Медиум: за завесой

— И куда мы? — с улыбкой спрашиваю, плюхаясь на переднее пассажирское и едва заметно морщась — нога отзывается болью. — Ко мне, — бесхитростно бросает Димка, заводя мотор, — чай пить. — В твой склеп? — подмигиваю, почему-то иррационально расслабляясь, и прикрываю глаза. Нога и рука ноют, но стараюсь это игнорировать. — В каком веке ты живешь, Мишань? — смеётся Дима, выворачивая с парковки. — По склепам я не мыкался уже очень много веков. У меня своя квартира в центре. — И ты в ней пьёшь чай, — усмехаясь, решаю поддеть. — А кофейным столиком служит гроб? — Я не сплю в гробу, Миш, — мой доктор сворачивает на светофоре, проносится мимо военного кладбища, заправки, и срезает через частный сектор. — Приедем — увидишь. Тебе очень больно? — меняет тон, моментально становясь серьёзным. — Откуда ты знаешь, что больно? — искренне недоумеваю, стараясь дышать максимально ровно. Нихера не получается. Если дыхание контролировать удаётся, то с сердцебиением и потоотделением этот фокус не проходит. — Логика, познания в области анатомии, плюс ты пахнешь, — пожимает плечами Дима. — Пахнешь болью, — протягивает руку, не глядя на меня, стирает подушечкой большого пальца каплю испарины с виска, слизывает и хмурится. — Когда ты укол делал? — Два дня назад, — сообщаю весело, насколько вообще могу казаться весёлым в ситуации, когда башка совершенно другим забита. — Моё обезболивающее осталось в баре, и клеит там какого-то инкуба, а твоё, по рецепту, меня не берёт. Димка глубоко, шумно вдыхает, мотнув головой, морщит нос, на секунду прикрывает глаза и сбавляет скорость. — Чувствую, боль не только из-за переломов, — хмыкает он, и в неровном свете фонарей я замечаю, что его клыки стали немного длиннее. — Что же, если телесные раны я вылечить могу, то латать душу — не моя компетенция, Мишань, — выдыхает устало и протягивает руку. — Я заберу твою боль? — Ты тоже так умеешь? — меня это откровение просто обескураживает. — Конечно, — со смешком отзывается Димка, накрывает моё колено ладонью и едва ощутимо сжимает. — Так могут обитатели всех уровней, кроме нулевого. Твой демон тебя не научил? — Он меня вообще мало чему учит, — отвечаю неохотно, завороженно наблюдая, как Димка скользит ладонью вверх от моего колена, плавно перебираясь на внутреннюю сторону бедра. — Хочешь, я научу? — не мудрствуя, спрашивает док, не отводя взгляда от пустой дороги. — Хочу, — выдыхаю решительно. Он меня везёт такими ебенями, через объездную, мимо вокзала, под мостом, срезает по самым хреновым районам. Если тормознёт здесь, где-то у старого бассейна в тихом дворике трёхэтажного дореволюционного домика, выпьет мою кровь, а потом вышвырнет труп в канаву, у полиции даже вопросов особых не возникнет. Места так прям и располагают. И мне бы об этом подумать. Подумать о том, что уехал, никому ничего не сказав, не предупредив, так легко ушёл с вампиром. Мне бы вспомнить, что они пьют кровь и убивают людей. А я не могу сосредоточиться ни на чём другом. Только думаю, что у него ненормально горячие руки. Не должны у покойника быть такие горячие ладони. — О чём задумался, Мишка? — усмехается Дима, выводя меня из этого странного оцепенения; доходит не сразу, что мы уже в центре, где всё ещё бродят по площади стайки молодняка и проносятся немногочисленные запоздавшие автомобили. — У тебя сердцебиение участилось. — Разве вампирам не положено быть холодными? — облизывая пересохшие губы, интересуюсь я. — О, это вздор, — отвечает он с улыбкой и интонацией тёти Розы. — И твоё сердце так колотится вовсе не потому. — Ну, отчасти — потому, — коротко выдыхаю через рот и прикрываю глаза. — Дело в том, что твои ненормально горячие, как для покойника, пальцы расположились неприлично близко к моей