Самый-самый теплый март

      Чарли говорит, что болезнь нас не определяет. Что мы — это нечто большее, чем болезнь.       Мы — это совокупность черт характера, гремучая смесь из жизненного опыта, травм, харизмы, привычек, особенностей, бла-бла-бла. Человек якобы как орех в скорлупе. Все плохое в нас — это скорлупа, через которую трудно пробиться, но есть ведь повод пробиваться, есть ведь ядро. И можно смиренно сидеть и ждать, пока кто-нибудь раздробит скорлупу и вытащит из тебя все лучшее, а можно, например, взрастить в себе это лучшее. Стать деревом. Зацвести. Ну и, видимо, наплодить еще кучу таких же неполноценных личностей, чтобы они страдали и большая часть из них просто сдохла. Где взять почву, где взять условия, что делать, если ядро — это нихрена не лучшее, что делать, если ядро давно сгнило или его вообще не было и все такое, Чарли, конечно, не знает. Да ей и не надо. Не стоит засорять свою милую голову всякими глупостями. Чарли хорошая девочка, этого вполне достаточно.       Как мило: Чарли хорошая, и все ее любят. А хорошего Энтони никто не любил. И не любит здесь.       Стойте… Энтони давно умер. Точно. Тогда нет вопросов. Когда Энджел Даст пытается сделать что-то хорошее, у него ничего не выходит, и это нормально. Все в прошлом. Если думать о нем как об орешке, то он точно не крепкий, он давно — иссушенная гниль, превратившаяся в труху. В пыль.       Энджел пытается делать хорошее. Из раза в раз — по старой памяти. Что-то большее, чем неискренняя улыбка каждому встречному или идиотский комплимент, не идущий от сердца. Энджел, например, поймал Пентиуса. Кто-то был благодарен? О, наверное, его помощь — это само собой разумеющееся. Или еще: Энджел пытался не колоться. Не вышло, да, но он стал делать это реже. Не каждый день, по крайней мере. И он не каждый день возвращается в студию. Даже с учетом того, что Вэл все еще сердится из-за выходки Чарли, Энджел не бежит к нему по первому требованию. Энджел знает, что Вэл сердится недостаточно для того, чтобы действительно хотеть каждый день его видеть. Пока у папочки другой интерес, новые сучки, поэтому пусть играет в свои игрушки, пусть наслаждается жизнью. Хоть отдохнуть можно.       В Аду ломки не такие сильные, как на Земле — все так говорят. Энджелу не с чем сравнить, он подсел уже после смерти и исключительно по вине Вэла. Чистым невозможно терпеть все эти ебучие пытки. Хаску не нравится, что его новый друг колется, поэтому теперь приходится колоться только по делу. Вот, было дело, теперь можно держаться дальше. В отместку Энджел отбирает бутылку у Хаска, когда тот после своего нервного срыва решает вновь утолить жажду и печаль.       — Давай я тебе лучше молока налью, а? — Энджел пихает Хаска в плечо и разваливается рядом, пытаясь заглянуть тому в лицо. Котик мрачнее тучи, он выжат и абсолютно без настроения. — Ну, Хаски, в самом деле. Ты ж сам сказал, что на дне бутылки не найти чёто там… Чё ты там сказал? Я забыл. Но это было что-то умное, определенно. Скажи это снова, теперь уже самому себе.       — Ты прав, — Хаск отвечает бесцветно. — Я не стану. Должен же кто-то подать тебе хороший пример.       — Ну, если это тебя действительно мотивирует, то почему бы и нет.       Они с Хаском так хорошо поговорили в ту ночь… Долго-долго и искренне. Обо всем на свете и ни о чем. Хаск рассказывал о себе, о том, как научился играть на саксофоне, как уклонялся от пуль и как его сломали две войны. О том, что медленно сходит с ума и никак не может контролировать это. Что голова болит от безумных воспоминаний, которые хочется выцарапать, но как только протянешь руку, они разбегаются по углам, будто бы их и не было. О том, как борется, старается им не поддаваться, но потом все равно падает в яму.       