Горташу защиту. Он будто ожидал подобной просьбы. Делла до сих пор вспоминала тот момент, когда Абсолют отдавала Горташу приказ умереть, и каким растерянным тогда было его лицо. О чём думал он тогда? — Энвер, — выдохнула Делла, крайне редко называющая его по имени, и он обернулся на неё, удивлённо приподняв бровь. — Давай я тебе песню спою. Он едва заметно усмехнулся: — Скажи мне, отчего ты решила, будто я настолько пьян? — Ты же пришёл ко мне, — резонно заметила Делла. — Поэтому теперь страдай. Она взяла лютню со шкафа, провела по струнам, проверяя настройку. — Думаю, мои приёмные родители были музыкантами. Иначе откуда я знаю, как играть на этом инструменте? — В храме Баала такому вряд ли обучают. — Это верно, — хмыкнула Делла, задумчиво зажимая аккорд. — Хотя… может быть, кто-то из культистов и играл. Но всё же мне кажется, что это были приёмные родители. Горташ смотрел на неё пристально. — Мы можем их отыскать, если тебе нужно. — Зачем мне смотреть на могилы, — Делла покачала головой. Хотела бы она их отыскать? Может быть, узнав об этой части своего прошлого, она стала лучше бы понимать свою теперешнюю жизнь. Что она не согласилась бы делать, лишь бы не думать о жизни… Делла в последний раз провела по струнам и наконец тихо запела, будто боясь кого-то разбудить: — Я потерялась в холодную ночь, Поддалась сиянию луны, И этой радости странной Под кустом сирени. Из сирени готовлю вино, Я вложу туда сердце своё. Так я увижу то, что хочу, И стану той, кем хочу… Пожав плечами, Горташ наконец сел в кресло и закрыл глаза. Она пела, думая о том, какая у неё могла бы быть жизнь, родись она не от крови жестокого бога; какая была бы жизнь у него, если бы он не взрослел в Аду. Может быть, они даже встретились бы где-то на этом своём пути. Она думала о Энвере Флимме, которого не существует, и той Делле, которая никогда не родилась. — Сиреневое вино, такое сладкое и пьянящее, Как моя любовь, Сиреневое вино, я еле держусь на ногах, Как моя любовь… Допев, Делла убрала лютню и принялась смотреть в огонь, будто на свете не было ничего более интересного. Он не сказал ничего. Она сама не могла вынырнуть из размышлений. Сколько ей лет? Если бы она знала, но, вероятно, больше, чем ему, хоть она и выглядела моложе благодаря своей эльфийской крови; люди так скоротечны, и у него уже появились признаки наступающей старости. Каких-то двадцать, тридцать лет, пролетающих мгновением, и ничего не останется от его лица, какое оно сейчас. Только глаза. Эти тёмные глаза сейчас смотрели на неё, и от этого взгляда ей стало вдвойне печальнее. — Ты помнишь, как мы забрались в хранилище Мефистофеля? — вдруг спросил он и усмехнулся над чем-то. — Смутно, — не сразу ответила Делла. — Я помню, как мы входили в портал… — А после — ничего не помнишь? — Совсем нет, — с сожалением ответила она. — Эти воспоминания уже вряд ли вернутся. — Жаль. Я вот никогда не забуду, как ты в первый раз попыталась меня убить, — сказал Горташ с ноткой ностальгии в голосе. — Интересно, за что? — хмыкнула Делла. — За то, что поцеловал тебя, — он улыбнулся и закрыл глаза, как перед казнью. Сердце глухо билось о рёбра, и огонь продолжал потрескивать в камине, будто не было этих слов. Он постоянно намекал на то, что между ними что-то было, хотя Делла твердо знала, что ничего быть не могло. Поцелуй… Она не помнила этого, но хотела бы помнить. «Проклятье, Орин! Нельзя было оставить хотя бы несколько приятных воспоминаний?» — Даже жаль, что я не помню, — наконец очень тихо сказала она. — Тебе жаль? — Да, жаль… Она увидела, как он медленно встаёт со своего кресла и подходит к ней, и почувствовала лёгкий ужас вперемешку с тянущимся предвкушением. — Ты мне очень дорог. Дороже, чем всё на свете, — сказала она, умоляюще глядя в его лицо. — Но это слишком много для меня. Я ещё не разобралась до конца… — Просто хочу кое-о чём напомнить тебе. Он подошёл ближе и провёл пальцами по тыльной стороне её ладони; Делла вцепилась в подлокотник. — Я хочу, чтобы ты вспомнила хотя бы одно из того, что помню я. — Но себя я не хочу вспоминать. — Я говорю не о тебе, — он поднял её за подбородок. — А о нас. Делла неверяще покачала головой. — Не знаю… — её сердце стучало слишком, слишком сильно. Он потянул её к себе, заставляя встать с кресла; одеяло упало на