ширинке. — И тебя это беспокоит, — помогает мне закончить мысль он. — Не то чтобы, — улыбаюсь в ответ, стараясь как-то выровнять дыхание и угомонить взбесившееся сердце, явно норовящее проломить грудак. — Просто с покойниками я как-то не трахался раньше. Табу, знаешь, всё такое… — глотаю короткий нервный смешок. — Ты во многом заблуждаешься насчёт вампиров, — улыбается Димка, тормозит на светофоре и крайне неудобно изворачивается, перехватывая мою здоровую руку за запястье, прижимая ладонь к чёрному атласу рубашки на своей груди. Я замираю, слушаю и охреневаю. Под ладонью спокойно и ровно бьётся абсолютно живое сердце. Жёлтый сменяется зелёным. Мы стоим. — Чувствуешь? — улыбаясь, Дима выдыхает почти в губы. — Я мало чем отличаюсь от тебя. Страшно? Молча сгребаю в кулак прохладный атлас на его груди, рву на себя, заставляя склониться ниже, и сминаю губы в жёстком требовательном поцелуе, прикусывая и оглаживая языком. Димка находится не сразу, глухо рыкает, притягивает меня за затылок и отвечает так, что башка кружиться начинает — так напористо, горячо и искренне — так, будто ему не похуй. В мозгу, гулко щёлкнув, что-то отключается. По ходу, пробки вышибает. Здравомыслие, взмахнув кружевным платочком на трапе, радостно летит к ебеням. Жарко. Становится так жарко, что рубашку хочется содрать прямо в машине. Сердце колотится где-то под кадыком, дыхание сбивается, чужая щетина обжигает. Доходит далеко не сразу, а когда доходит, усмехаюсь в поцелуй. Мой док забыл спрятать клыки. Вот сейчас — похуй! Вообще! Рот наполняется пряной солоноватой кровью, струйки стекают по уголкам губ, Димка рычит, слизывая их. Сзади кто-то с остервенением сигналит. Улыбаясь, упырь отстраняется, облизывая рубиновые капли с припухших покрасневших губ. Мы пропускаем третий зелёный. Откидываясь на подголовник, рвано выдыхаю и прикрываю глаза. Меня так ведёт, как после стакана водки и пары сигарет. То состояние, когда ещё не тошно, но восхитительно пустая башка уже начинает кружиться. — Страшно? — с пьяной усмешкой осведомляюсь я. — Всё хорошо? — участливо интересуется Димка, судя по голосу, явно улыбаясь, сворачивает куда-то и не ведётся. — А как ты считаешь? — не открывая глаз, перехватываю за запястье и прижимаю его ладонь к ширинке своих джинсов. — Я считаю, что ты сейчас нагло вампиришь мою энергию, — Дима явно забавляется, легко сжимает пальцы, проходится ими снизу вверх, убирает руку и паркуется под клёном во дворе реставрированной красивой пятиэтажки средины прошлого века. — Идём чай пить, Мишань, — улыбается он непривычно нагло, легко покидая салон. Я сижу и понимаю, что не могу встать. Просто, блядь, не могу. Как пьяный. Что-то, видать, есть в этом упырином укусе. Какой-то тетродоксин, что ли. Что-то выделяется, наверное, при контакте клыков с плотью, парализующее жертву, дарящее странное необъяснимое состояние эйфории. — Поднимайся, — Димка распахивает дверь, подаёт руку и рывком вытаскивает меня из салона; мы оказываемся так близко, что дыхание щекочет кожу, я чувствую сердцебиение под ладонью и в тусклом свете дворового фонаря могу разглядеть очертания веснушек на переносице упыря. — Я не настолько серьёзно цапнул, чтобы тебя так размазало. — Можешь цапнуть сильнее, — облизываю губы, всё ещё пытаясь контролировать дыхание, и за шею притягиваю его ближе. — Могу, — Димка захлопывает дверь, вклинивает колено меж моих ног и вжимается бедром в пах. Коротко глухо выдыхаю, запрокидывая голову, прикрываю глаза и с нажимом прохожусь ладонью по его затылку, по шее и плечам, веду линию вниз по позвоночнику, оглаживаю ягодицу, на миг сминая под пальцами, и рву за бедро к себе, заставляя прижаться теснее. — Не боишься, что я сожру тебя? — шепчет Дима, щекоча дыханием кожу, ведёт кончиком