Энджел увидел яму и это было страшно. Страшно, но не настолько, чтобы даже допустить мысль о том, что от Хаска можно отказаться. Хаск от Энджела тоже не отказывается, но это только пока. Интересно, на сколько его хватит? Хаск выглядит как тот, кого может хватить надолго. Например, на год. Или это слишком? Энджел улыбается собственным мыслям. Он каждый момент, проведенный рядом с этим угрюмым придурком хочет запечатать в памяти навсегда. Нужно же потом будет как-нибудь выживать, а хорошие воспоминания точно помогут. Только — какая жалость — их всегда не хватает. Многое хорошее забылось, ведь было слишком уж мимолетным.       — Я могу что-нибудь сделать? — Энджел не уверен, что Хаску может от него что-то понадобиться, но все равно спрашивает. Старается не лезть под руку, знать меру в участии. Можно, конечно, пойти простым путем и предложить еблю, но Энджел слишком уважает этого человека, чтобы настолько наплевательски отнестись к его чувствам после всего. Энджел сам знает, насколько это унизительно и больно, когда вместо того, чтобы успокоить, тебе предлагают поебаться. А если отказываешься, еще и злятся.       — Это я должен делать. Прости меня, я сейчас посижу, успокоюсь и все возьму в свои руки, — у Хаска все еще бегают глаза, но он уже не так бледен, как был. Энджел не понимает, о чем он, и не воспринимает его слова всерьез. «Прости меня», кстати, Энджелу говорили так часто, что оно уже стало пустым звуком. «Прости меня» говорят, когда снова хотят тебя трахнуть. Это такое вежливое предложение. Но с Хаском, сука, все не так работает. Как же заебало! Энджел не настолько уж пропащий, чтобы вот так вот теряться, просто сидя рядом с кем-то, но он правда не понимает, чего от него хотят. А если ничего — то зачем вообще здесь находятся?       — Что ты там хочешь брать? Если не меня, то я обижусь, — Энджел ухмыляется на автомате, пытаясь разрядить обстановку. Если кто-то грустит — надо подобрать слова, поластиться и тогда все становится ясно как день. И да, конечно, можно — как Чарли говорит — начать уважать себя и не давать всем подряд, но Хаск — это другое, с ним-то, почему бы и нет? Если б тот хотел, разумеется. Чарли как-то спросила, чего хочет сам Энджел, а он и не смог ответить. Нет, он наплел, конечно, что-то про крэк, бухло и горячего мужика со стояком, но… Если начать всерьез думать, станет хуево. А если признаться себе в том, что не хочешь секса в принципе, сразу можно будет лезть в петлю. Из рабства не увольняются, особенно в Аду, где с тобой ничего не сможет случиться в любом случае.       Может, Хаска еще раз обнять? Они же обнялись уже, и ничего, Хаск не скривился от отвращения, еще и за шею полапал зачем-то. Ну, ебанулся, что с него взять… Со всеми бывает, мало ли, что ему там привиделось. Какие-то сцены с войны… Жутко. Энджел знает, как жутко бывает. Пули или гвозди — так, цветочки. И если у тебя в руках пушка, это не значит, что ты властелин. Физически — понятное дело — врага получится ранить, но фантомная пуля прилетит тебе прямо в душу. Когда придет время, ты пожалеешь о том, что стрелял, но уже будет поздно.       — Я должен что-то придумать. И я придумаю, — атмосфера не разряжается, Хаск такой сложный, прямо как сам Энджел. И если бы Энджел умел нормально коммуницировать с людьми, он бы… он бы… ну, он бы сделал то, что там делают в таких случаях. Сказал бы то, что в таких случаях говорят. Энджел чувствует себя полным придурком. Его никогда не успокаивали, когда он плакал. Нормально не успокаивали. Он знал, что оставаться одному — это больно и грустно, и мечтал, чтобы кто-нибудь был… Но что потом? Чтобы кто-нибудь был и?.. И? И? Вот он есть, а дальше? Песню надо спеть? Рассказать грустную историю из жизни?       Чего хотел Энтони, когда плакал? Что должен сделать тот, кто сядет с ним рядом?       Может, просто помолчать?       Или все же сказать что-то умное? Что, например?       Энджел Даст всегда «недостаточно». Как ни выкручивайся, лучшей версией себя не стать, ведь ты понятия не имеешь, с чем работать. Внутри тебя одни развалины. Ты сам — полный ноль. Ты уж точно не высокодуховный человек, уж точно не интересная личность. За красивой маской не скрывается ничего. Энджел боится, что если сорвет свою маску, в зеркале увидит лишь бездну, зияющую вместо лица. Бесконечное ничто, которое не может даже поглощать. Это «ничто» ни в чем не нуждается. Оно просто существует. Валентино научился им пользоваться, правда вот, оно, спустя годы, так и осталось никчемным и мерзким.       