пол, и Делла осталась в одной ночной рубашке. Горташ смотрел на неё спокойным и властным взглядом, как будто они действительно не раз оказывались в подобной близости. «Может быть, теперь я смогу», решилась она, и он будто сразу увидел в ней эту решимость. По пути к её губам он на мгновение остановился, бросив взгляд на её глаза — они были открыты, — после он бережно обхватил её за плечи. Его губы оказались удивительно мягкими. Он целовал её даже как-то целомудренно; оторвавшись от её губ, он сказал с усмешкой: — И в этот момент мне в бок уткнулся твой кинжал… ты что-то припоминаешь? — Нет. Но не останавливайся… Делла потянулась к нему, желая получить ещё поцелуй, но он отстранился, продолжая усмехаться. Она вспыхнула. Она не собиралась играть в эти его игры, однако ощущение его губ на себе сейчас казалось важнее способности дышать, и помимо воли она проговорила: — Пожалуйста… И почувствовала себя сломанной до конца. Он будто этого и ждал. — Пойдём, — наконец сказал он, поведя её в сторону кровати. Деллу начала бить дрожь, даже лёгкая тошнота подступила к горлу. Но рядом был её Энвер, и без него она не знала, чем занять свою странную, обрывчатую жизнь. Больше всего она хотела узнать его сейчас — узнать через данное ей тело, самым примитивным из доступных способов. Она хотела его — ни его боли и криков, ни крови, капающей ей на грудь… Кроме него, никто не мог сказать ей о том, кто она теперь. Она опустилась на кровать, легла на спину, и он наклонился над ней. Тёмные глаза неотрывно смотрели в неё, будто пытаясь проникнуть в мысли. Он снова ждал подтверждения — или мольбы. Сколько раз она говорила ему о том, что не переносит чужие прикосновения? — Поцелуй меня, Энвер… Запах вина снова коснулся её, и она подалась навстречу, будто сама была пьяна. Она ощущала над собой вес его тела, силу и ловкость, что была в его руках. Она протянула ладонь, дотрагиваясь до его щеки. Кожа была горячая и слегка шероховатая. Он медленно опустил своё лицо к ней и губами коснулся её губ; Делла порывисто вздохнула и притянула его ближе к себе, жадно впитывая в себя эти новые ощущения. Запах его кожи, вкус его поцелуев; всё то, что она должна была помнить, теперь принадлежало ей по праву. Она чувствовала, как сильно бьётся его сердце. Приоткрыла рот, чувствуя его осторожный язык; ей хотелось, чтобы Энвер заполнил её всю, и она сняла с плеч ночную рубашку, давая ему стать ещё ближе. Он немедленно содрал её через ноги, приподняв под бёдра одной рукой. Бесконечная завеса тумана в её голове постепенно прояснялась, приоткрывая её старые тайны, то, о чём она, казалось бы, забыла. О чём больше всего хотела забыть. Нет, она не будет думать о том, как познавала это удовольствие в компании трупов. Это слишком мерзко. Это уже не она. Энвер сам тяжело дышал, прижимаясь к ней. Она попыталась откинуть волосы с его лица. Ничего не вышло, и он странно улыбнулся, снова приникая к её губам, теперь уже намного более развязно. Его язык скользил между её зубов, и она отвечала на его поцелуи с готовностью, чувствуя огонь внизу живота, чувствуя естественную для всего живого потребность соединиться. Эта потребность заставила её раздвинуть ноги. Горташ немедленно подтянул её к себе, устроившись между ними. Его рука скользнула промеж её ног, и она издала глухой протяжный стон, который заставил его хрипло выдохнуть и податься вперед, так, что она ощутила, насколько он напряжен внизу. Её пальцы потянулись к развязкам его штанов; он сам перехватил их, справляясь гораздо ловчее. — Уверена? — выдохнул он, и она ответила: — Да, да… Эта неправильная любовь её уничтожала, возвращая слишком многое из прежней забытой жизни. Она сдерживала своё сознание изо всех сил, но, когда нахлынула волна паники, ничего не смогла с этим поделать. По всему телу прошла неудержимая дрожь, а внутри всё сжалось. Страшное, чудовищное видение голого изломанного тела — не её ли оно? это она там, в грязной камере? — запах гниения ударил ей в ноздри, перебив запах вина. Дикий крик она словно услышала со стороны. Ошарашенный Горташ на мгновение отпрянул от неё, а потом схватил за обе руки, прижимая их к кровати. Кто-то продолжал кричать, она подумала — надо скорее прекратить эти мерзкие крики, задушить в глотке, прорезать ножом связки, и эта последняя