Медиум: за завесой

В такси я сажусь, когда гроза плавно уходит куда-то на юго-запад, а небо на востоке начинает сереть. Умытый город ещё дремлет в утреннем полумраке и пьяняще сладко пахнет черёмухой да расцветающей сиренью. Начинают щебетать птицы на ветвях, и где-то вверху грохочет второй трамвай. Дурман постепенно стекает с меня, унося с собой отзвуки эйфории, гормоны оседают, возвращаются боль и ломота в теле. Я прошу остановить у поворота, покупаю в ларьке на углу у сонной тётки пачку красных «Мальборо» и, прихрамывая, нехотя бреду домой по пустому переулку. Дом ещё спит. Только охмелевшие от весны птицы орут на ветвях. Из всех окон подъезда светится только наше кухонное. Я хмыкаю, курю на мокрых качелях, топлю окурок в пепельнице, привинченной к клёну, и, морально приготовившись огрести по первое число, без энтузиазма поднимаюсь на третий. Удивительно, но Денька не выходит ругаться в коридор. Денька не выходит ко мне вообще. Никто не выходит — ни он, ни Феря, ни Годя. Потому, собравшись с духом, иду в кухню, как на эшафот. Власов, обряженный в домашнюю футболку с приближающейся зимой и мои оливковые шорты, курит над чашкой кофе, сидя на стуле в углу. Воздух в кухне звенит от напряжения, но здесь достаточно убрано и уцелевшая немногочисленная посуда на местах. Я морально готовлюсь получать. Готовлюсь к скандалу и упрёкам. Может, даже готовлюсь оправдываться, если придётся. Деня молчит, глядя на меня сквозь табачный дым. Молчит долго. Потом раздавливает окурок в пепельнице. — Трофейная рубашка тебе не идёт, — замечает он устало, растирает переносицу и морщится. — А ещё от тебя просто отвратительно воняет «Эгоистом» и «Аксом» с печеньем. Смой с себя это и ложись спать. Пребывая в лёгком шоке, я даже покорно слушаюсь. Ухожу в ванную, швыряю Димкину рубашку в стиралку, а потом долго стою под душем, растирая себя мочалкой, обильно политой гелем с кедром и бергамотом, и, повязав полотенце на бёдра, на цыпочках, как вор, крадусь к себе в комнату с твёрдой уверенностью: Деньки там нет. Денис, сидя на краю кровати, щёлкает пальцами, включая свет, и уверенность моя разбивается вдребезги. Я молчу. Власов молчит. Только медленно окидывает меня оценивающим взглядом в слепящем ярком свете трёх ламп и устало вздыхая, раскручивает банку с мазью на воске и травах. — Будешь ругаться? — решаю задать идиотский вопрос, не потому, что интересно, а потому что тишина давит. — Убивать буду, — весь Денька — как сгусток концентрированной усталости. — Но не тебя и не сегодня. Ползи сюда. Прихрамывая, подхожу осторожно и останавливаюсь в полуметре от кровати. Денис сгребает меня поперёк поясницы, притягивает к себе вплотную и утыкается носом под солнечное сплетение, глубоко вдыхая, прикрывая глаза. Переплетает пальцы за спиной и тянет, тянет боль с каждым вздохом. — День, — осторожно начинаю я, задерживаю руку в нерешительности, а после все же накрываю светлые пряди его шелковистых волос на макушке своей подрагивающей ладонью. Жутко. Когда Власов не орёт, не швыряется посудой и не пиздит дверные косяки — жутко. Лучше б орал. Лучше б в табло мне прописал. Но когда такой — как туча — вот это реально страшно. — Ночь, блядь, — бухтит он, обжигая дыханием кожу, щекоча губами. — Заткнись нахуй, Зорин. Просто заткнись, — перехватывает мою руку и, немного отстраняясь, тычется губами в отметину от чужих зубов под основанием ладони, как раз там, где бьётся пульс. Смотрит на меня снизу вверх, прожигая взглядом, и тянет, тянет боль так, что тёмный дым оседает на губах и пальцах. И клубится на дне зелёных глаз. — Денис, — шепчу таким тоном, будто прощения прошу, протягиваю свободную руку и поглаживаю его по затылку, заправляю за ухо прядь отросших волос, подушечкой большого пальца веду по скуле. — Ненавижу тебя, — прикрывая глаза, горько отзывается он, и ластится, как кот, отираясь, утыкаясь носом в ладонь. — Прибить тебя мало. — Так прибей, — чувствую, как губы сами собой растягиваются в улыбке, а тугая пружина, свернувшаяся за