Энджел Даст всегда «недостаточно», но для Хаска сейчас хочется быть другим. Хаск не признается в том, что ему нужно, Энджел не из догадливых. Намеки он, конечно, понимает — научился, иначе бы Вэл его давно прибил — но Хаск их не делает. И прямо не говорит. Сидит мрачный — поди разберись, как быть.       — Ну… э-э-э… ладно? Ты придумаешь. Я в тебя верю, — Энджел пытается вложить в свою обворожительную улыбку всю ту поддержку, которую мечтает передать, но… кажется, он лишился актерского таланта. Выходит по-дурацки. Лучше бы не улыбался. «Только все портишь». — Слушай, ты как?.. — Энджел не хочет косячить. Но он всегда, сука, косячит. Всегда.       — Жить буду. А ты? — Хаск поворачивается к нему. Смотрит абсолютно вменяемо. Спокойно и грустно.       — А я-то что?       — Что «что»? Я тебя напугал.       — А, да забей. Все в порядке, ты не должен об этом думать, — Хаск сердито сверкает глазами, а Энджел вопросительно вскидывает бровь. Ну вот сейчас-то что он не так сказал? — Чего?       — Ничего.       Вот и весь разговор. Они сидят и совершенно не знают, как друг с другом быть. И разойтись не могут. Чертов Хаск — самая настоящая проблема. Энджел фыркает. Энджел сам — вообще не проблема, и пофиг на противоречия. Просто не надо делать из него одушевленный предмет, это убережет от мозгоебства.       «Ладно, возьми себя в руки. Ему кто-то нужен сейчас. И раз рядом ты, нужно быть не слишком и не недостаточно. Сделай хоть что-нибудь адекватно. Сделай хоть что-нибудь правильно. Тебе же не похуй на его душу».       Что будет правильным?       Энджел не знает. В конце концов думает: «Почему бы, бля, не спросить?» Потом думает: «Ну это же глупо». Думает: «Я же должен сам догадаться». Думает: «Если с Вэлом я сам не догадываюсь, меня пиздят». Думает: «Ну это же не Вэл все-таки…» Думает: «Ну Хаск меня точно не отпиздит, он же такой хороший».       — Чем я могу… помочь? — еще попытка, тон посерьезнее. Попытка вынудить отвечать. Выходит так отвратительно жалко, что Энджел весь скукоживается. Не идет ему быть человечным и понимающим, если речь заходит об искренности. Откуда-то поднимается тревога, страх осуждения, но это все не про Энджела. По крайней мере, не должно быть про него. Он смелый, он идеальный, он лучший, черт возьми. Так почему же так сложно вдруг сделалось и устоявшийся образ затрещал по швам? Душа рвется, что ли? Имеет ли душа вес взаправду? Забавно, что летальная доза кокаина при приеме перорально для хроника в среднем превышает только один грамм. Сколько летальных доз весит душа Энджела? Можно ли считать, что тело приняло слишком много грамм души и это дурно на него повлияло? Сраный ты нарик, Энджел, возьми себя в руки. Ничего же не изменилось. Ты просто бесплатно живешь в ебучем отеле счастья, скоро тебе выходить на смену. Приди в себя.       — Ты зря волнуешься, — Хаск закрывает часть лица ладонью, закрывает глаза, надеясь выдохнуть напряжение. — Я буду в порядке. Со мной такое бывает часто. Ты мне лучше скажи правду, как сам себя чувствуешь. Как твои ноги?       — Да нормально. Мы ж в Аду, — Энджел хмыкает. Хаск мастерски пытается слиться с разговора. Не любит говорить о своей внутрянке, как и все здесь. Ничего страшного. Только вот проблема заключается в том, что когда от тебя не требуется актерской игры, ты понятия не имеешь, что делать. Ты уже забыл, каково это — жить за пределами своего театра абсурда. Энджел словно решил впервые за сотню лет не оставаться ночевать за кулисами, а выйти на улицу. На улице красочно, столько всего… он уже и отвык. — Не переводи тему. Я просто, знаешь… понятия не имею, что тебе нужно, но я хочу что-нибудь сказать или сделать… Но разве тебе поможет бред из серии: «Все будет хорошо» или «Стань проще»? Или, ну… Я уже понял, что ты не любишь, когда к тебе лезут… Может, тебе чаю сделать? Или приготовить пожрать? В одеяло тебя завернуть, всучив Наггетса? Между прочим, Наггетс — как кот, отлично снимает стресс, а еще он забавно храпит.       