песня будет самой красивой… её руки тянулись к этому горлу, к её собственному… Боль привела её в чувство. Она чуть не сломала себе кости, вырываясь из объятий Горташа, но он крепко держал её, пока она не перестала вырываться. Крик захлебнулся, и горе потери поднялось из дальних глубин, вырываясь слезами. Делла рыдала, не в силах остановиться, пока Горташ не прекратил её держать. Только тогда она постепенно начала успокаиваться. Он накинул на неё одеяло и молча сидел рядом, опустив голову. Делла завернулась в одеяло и отвернулась к стене, тупо глядя перед собой. — Только не уходи сейчас, — глухо сказала она. — Я не уйду. Он принёс вино, открыв одно из тех, что стояли на полке в шкафу — символы её одиноких вечеров и ночей. Она выпила сразу полкубка, и он допил остальное с видом человека, который впервые за долгое время добрался до воды. — А что было с Тёмным Соблазном? — слабым голосом спросила она, сама не зная, на что надеясь. — Было ли что-то… у нас? — У нас было всё, — ответил он, и она услышала шорох одежды. — Смотри. Делла повернулась, а потом вжалась в стену. Горташ снял с себя рубашку, при свете свечи показывая покрывающие его шрамы. — Это не могла быть я, — прошептала она. — Однако это была ты, — спокойно ответил он. Она хотела отвернуться, но не могла перестать смотреть на него. — Ты хочешь сказать, что тебе это нравилось? Его бледную кожу на животе исполосовали шрамы; шрамы тонкими полосками были на руках и на плечах. Горташ усмехнулся. — Ты была прекрасна. Хочешь посмотреть на спину? Не дожидаясь ответа, он повернулся спиной к свече, горящей на столике у кровати. Делла подползла к нему, со странным чувством разглядывая сеть мелких порезов, образующих большую букву «Д». — Это случилось не за один раз, — сказала она. — А кто говорил про один? — обернувшись, он взглянул ей в глаза. Эта усмешка прилипла к нему, будто скрывая что-то. Делла протянула руку и коснулась одного из шрамов, и Энвер продолжил: — Как-то раз ты была не в себе. Пришла ко мне после какого-то вашего ритуала, ворвалась через окно в полной темноте, как дикий ветер. Я не спал. Что-то больное шевельнулось в уголке её памяти. Она вдруг вспомнила, как в зеркале видела себя, обнажённую, полностью покрытую кровью. — Самая длинная ночь, — медленно проговорила она. — Вот какой это был ритуал. Самая длинная ночь — ночь Баала… кровь вместо одежды… запекшиеся корки крови. — Да. Но её тебе не хватило. — Это Отец захотел твоей крови, — бесцветным голосом сказала Делла. — Разве он? — Он всегда хотел… ведь мы были врагами, на самом деле. Все трое Избранных. Остаться должен был только один. — Верно, — легко согласился Горташ. — И он остался. Я всегда тебя контролировал, Делла. Она всё ещё проводила руками по его спине; подтянулась ближе, касаясь шрамов на предплечьях. — И ты допустил всё это. — Мы утоляли жажду друг друга. Тебе нужна была кровь, и я давал немного; но потом всё было в моих руках. И это из-за него всё произошло, на самом деле. Заставил её потерять бдительность. Раз за разом осквернял её тело, которое было создано только и исключительно для убийств. Не для любви, даже такой неправильной, какой она была. И Орин всё узнала. — И ты знал, что Орин схватила и мучала меня. И не сделал ничего, — со сдерживаемой злостью сказала Делла, отодвигаясь от него. — А что я мог поделать? Она уверяла, что ты мертва. — Неужели? И ты поверил? И не потребовал показать моё тело? Этот непроницаемый взгляд ей захотелось стряхнуть с себя, как мерзкого паука. — Как я уже говорил, — медленно начал Горташ, явно взвешивая каждое слово, — ко мне явилась Орин с твоим нетерийским камнем, сообщила, что от лица Баала теперь говорит она, а тебя больше нет. Учитывая её прекрасно нам обоим известный характер и полную бесконтрольность, мне оставалось только принять её слова и работать дальше с тем, что есть. Орин. Тонкие пальцы Орин, которыми она сжимала её кинжал. Раскраивая её череп. Отбирая всё, что было у неё. И не давая ей никогда умереть до конца. — Зачем ты заставляешь меня вспоминать? — в ярости воскликнула Делла. Слёзы высохли на её лице. — Лучше это напомню тебе я, чем кто-то другой, кто воспользуется твоей слабостью, — резко ответил Горташ, начиная одеваться. — Конечно. Ведь тебе не нужны союзники, у которых есть слабости, — зло