реберной клеткой, раскручивается. — Мне положено беречь тебя, придурок века, — Денька ржёт хрипло, коротко и немного истерично, после отстраняется, видать, справившись с собой, сверкает на меня светящимися изумрудными глазищами, сдёргивает полотенце и бросает к ногам. — Три шага назад. Удивительно послушно отхожу. Деня одновременно изгибает обе брови и хмыкает. — Ну, ори, — не выдерживаю я, закатывая глаза и тяжело выдыхая. — Давай, страдалец. Всё, что накипело. — Переломаю рученьки, — удивительно спокойно, обманчиво ласково обещает Денис, и губы его растягиваются в жутковатой хищной улыбке. — И ноженьки тоже. А потом медленно, с удовольствием повыдергаю клыки плоскогубцами. Вы с твоим Димой бошками в одну сосну въебались, или в разные? — скептически хмыкает, склоняет голову набок и поджимает губы. — В основном, в стены, двери, зеркало, пару раз в каркас кровати… — перечисляю я негромко, не глядя на него. — Ты себя видел вообще? — тяжело вздыхает Денька. — Ты же похож, блядь, на жертву группового изнасилования. — Будто ты выглядишь многим лучше, когда являешься среди ночи со своих блядок, — тяжело вздыхаю, обречённо возводя взгляд к потолку. — Разница лишь в том, что тебя очень выручает регенерация, и к утру твоя спина, запястья и все прочие части тела снова выглядят так, будто там и не было всё так, как оно было. Заметь, я не обещаю отлавливать твоих аматоров криворуких по одному, душить ремнём, который по тебе проходил неудачно, и заталкивать им хлыст без смазки в такие места, которые для хранения хлыста совершенно не предназначенны. Всё чинно, спокойно и по-взрослому. — Это — по-взрослому? — явно закипая, Денис разводит руками, указывая на меня от макушки до кончиков пальцев. — Поить вампира своей кровью — это у тебя «по-взрослому», блядь?! — Не заводись, — севшим голосом прошу, ёжусь и переминаюсь с ноги на ногу. — Всё было добровольно и разумно. — Да что ты? — ехидничает Власов в ответ. — Можно, я прикроюсь? — жалобно прошу, глядя на него. — Нет, — Денис не ведётся. — Я пиздецки зол. Ползи ко мне. Буду тебя целебной мазью мазать. — Где? — опасливо интересуюсь, но шагаю ближе. — Везде, блядь, — выплёвывает Власов раздражённо. — Перестань беситься, — прошу тихо, пока он сворачивает банке крышку и, выпрямившись, разворачивает меня к себе спиной. — Твои выходки, в этом плане, мало чём отличаются от моих. Разница только в том, что ты стоп-слов не признаёшь, потому что тащишься от боли, а я не люблю, когда меня в чём-то пытаются ограничивать, но и партнёров своих ограничивать не люблю, и выезжаю, в основном, на чистом адреналине и эндорфине. — Разница в том, что ты человек, — хмыкает Денька за спиной, размазывая холодную мазь по загривку. — Люди, они, прикинь, слабенькие, смертные и хрупкие, — ляпает ещё и активно втирает. — А это больно, — разобравшись в ощущениях, делюсь наблюдениями, вздыхая и морщась. — Да что ты говоришь? — ехидничает Власов за спиной. — Бля, он за что тебя грыз вообще? — фыркает и пыхтит. — Шею, плечи, лопатки, грудь и бока намажу. Всё, что ниже пояса — сам. Чем ты вообще думал?.. Он же тебя сожрать мог. — Ну, не сожрал же, — пожимаю плечами под прикосновениями холодной мази на горячих пальцах. — Ты бы почувствовал же и пришел на помощь. Или нет? — решая подъебнуть, улыбаюсь. — Тройнички — не моё, — брезгливо морщится Денис, перехватывает за плечи и разворачивает меня. — Да и не оценил бы ты, если бы я вам на головы свалился в самый неподходящий момент. На, — домазав отметины от укусов на подвздошных, пихает банку мне в ладонь. — Дальше сам. Видеть это не хочу. Вали в ванную. Деваться некуда — тяжело вздыхаю и валю. Я не Денька, чтобы церемониться, потому, довольно быстро справившись, голышом возвращаюсь в тёмную спальню и забираюсь под одеяло. Власов мгновенно сгребает меня, прижимая лопатками к груди, оплетает всеми конечностями, как спрут, тычется носом в затылок и тянет боль. Моментально становится легко, тепло и спокойно, тело расслабляется и плавно погружается в ленивую