носа вверх по шее, касается уха, прихватывает мочку губами, засасывает, выпускает изо рта, повторяет путь кончиком языка. Коротко шумно выдыхаю, гулко прикладываюсь затылком о металл и рывком притягиваю вампира ближе, накрывая затылок ладонью, подставляя шею под губы и клыки. — Похоже, что боюсь? — улыбаюсь пьяно. Сердце колотится оглушительно. С сохнущих губ срываются короткие жаркие выдохи. — Не знаю, как я, а ты, по-моему, поужинал с удовольствием, — улыбаясь, мурлычет Димка под челюстью, коротко хищно рычит, за ягодицы рвёт меня к себе и, мазнув языком по коже, вгрызается в шею. И меня разносит в щепки просто мгновенно. Это не похоже ни на что. Ни на какой алкоголь, ни на какие колёса. У этого вещества совершенно другое действие на человеческую ЦНС. Из реальности вышвыривает моментально, оглушая и расшибая вдребезги. Волной эйфории захлёстывает, лишая способности хоть сколько-нибудь соображать. Так пьяно и до головокружения сладко, так ярко и горячо, что сознание готово отключиться. Обнаружить себя в пространстве получается не сразу, а когда получается, до одурманенного упыриным токсином мозга медленно доходит, что над спящим пустым двором реставрированной сталинки разносится стон. Ещё позже, за вторым движением клыков, приходит осознание, что так бесстыже стону я. Жар, волной прокатываясь по телу, стекает в пах. Сердце оглушительно колотится. В ушах шумит кровью, а пальцы на прохладном гладком воротнике Димкиной рубашки подрагивают. Он пьёт не спеша, с удовольствием, скользя горячими ладонями по лопаткам и спине, забираясь пальцами под пояс джинсов, медленно сглатывая и глухо урча. И с каждым глотком я пьянею всё сильнее, с ужасом понимая какой-то частью уплывающего сознания, что колени подгибаются, и ноги отказываются держать меня. Жарко становится моментально и везде, любая боль исчезает, оставляя после себя только сладкое опьянение и головокружительное возбуждение, башка напрочь отказывается соображать, плывя от обвалакивающей густой дымкой необъяснимой эйфории. Сквозь пелену одурения и возбуждения, не сразу, но пробивается осознание: ткань рубашки на плече и груди влажно липнет к коже. — Стоп, стоп, Дима, тормознись, — с трудом шепчу пересохшими губами, сминая под непослушными подрагивающими пальцами короткие рыжие пряди волос и оттягивая упыря от своей шеи. Он отстраняется неохотно, коротко шумно выдыхает раскрытой пастью, сверкая окровавленными клыками, и смотрит так пьяно-непонимающе, так потерянно, что это даже льстит. — Чай? — получается хрипло и ни грамма не насмешливо. — Четвертая отрицательная, — отзывается Дима с трудом, облизывая кровь с припухших губ. — Идём, — и тянет меня через двор ко второму подъезду напрямик, по клумбе, через кусты бульдонежа. Рубашки друг на друге мы с треском рвём, вваливаясь в парадную. Пуговицы разлетаются во все стороны и со звоном скачут по ступенькам. Мне бессовестно мало, обидно недостаточно, прохладный ночной воздух щекочет кожу, и на контрасте горячего, обжигающего Димку надо ближе, теснее, вплотную, чтобы вплавиться, вжаться, втереться. Я рву его к себе за затылок, подставляя под клыки шею, притягиваю за плечо, за бок, за бедро — за что уцепиться получается, с глухим стоном прижимаюсь грудью к груди, отираюсь, стискивая пряди волос на затылке под пальцами, и вгрызаюсь в губы, слизывая утробный рык. Мы отираем друг другом стены с первого по третий этажи, гулко, до выбитого из лёгких выдоха, впечатываемся в чью-то дверь на втором, слизывая дыхание с губ, пьянея с каждым укусом, кровью капая на ступеньки. Пока ещё способен соображать, мелькает мысль, что так меня тягали только в пиздилках, и то очень, очень давно. — Мне крышу от тебя сносит, блядь, — рычит Дима, рывком прижимая к себе, грудью