сказала Делла. Она пыталась найти свою ночную рубашку, но Горташ до этого швырнул её на пол. — Я всего лишь пытаюсь помочь. Он поднялся, подцепил ночную рубашку Деллы с пола и положил перед ней. — Я больше не хочу тебя видеть в своей комнате, — сказала она, отворачиваясь. — Как скажешь, Делла. К слову, я никогда не делал ничего, что ты бы не хотела. Она молча проводила его взглядом. — Приятных снов, — добавил он прежде, чем закрыть за собой дверь, и в комнате будто стало холодней. И очень, очень тихо. *** Снегопад закончился на следующий день, и снег уже начал таять, когда Делла снова направилась к гостеприимным дверям лечебницы для душевнобольных. Салли Флимм неподвижно лежала в своей постели, но она была жива, хоть и дышала очень тяжело. — Вы сказали, что помните меня, — негромко начала Делла, присев на стул у кровати. — Откуда? Салли Флимм с трудом повернула голову в её сторону. Делла придвинулась ближе. — Кто ты? — хрипло спросила Салли. Делла схватила её за руку. — Это я. Меня зовут Делла. Я приходила к вам вчера. И до этого. — Так это ты… — в последнем слове послышался свист. — Опять пришла… напоследок… — Вы меня помните, потому что я родилась и росла в этом городе, — сказала Делла. — Мои приёмные родители были музыкантами. — Нет, — проскрипела Салли Флимм, глянув в её сторону. — Только мать. — Так вы знали их? — спросила Делла с нетерпением. Она слишком сильно сжала ладонь Салли Флимм, и та застонала. — Мелкая дрянь… вы с ним стоите друг друга. Ты тоже убила своих родителей… — Как их звали? Вы помните, как их звали? Старая женщина зашипела от боли, и Делла ослабила хватку своих пальцев. — Игнатиус… Морэ. У него была лавка… с лютнями. Да, она теперь помнила это. — Он делал инструменты и струны, — сказала Делла. — Я помню. У него была мастерская. А моя мать? Вы её знали? — Знала? Дрянная певичка… Кто её не знал… Мама учила её песням и тому, как бережно надо касаться первой струны на лютне, которая называется певуньей. «Делла, не надо силы, она поёт сама по себе», говорила мама… Маму она первой убила, когда проснулся Тёмный Соблазн. Задушила струнами, которые сделала сама. И отец. Игнатиус Морэ. Отец… ненастоящий отец, который воспитывал её с рождения, в мастерской которого она пропадала целыми днями. Его запах — запах клея и древесины. Он научил её делать струны, но не успел научить своему главному ремеслу — созданию инструментов. Он стал её второй жертвой. Другой Отец так захотел. — Они взяли себе приёмную девчонку, — продолжала Салли. — Странный был ребенок… Я была ещё молодой тогда, но помню. Я очень хорошо помню лица. Эти годы я жила только в воспоминаниях… — Что было дальше? — спросила Делла, зная, каким будет ответ. Салли усмехнулась — снова как её сын, — и тут же закашляла. — Дальше? Игнатиуса зарезали, а жену его задушили… девчонка пропала. Но я помню это лицо, и этот голос. Делла, тебя так зовут? — Да. Это я. — Так и ту звали. Почему же ты их убила, девочка? — Такой я родилась. Чтобы уничтожать всё, что люблю. — Поделом ему тогда, — Салли Флимм то ли закашляла, то ли засмеялась. Делла напряжённо смотрела в её лицо, черты которого обострились, в её тёмные, как у Энвера Горташа, глаза. Но эти глаза уже закрывались. — Оставь меня. Я устала, хочу спать, — наконец прошептала старая женщина. Делла теперь уже не сжимала её руку, а осторожно положила на плечо. — Доброй ночи, Салли. Прощайте. И это действительно был последний раз, когда она приходила. *** Весь снег, нападавший в снегопад, растаял за пару дней. Город постепенно вернулся к своей привычной жизни, и к весне на кладбище уже стояло новое, украшенное богатым орнаментом надгробие. Надпись на нём гласила: «Здесь покоится Салли Флимм, любящая жена и мать». Делла не знала, чего больше в этой подписи — иронии или надежды, самообмана или глумления? В глубине кладбища было ещё одно надгробие, за которым давно никто не ухаживал, но с недавних пор на нём стали появляться свежие цветы, а сорняки были расчищены. Делла иногда приходила туда, где лежали её приёмные родители, убитые её рукой — рукой впервые проснувшегося Тёмного Соблазна. Она стояла над их скромным надгробием, которое поставили соседи, и она наконец знала их имена, но ещё хуже прежнего понимала, кто она теперь такая и как ей с этим дальше жить.