дрёму. — Расскажешь, что удалось выяснить? — шепчу сонно, не вполне понимая, что Деня делает. Отключающемуся мозгу кажется, что целует отметины на моём загривке и плечах. — Завтра, — хрипло отзывается Власов, щекоча дыханием кожу, и я понимаю: не кажется. — Выходной. Спи. — Что ты делаешь? — спрашиваю тихо, склоняя голову, подставляясь под прикосновения. — Тяну боль, — Денис мажет губами по плечу. — Можешь иначе, — почти отключаясь, накрываю его кисть на солнечном сплетении ладонью и переплетаю пальцы. — Могу, — он улыбается, легко сжимая в ответ. — А хочу так. — Думал, ты башку свернуть мне хочешь, — язык заплетается. — Частенько, — Деня усмехается и разворачивает меня так, что мы оказываемся лицом к лицу. — Я должен извиниться за то, что свалил, не сказав тебе ни слова, — шепчу, сонно глядя на него сквозь тьму. — В первый раз ли? — фыркает Власов, мажет подушечками пальцев по кровоподтёкам под линией челюсти и кадыком, на шее и плече. Я прикрываю глаза, ловлю его руку и, удобно устроившись, заставляю прижать ладонь к пояснице. Власов у яремной вены пахнет своими мандаринами, апельсинами и кедром. Горячий, как радиатор. Делается сразу спокойно и легко, так правильно. — Трахаться — с кем угодно, — на грани слышимости, между сном и явью, хреново соображая, говорю я. — Вообще не суть. Не роляет. Спать — только с тобой. По-другому не хочу и не смогу. — Спи уже, — кажется, Денис улыбается. — Рассвет скоро. Где-то на грани отключки я смутно ощущаю тепло, привкус мёда, воска, шалфея и мяты на губах. Мне снится летняя гроза и прогретые солнцем доски под лопатками, снится кружение пылинок в воздухе на чердаке, снятся разбитые локти и колени Дениса, ссадины, ссадины, царапины, снится его смех — не такой, как теперь, а другой — настоящий. Снится привкус крови и целебной мази на губах, и просыпаюсь я с ощущением, что не спал вовсе. За окнами щебечут птицы. Яркие лучи утреннего солнца пробиваются сквозь неплотно задёрнутые изумрудные портьеры. Власов дрыхнет, словно сурок, как зачастую и случается в его немногочисленные выходные. Осторожно выползаю из постели, поправляю одеяло на плечах Дениса и, закутавшись в халат, хромаю распахивать шторы. В ответ на характерный звук и ласковые солнечные лучи, Денька выдыхает что-то матерное, зарывается мордой под подушку и натягивает одеяло до макушки, снова проваливаясь в сон. Иду в душ, кое-как бреюсь, впихиваюсь в шорты с футболкой и, удивляясь отсутствию разнообразных потусторонних гостей в своей квартире, иду заниматься утренними делами. Кормлю кота, кормлю птенца, кормлю улиток, хотя это и не их время питания, поливаю цветы, распахиваю окна и уже собираюсь опрыскать антуриум, когда Годя появляется в воздухе за спиной из облака изумрудных искорок. — Доброе утро, — говорю, не удивляясь и не оглядываясь, и склоняюсь над цветком. Просто слышал его. Просто энергетический фон в помещении сменился. — Доброе утро, хозяин, — улыбается Годька, огибая стол. — Тебе помочь чем-то? — А где же ты был вчера, помощник, когда я домой вернулся? — качая головой, усмехаюсь в ответ. — Азот подай. Зелёная бутылка на стеллаже, на нижней полке, рядом с золотыми горшками и бамбуковыми подпорками. — Я, допустив, что будет шум и, возможно, кровь, проводил тётю Розу на работу, благоразумно забрал Ферика, и мы вместе с ним ушли спать на антресоли, так сказать, во избежание травмоопасных ситуаций, — повествует Годька, протягивая мне мерный стаканчик, бутылку удобрения и лейку с Тоторо. — Свои собаки дерутся, да? — улыбаюсь, размешивая удобрение бамбуковой подпоркой. — Похвально. Но как-то обошлось. Он поздно вернулся? — спрашиваю, тяжело выдыхая и чувствуя, как с лица стекает улыбка. — Злой? — Не особо, — Годя подаёт мне полотенце и забирает ненужную бутылку с удовольствием. — Скорее огорчённый. Кота забыл покормить. — Ты покормил? — решаю уточнить, хотя ответ и сам знаю. — Конечно, — кивает домовой. — И кота, и улиток, и птицу. И подсветку растениям включил. И носки развесил. — Спасибо, — киваю, отдавая