впечатывая в грудь, с нажимом проходясь ладонями по плечам, спине и пояснице, сминая ягодицы и подхватывая под бёдра. Оплетаю его ногами, совершенно не чувствуя боли, запрокидываю голову, подставляя под клыки плечи, шею и ключицы. Разодранная окровавленная рубашка кое-как болтается на сгибах локтей, ремень звенит пряжкой, джинсы расстёгнуты, и я никак не понимаю, когда мы успели, когда вообще оказались на третьем. Притягиваю Димку за затылок и со стоном запрокидываю голову. Звук эхом прокатывается по пустому подъезду. — Ключи, — шепчет упырь, перехватывая под ягодицы одной рукой, второй зажимает мне рот, глядя так пьяно, что от одного этого дымчатого взгляда потемневших голубых глаз одуреть можно. В нём столько эмоций — таких неподдельных, искренних, настоящих. Аккумулятор за секунды заряжается на сто процентов. Кажется, никогда и никто не смотрел на меня так за все тридцать лет. Так, будто хочет сожрать. Натурально, не образно. Это должно было бы пугать, настораживать и включать здравомыслие с инстинктом самосохранения. А хуёв там, как дров. Только наоборот. Адреналин мешается с возбуждением и так лупит в голову, что мозги вырубаются напрочь. Широко влажно мажу языком по его ладони и легко прикусываю пальцы. Димка глухо стонет в шею, опаляя кожу рваными частыми выдохами. Горячая кровь тонкими струйками стекает по груди. Он, как кот, лакает её с ямки под ключицей. Касаний мало, так издевательски мало, что можно сойти с ума. Хочется теснее, ближе, вплотную. Хочется прижаться, отереться, вплавиться. От возбуждения пьяно ведёт, воздух вокруг искрится, лампочка над лестничной клеткой трещит и мигает. Я настолько заведён, что, кажется, могу спустить прямо так, прямо здесь, всего от пары движений горячей ладони по стволу. Внутри всё дрожит, как натянутая струна. Трахаться хочется до звонка в яйцах. Не так даже трахаться, как кончить. Слишком ярко и много — моих эмоций и ощущений, чужих — я так не привык. Димка — как шторм. Чёртово обжигающее клыкастое цунами, играющее литыми мышцами под ладонями, дурманящее своими упыриными токсинами, опьяняюще пахнущее возбуждением и «Эгоистом» на весь подъезд. Лампочка над нами лопается, со звоном осыпаясь на лестничную клетку фонтаном осколков. Я только успеваю спрятать лицо в сгибе локтя. Димка застывает над моей шеей, ощутимо напрягаясь. Свет гаснет во всём подъезде. Открывая глаза, я с охуением наблюдаю, как мимо меня проплывает бледная, даже чуть синеватая девушка в подвенечном платье. Головы в её сторону мы с Димой поворачиваем абсолютно одновременно. Затем он переводит взгляд на меня и шепчет, застывая на расстоянии выдоха, так близко, что мы соприкасаемся носами: — Ты как, бля, это провернул? Со мной такого никто не делал ни разу за триста лет. — Я ничего… — выдыхаю рвано, сминая его плечо, чтобы как-то уцепиться хоть за какой-то якорь. Окружающий мир накрывает волной звуков, запахов и цветов. Оказывается, свет в подъезде всё же есть. Нет его только на лестничной клетке, где мы застыли, вжавшись друг в друга, но и девушки больше нет тоже. Внутри становится так ненормально-сладко-странно горячо, что башка резко начинает кружиться. Димка что-то восхищённо шепчет, слизывая кровь с ключицы, впиваясь в шею, вгрызаясь так, что я чувствую, как плоть расступается под его клыками — не больно, просто много и жарко, и рыжие прядки на затылке так удобно ложатся в кулак, что не могу отказать себе в удовольствии стиснуть их посильнее. В прихожую мы буквально вваливаемся. Руки у Димы дрожат, ключи падают, замок заедает. Дверь гулко хлопает, отрезая нас от окружающего мира, когда упырь впечатывает меня в неё лопатками, подхватывает и с утробным рыком вгрызается к плечо, в шею, сглатывая, урча. Оплетаю его ногами, оглаживая бёдра, рву на себя, накрывая затылок ладонью, не позволяя отстраниться, и, не чувствуя боли, как только касаюсь ступнями пола, резко меняюсь с Димкой местами. Смяв плечи и крутанув, от души прикладываю спиной о стену, слизываю выбитый выдох с губ, и целую, вылизывая рот, пьянея от солоноватого металлического привкуса собственной крови на чужом языке. Мы сносим картину и ключницу, со звоном роняя на пол, путаемся в рубашках, в ремнях, кое-как выворачиваясь из смятой ткани, отирая друг другом стены. Под Димкиной спиной трещит зеркало. — Прости, — хриплю ему в губы и, притягивая за затылок, целую, вытряхивая из волос мелкие осколки стекла. — Похуй, — выдыхает он между касаниями, вылизывает мой рот, под пальцами сминает ягодицы, запустив ладонь в расстёгнутые джинсы, и притирается стояком к стояку, — регенерация. Мы вваливаемся в спальню, сдирая друг с друга остатки барахла на ходу. Комнату выхватывают из мрака зарницы за окном, и я затрудняюсь определить, что шумит громче — гроза снаружи, или кровь у меня в ушах. — Душ? — сбито шепчу я, подставляясь под засосы и укусы, под прикосновения пальцев и языка, не понимая уже где именно Димка касается. Он горячий и, по ощущениям, успевает везде. Вклинивается бедром между ног, оставляет засос под кадыком, слизывает кровь с груди, с пресса, с нажимом скользит подушечками пальцев по рёбрам, сминает бока, подхватывает под ягодицы и, приподнимая над простыней, прижимает теснее, заставляя отереться, вжаться. — Смоешь запах возбуждения, — урчит он, оставляя цепочку засов и укусов внизу живота, и от этого так сладко скручивает, так вышибает, что я, запрокидывая голову, на вскрике свожу лопатки. — Гондоны, — удивительно, но я ещё хоть что-то соображаю, закидывая ноги Димке на лопатки. — Упыриная иммунка плюс регенерация, — коротко, хрипло смеётся он, подхватывая под поясницу, притягивает меня к себе и с глухим утробным рыком оставляет засос на боку, вгрызается, слизывает кровь, присасывается, урчит и отпускает. — Выдохни, с пёстрым зпппшным букетом ты отсюда не выйдешь — гарантирую. — А выйду ли вообще? — сорвано выдыхаю и со стоном запрокидываю голову, потому что эта клыкастая голубоглазая зараза соскальзывает ниже, заставляя широко раздвинуть ноги, влажно мажет языком от колена вверх по внутренней стороне бедра, урча, засасывает кожу, вгрызается и пьёт. Со всхлипом выгибаюсь, притягивая его за затылок, упираясь пяткой в лопатку, запрокидываю голову и, широко распахивая глаза, хватаю пересохшими губами раскалённый воздух. Это настолько оглушает, вышибая из реальности, что даже матюкаться связно не получается. — На этот раз я тебя не сожру, — смеётся Дима, и на дне его потемневших штормовых глаз мелькает что-то хищное. — Только понадкусываю. А тебе уже страшно? — А должно быть? — за волосы рву его вверх и впиваюсь в припухшие истерзанные губы, вылизывая рот, трахая языком, оцарапываясь о клыки. Димка шипит в поцелуй, притираясь стояком к бедру, мажа влажной головкой по коже. Перекатываюсь, подминая его под себя, стискивая бёдра коленями, возвращая засосы и укусы, и с тоской замечаю, как багровые отметины быстро выцветают на коже. Слизываю россыпь веснушек с ключицы и плеча, оставляю засос под челюстью, под кадыком, и ниже, ниже — по прессу, по груди. — Не угадал, — усмехается мой доктор, рвёт к себе, подминая, подхватывая под затылок, не позволяя приложиться башкой о деревянный каркас кровати. Одеяло сбивается, подушки улетают куда-то на пол, простыня под пальцами трещит. Дима с глухим рыком вгрызается в запястье, всасывает кожу и выпускает, позволяя крови свободно вытекать из ранок. Я чувствую, как её солоноватым тяжёлым пряным запахом пропитывается комната, как горячие струйки стекают по кисти, по предплечью. Димка