мелкому антуриум. — Поставь на полку, пожалуйста. И идём кофе пить. — Там тётя Роза приходила, пока вы спали, — говорит Годя, подавая мне сигареты и включая чайник. — А почему ушла? — хмыкаю, прикуриваю, наливаю ему молока и, пока оно разогревается в микроволновке, достаю печенье из шкафчика. — Призрачные дела, — пожимает плечами хтонь, сгребает печенину и запихивает в зубастую пасть целиком, смачно хрустя и урча. — Я сварил мазь под её руководством, — тянется за следующей, снова запихивает в рот и поглощает со скоростью света. — И чай тебе. Тётка велела мазь мазать на ночь, а чай пить трижды в день. Сказала, кости срастутся за неделю. Сказала, заглянет попозже. — А как прощения у Дениса просить, она не сказала? — язвлю негромко, вынимая пиалку из микроволновки. Чёрное стекло жжёт пальцы. — На коленях, и можно голым, — усмехается тётка за спиной. Я от неожиданности роняю пиалку, она разлетается на десятки осколков, а молоко разливается по полу. — Бля! Тёть! — возмущённо начинаю, разводя руками и поворачиваясь в её сторону. — Я уберу! — Годька, соскальзывая со своего места, моментально хватается за тряпку и начинает сгребать осколки. — Нельзя так пугать, — говорю тётке, наливаю молока в миску и решаю греть на плите. Нехуй потому что. — Это я ещё не пугала, — улыбается она, устраивается за столом и с удовольствием вдыхает пар над моим кофе, а после дышит дымом над тлеющей в пепельнице сигаретой. — Ты бы лучше что дельное сказала, если уж на кофеёк заглянула, — улыбаюсь, наливаю ей кофе и прикуриваю ещё одну сигарету — пусть нюхает. — Помогла бы чем. — А я и помогла, — пожимая полупрозрачными плечами, тетушка жадно вдыхает. — Мы с Годей тебе отвар приготовили и мази наварили. Пользуйся. Мне, правда, пришлось три листа от твоего алоэ отхуячить, но это для благого дела. И вообще, осмотревшись, я довольна твоей жилплощадью. Моя наука даром не прошла. Заметно, что тебя травница растила. Я горда, милый. Жаль только, что ты у меня такой придурок. Тридцать лет прожил, а ума так и не нажил, — качает головой она. — Ты себя видел? Это что за кровоподтёки, засосы и следы зубов? Тебя стая упырей драла вчера ночью? — Тёть! — возмущённо начинаю, вовремя снимаю миску и наливаю домовому молока с корицей в уцелевшую чашку. — Всего один, — помолчав немного, выдыхаю тяжело. — Но я считаю, что, как ты заметила, мне уже тридцать, и я не обязан отчитываться, сколько… — Да-да, — улыбается тётка, вдыхая поглубже сигаретный дым. — Ты не обязан отчитываться, сколько упырей, оборотней или доппельгангеров тебя драло. Не передо мной, во всяком случае. — Почему именно меня? — закатываю глаза, отпиваю кофе и прикуриваю себе сигарету. — Позиция непринципиальна, — отмахивается тётка, вдыхая запах кофе. — Это всё — вздор. Важно, что ты не обязан отчитываться и волен делать всё, чего тебе хочется, пока это в рамках уголовного кодекса всех шести измерений. Главное — не испытывай мук совести. Совесть — это тоже вздор, — она явно ехидничает. — И ни в коем случае не предупреждай своего чуть пришибленного демона хранителя, куда, зачем, с кем и насколько ты отправляешься. Он прекрасно проведёт время, дожидаясь тебя в неведении, намотает с десяток клубков нервов, раз тридцать подумает сфернуться к вам в гости, чтобы убедиться, что всё у тебя хорошо и добровольно, перебесится, успокоится, психанёт и сделает вид, что ничего страшного не случилось. И дальше будете жить легко и радостно, вплоть до твоего очередного похода по блядям. — Спасибо тебе большое, — улыбаясь, крайне раздельно говорю, отпив кофе. — А что-то толковое ты сказать можешь? Ну, например, посоветовать, как мне извиниться. Ранее озвученный тобой способ нам не подходит. — А как обычно извиняется Денис, когда делает очередную хуйню? — пожимает полупрозрачными плечами тётушка. — Ну, он покупает мне очередной цветок и что-нибудь печёт, — копирую её движение, насколько получается. — Ну, так придумай, что надо сделать! — хмыкает тётя Роза. — Тридцать лет, а мне всему