урчит, как кот, и пьёт, слизывает, сцеловывает рубиновые капли, кусает в плечо, в шею, в ключицу, в рёбра. Мне не больно. Просто пьяно и жарко, и так возбуждающе остро, так сладко от каждого глотка, так одуряюще хорошо, как никогда ещё не было. На смятой, перепачканной кровью простыне выгибает до хруста. Вскрикиваю, силясь глотнуть воздуха, прикусываю губу и стону на одной ноте, а Дима соскальзывает ниже, раздвигая мне ноги коленями, устраивается удобнее, притягивает за бёдра, подхватывает под ягодицы и сразу, не выделываясь, берёт в рот, обжимая ствол плотным кольцом губ, позволяя скользнуть головкой в горло. Клыки он прячет, сминает ягодицы под ладонями, задавая темп, заставляя толкаться глубже, ловя вибрацию горячих гладких стенок на глухих коротких порыкиваниях. Он не выделывается, не дразнит прикосновениями губ и языка, не красуется. Он просто вышибает нахер весь воздух из лёгких своим оглушительным энтузиазмом, и прёт напролом, заставляя захлёбываться возбуждением. Двигается быстро, берёт глубоко, оглаживает плотным кольцом губ, выпускает, оттягивает мошонку и снова забирает член в рот, пропуская головку в горло. Прячу лицо в сгибе локтя и, подаваясь навстречу, глухо выстанываю на коротком выдохе, выгибаясь, прикусывая губу. Слишком ярко, жарко и много, слишком остро, и так сладко скручивает адреналином пополам с тёмным отпущенным желанием, что низ живота опаляет, скатываясь горячей волной в поджимающиеся яйца. Мозг отключается напрочь, предохранители вышибает, а если бы и не вышибло, навряд ли мне удалось бы вспомнить хоть одного партнёра, который пёр бы с таким нахрапом. То, что вытворяет Димка пьянит и будоражит. Он берёт не техникой, не каким-то там сногсшибательным умением сосать. Он оглушает эмоциями, открытостью, искренностью на грани наглости. И эта почти наглость покупает, заставляя отпустить себя, заставляя отвечать взаимностью. Теряюсь в ощущениях, захлебываясь опьяняющим коктейлем наших эмоций, не понимая уже, кто кого трахает — я его в рот или он меня ртом. На внутренней стороне прикрытых век звёзды рассыпаются. От рваных горячих выдохов сохнут губы. Смятая, влажная от крови и пота простыня липнет к взмокшим лопаткам, обжигающие ладони на ягодицах плавят. От каждого касания губ и языка, от каждого движения по телу разливаются волны удовольствия, искрясь на нервных окончаниях. Вскрикиваю и, выгибаясь, честно тяну Димку за волосы на затылке, но куда там, блядь. Он сминает ягодицы под ладонями, заставляя толкнуться глубже, и, даже не думая отстраняться, обжимает ствол плотным кольцом губ, сглатывая, выжимая меня досуха. На кубло из перепачканной кровью, изодранной простыни я падаю никакой. Просто, блядь, никакущий. В башке пусто до звона, пальцы и колени дрожат, способность соображать отключена до лучших времён. Зато аккумулятор заряжен. Не знаю, как Димка на гастрономическом, а я на энергетическом уровне обожрался. Сначала потихоньку выравнивается дыхание. В разгорячённое, липкое от крови и испарины тело возвращается чувствительность. Эйфория стекает и болью начинает пульсировать каждый укус. Я не успеваю особо огорчиться по этому поводу или в полной мере распробовать все послевкусия неприятных ощущений, как оказываюсь уткнутым мордой в матрас. Дима перехватывает меня за бёдра, рывком ставит на колени, с нажимом проходится ладонью от копчика до лопаток, заставляет прогнуться, ведёт прохладными от смазки пальцами меж ягодиц, притирается стволом и входит одним глубоким плавным толчком. Воздух из лёгких вышибает молниеносно. Даже вскрикнуть беззвучно не получается. Пока пытаюсь как-то соскрести себя в кучу, Дима перехватывает под кадыком, тянет меня к себе, заставляя встать на колени, впечататься лопатками в грудь, вплавиться влажной кожей в кожу, широко лижет у линии роста волос, собирает губами бисеринки пота, скользит кончиком носа по плечу и, глухо рыкнув, вгрызается в шею, начиная двигаться, выскальзывая наполовину и снова толкаясь до упора, до шлепка кожи о кожу, с каждым движением наращивая темп, облапывая всего, пересчитывая рёбра подушечками пальцев, сминая бока, бёдра и ягодицы, и сглатывая, сглатывая, сглатывая. Меня накрывает волной горячего возбуждения, оглушая и размазывая. Я даже не догадывался раньше, что вообще так могу. Димка тянет за волосы, заставляя запрокинуть голову на плечо, и вгрызается в губы, вылизывая рот, трахая языком, оглаживая член ладонью и не сбавляя темпа, продолжает двигаться во мне. Постанывая, выгибаюсь и сгребаю в кулак рыжие прядки на затылке. У поцелуя такой пряный солоноватый привкус крови, что ведёт даже меня. — Терять сознание надумал? — сбито выдыхает мой доктор в губы, каким-то чудом вспоминая, что он всё-таки доктор, и сбавляет темп, позволяя члену выскользнуть настолько, что внутри остаётся лишь горячая гладкая головка. — Даже не думай, блядь, — сквозь зубы шиплю, запускаю руку и, смяв ягодицу, заставяю Димку толкнуться до упора. — Только попробуй остановиться… Он понимает с первого раза и больше не пробует, и темп больше не наращивает — сразу задаёт бешеный, такой, что всё тело потряхивает, и искры перед глазами рассыпаются от каждого нового толчка, а с губ срываются короткие глухие выдохи. Скрип кровати, гулкий стук изголовья о стену, шорох простыни, влажные шлепки кожи о кожу, мои приглушённые стоны и его порыкивание мешаются, сливаясь, растворяясь в шуме крови. Удовольствие пульсирует в теле, искрясь на внутренней стороне прикрытых век. Мне так мало надо — совсем чуть-чуть больше, чуть ярче, чтобы слететь за грань, и Димка это прекрасно понимает. Широко влажно мазнув языком по ладони, обхватывает стояк и, поймав темп, дрочит так же, как сосёт — уверенно, не церемонясь, не выделываясь. Толкаясь в горячую ладонь, подаюсь навстречу движениям, подрагивая и насаживаясь до упора, глухо выстанываю, прикусывая губу, и Дима вгрызается в шею. И всё — этого хватает, чтобы оргазмом оглушило, размазав по кровати, выгнув дугой. Сколько времени очухиваюсь, поймав отходняк, я не знаю, но обнаруживаю себя на голом матрасе, бездумно созерцающего мигающую лампочку в витой люстре, и это при том, что свет в комнате никто не включал. Сперма и кровь остывают, подсыхая и стягивая кожу. Пересохшие губы ноют. Пить хочется чуть сильнее, чем курить, а может, и нет. Димка рядом пьяно улыбается, подмигивая мне, и взглядом указывает на люстру. — Перестань, — по слогам произносит сквозь сбитое дыхание. — Это не я, — отражаю его улыбку, подаюсь ближе, чувствуя, как тело отзывается на движения вспышками разнохарактерной боли, и коротко целую в губы. — Ну, уж точно не я, — смеётся упырь, перехватывает мою руку и целует отметину от зубов на запястье. — Чай? — Душ, — мотнув головой, соскальзываю с кровати, разумно решая смыть кровь и сперму, пока ещё способен держаться на ногах. — И найди мне какую-то рубашку, пожалуйста. Я в пятницу верну, как на приём приеду. — Нахрена? — Дима садится на постели и пару раз хлопает ресницами; в отблесках зарниц его кожа ещё блестит от испарины. — В одних джинсах в такси — как-то неприлично, — веду здоровым плечом, застывая в дверном проёме вполоборота к нему. — Ну, нахрена тебе это? — жалобно спрашивает мой доктор, будто он не трехсотлетний упырь, а, в лучшем случае, двадцатилетний пацан. — Останься до утра. — Не могу спать с другими людьми, — выдыхая, с невесёлой усмешкой качаю головой в ответ. — Но я ещё не научил тебя вытягивать чужую боль, — вроде бы протестует он. — В следующий раз, — улыбаясь, обещаю, уходя в душ.