приходится тебя учить. Годя, доставай мясо из холодильника. Закрутим рулет, и пусть печётся. А ты собирайся, — говорит она мне. — Выйди пройдись, подбери аналог цветка. В семнадцать ты лучше знал, как подлизаться к Дене, чем сейчас. — В семнадцать к Дене подлизаться было легче, — улыбаюсь, допивая кофе в два глотка. — Достаточно было помочь ему с баком или с отцовской машиной в гараже, или нарвать полевых цветов и залезть в спальню через окно, или зажечь свечи на чердаке, ободрать твои розовые кусты, и… — Достаточно, — хмурится тётка. — Я считаю, более подробные познания о дальнейшей судьбе моих убиенных роз мне ни к чему. Вы просто были честнее в своих порывах, не такие пришибленные жизнью, не такие циничные, как сейчас. В городе моих розовых кустов нет, да и для роз пока не сезон. Мы с Годей приготовим мясной рулет и макаруны к кофе, и я, как мировая тетка, уйду по своим делам, проконтролировав, чтобы малый тоже пошёл отдыхать на антресоли. Деня дрыхнуть будет ещё часа три. У тебя достаточно времени, чтобы придумать, чем заменить ободранные розовые кусты и отцовский гараж. Господи, даже знать не хочу, что и как там можно было делать в этом бардаке, металлической стружке, грязи, мазуте, соляре… — Движок перебирать, — не выдерживаю я. — На чердаке вы, видать, тоже движок перебирали, — лукаво усмехается тетка. — Книги на чердаке, — ловлю себя на том, что оправдываюсь, и, раздавив окурок в пепельнице, прикусываю жало. — Не имеет значения, — весело улыбается тетушка. — Это было очень давно. А сейчас просто выйди за рамки и включи фантазию. Шевелись. Я и шевелюсь, потому что особо деваться некуда. На улице оказывается тепло и солнечно настолько, что пиджак ощущается явно лишним. Первые майские дни радуют. Вокруг цветут и благоухают кусты, на лавках греются беременные кошки, в клумбе с тюльпанами у дома бесятся кругленькие пушистые щенки. Сначала я захожу в кондитерскую. Уж не знаю, чем закончатся тётушкины макаруны, а у меня есть собственный сценарий. Из кондитерской заворачиваю в небольшую лавчонку на углу за ягодами. Захожу в посудную у книжного, потому что, объективно, мы с Денькой вчера, в пылу беседы, расхуярили все тарелки, и теперь дома жрать не из чего толком. Сожалею, что полноценно функционирующая рука у меня только одна, ограничиваюсь минимальным количеством покупок и вываливаюсь наружу. Остаётся цветочный. В магазинчике дальше по улице оба продавца меня давно знают. Сегодня на работе Линочка. Она расплывается в улыбке, отодвигает свой кофе, завидев меня, и выскакивает из-за прилавка. — Миша, привет! — Линочке лет двадцать — потолок, и она нихрена не понимает в цветах. Так как подавляющее большинство покупателей здесь — мужчины, берёт свою аудиторию она исключительно духами с феромонами и пышным бюстом, торчащим из кружевного бодика. При этом несёт такую ересь, что мне, как человеку, разбирающемуся в языке цветов, а также видящему связь между кислотой почвы и окрасом соцветий гортензии, откровенно стыдно. — Мне тут такие глоксинии привезли, посмотри! — начинает тараторить девушка, и, сгребая меня за рукав пиджака, тащит к стеллажу. — И стрептокарпусы! И ещё фиалки есть, там такая бордовая! — указывает на обычную, гвоздичную, явно перелитую фиалку в углу стеллажа, а я только улыбаюсь, качая головой. Нет, этой барышне растения доверять нельзя. Угробит. — Нет, Линочка, — начинаю как можно мягче. — Мне нужны сегодня срезанные цветы. — Кто-то умер? — моментально поостудив свой пыл, ужасается она. — Нет, — смеюсь в ответ. — Просто это не для меня. — Букет? — снова воодушевляется Линочка, тряхнув пышным бюстом. — Расскажи мне, какая девушка. — Нет уж, избавь меня, пожалуйста, от составления психологических портретов, — улыбаюсь, кивая на охапку тёмно-красных роз в напольной вазе, ещё в целлофане, привезённых явно сегодня утром. — Дай вон тех роз, они подойдут. — Сколько? — дуется Линка, понимая, что сегодня присесть на уши не выйдет. — Все, — улыбаясь, веду здоровым плечом я. — Заворачивать не надо.