Когда они разговаривали по душам, было просто. Никаких тебе раздумий о «правильном» и «неправильном», ничего вообще лишнего. Энджел говорил и не мог заткнуться, а его и не затыкали. Его слушали с интересом, внимательно слушали. И глаза у Хаска горели, и тот даже не брезговал по плечу лишний раз похлопать. И Хаск говорил тоже, и тоже без умолку. Кто бы мог подумать, что этот угрюмый мужик на самом деле тот еще болтун! А Энджел теперь знает, какой он, когда в приподнятом настроении. И даже когда речь зашла о грустном… Хаск просто многое рассказал. Как близкому другу. Чтобы тот знал и не забывал никогда. И Энджел благодарен. Какое-никакое доверие Хаска — это огромная ценность. Но что Энджел сделал тогда, чтобы его поддержать? Вроде бы просто сидели рядом, но глупых вопросов не возникало. Вот именно: было просто. А теперь стало охуительно сложно. Но бухать — плохая идея. Надо исправляться. Хаск же хочет, чтоб Энджел исправился. Делать херню теперь стыдно. Вечно в голове его осуждающий голос.       Осуждать Энджела в порядке вещей. Только почему-то осуждение Хаска реально ебет. Все его давнишние комментарии всплывают в памяти. Сраная фальшивка. Ну и в чем он не прав, в самом деле…       И вот, откуда-то появляется принятие: что-то новое, что-то вместо негодования. И даже ворчание теперь совершенно иное.       Хаск усмехается и косится на него уже совсем осознанно. Энджел замирает, задержав дыхание, не зная, ничего не зная. На него никогда не смотрели такими глазами. Во взгляде этом нечто неуловимое, но сшибающее с ног. Не унизительное, не мерзкое. Странно, когда на тебя смотрят, как на человека, странно, когда в тебе видят больше, чем тело. Энджелу не нравится, когда на него так смотрят. Он будто совсем раздет, и нечем прикрыться. А прикрыться хочется. У того, кого ебали едва ли не все на свете, не должно быть стыда. И может, Энджелу не нравится на самом деле не взгляд, а собственный стыд? Ведь стыд напоминает о том, что он не кусок мяса, а все еще кто-то живой. Когда ты живой, тебе не хочется идти к Валентино. Тебе хочется взбунтоваться, отстаивать себя. Когда ты живой, тебе очень больно принимать поражение. Больно смиряться с реальностью. А это неизбежно, ведь обстоятельства шлют тебя нахуй с твоей наивной мечтой о свободе.       — Жить буду, серьезно, — Хаск вроде бы улыбается, только вот выражение лица его делается каким-то… скорбным. Заметил, что ли, страх, плещущийся в зрачках? Надо же, в зрачках Энджела еще есть что-то, помимо жажды… Или, если уж мы говорим откровенно — бесконечного отторжения. Если погрузиться глубже в красочное безумие, реальность не кажется такой уж острой, и похуй, что ты, вцепившись в нее, так порезался, что скоро лишишься руки.       Ебучая проблема заключается в том — Энджел едва ли не задыхается от осознания — что Хаск заставляет его вспоминать мечты Энтони. А Энтони же просто наивный ребенок, который не знал жизни и которого эта жизнь в итоге не пощадила. Энтони мечтал о хорошем, о добром, о красивом. Мыслил как последний придурок, верил в светлые чувства, верил людям, верил в исправление всех на свете. Верил в то, что рано или поздно все всё поймут. Энджел же знает, что все изначально всё понимают. Просто им нихуя не стыдно за собственные действия. И Энджелу тоже не стыдно за то, какая он мерзкая блядь. НО КОГДА ХАСК ТАК СМОТРИТ, ЕМУ ПРОСТО НЕВЫНОСИМО. «Не смотри. Не смотри же! Ты не ангел, ангел я, точнее, всего лишь пародия, жалкий порнографический закос специально для фетишистов, но этот фейковый ангел, растерзанный адом, сейчас оскверняет икону».       — О чем ты думаешь? У тебя такое лицо, — Хаск недвижим, лишь брови выразительно сдвигает, и хочется потеряться в безграничном принятии. Только вот Энджел уже на каком-то физическом уровне не может с этим принятием контактировать. «Лучше назови меня шлюшкой, лучше ударь меня».       — Я думаю о тебе, — и Энджел старается быть сдержанным и веселым. Но ему хочется выпустить пар. Потрахаться на трезвую голову, безо всякого возбуждения, зато с болью. Все дело в отчаянии. Оно есть исток. А потом нужно найти дозу. И пойти к Валентино. Снова, и снова, и снова. Разрушить себя. И не собрать. Нахрен надо. Энджел ненавидит секс, но секс для всех окружающих — это решение. Хаску нужно решение. Хаск скажет, что Энджел охуел, если тот снова пристанет. Энджел не пристанет, но… Это ебучий тупик. — Я…       — Ты слишком много волнуешься. Оно того не стоит, поверь. Я же уже говорил тебе: это случается. Так бывает. Все мы здесь — искалеченные люди, — у него лицо мудреца, а глаза — больного. Больного кем-то. Адекватно помешанного на сидящем напротив. Типа, влюбленные. Может, не романтически. Или, пока не совсем. Или, это вторичное. Энджел не разбирается. Энджел не понимает ровным счетом нихуя. Он хочет сбежать к Вэлу. Чтобы тот его хорошенько отпиздил. Да, нужно выбить всю дурь из тупой башки. И это правильно. И это то, что он заслужил.       — Так что же, теперь мне должно быть похуй? — Энджел закипает. Контроль был утерян. А Хаск подмечает детали, Хаск знает, что сейчас услышит, и уже заранее снисходительно улыбается. — Мы вроде как стали ближе? Не хочешь со мной, ну, я не знаю, поговорить? — может, это уже дело принципа. Энджел, знаете ли, начал играть в нормального, так почему бы не переть до конца? Вывести Хаска из равновесия своей проницательностью. А то что он о себе возомнил вообще? Что он один такой психолог хороший? Черта с два.       Хаск уже хочет начать отнекиваться. Снова его любимое: «Оно того не стоит». Энджел хочет заорать. Вцепиться в ворот его рубашки и трясти, трясти, трясти, и обнимать. Так чувствовал себя Хаск, когда пытался до него достучаться? Энджелу становится мерзко от самого себя.       — Я просто… — Хаск задумывается, пытается подобрать слова, ведь к стенке приперли и не отвертеться. Хах, Энджел был близок к тому, чтобы отцепиться. Выходит, котика продавить довольно легко. Или… он просто по собственной воле идет на контакт? — Я не знаю, как говорить об этом. Потому что никогда и ни с кем не пытался. Никто бы не понял.       — А я пойму, — Энджел придвигается к нему вплотную — бедро к бедру — и вцепляется себе в колени. Хаск молчит, оно и понятно. — Я пойму, потому что тоже видел всякое. Конечно, не такое, как ты. Но ты же знаешь, что у нас у обоих руки в крови по локоть. Меня ебнули в восемнадцать, и я был тихим и скромным, и на Земле никого не трогал, только смотрел. Уже потом меня поднатаскали, да и в Аду как-то проще — кому башку ни продырявь, все равно воскреснут рано или поздно… Но тогда, когда я был мелким и охренительно наивным, мне даже пуля в чьей-то башке казалась событием из ряда вон выходящим. Верхом безумия. Но моя родня не всегда убивала чисто. Особенно если речь заходила про наказания. А я должен был смотреть. И я ничего не мог сделать. Ни сбежать, ни убить. Они хотели, чтоб я убивал.       Хаск не сводит с него глаз. Может, не стоило все-таки открывать рот? Или ему легче? Легче, раз он берет под руку (Боже, он реально берет Энджела под руку)? Раз не уходит?       — Они хотели, чтоб я убивал, а я ничего не мог сделать. Ни сбежать, ни убить, — отзывается Хаск спустя время, смотрит как будто бы сквозь, как будто бы снова видит то, что обычно ввергает в ужас, но держится. Держится за Энджела в прямом смысле. Как за спасательный круг, как за единственного человека, который может контролировать его приступ. Хаск доверяет Энджелу все, ставит все на кон, потому что знает, что не проиграет. Его не отпустят. Может, Энтони, рыдающий в одиночестве, тоже хотел, чтобы его держали? Пожалуй, это действительно так. — Это состояние… Выученная беспомощность. Иногда мне кажется, что в смиренном молчании вся моя жизнь.       — Но ты вечно всем недоволен, — Энджел смеется. Заземляет как может, лишь бы тот снова не провалился в яму.       — Так это ведь просто пиздеж. Разве он что-то меняет? Просто фоновый шум, — Хаск по-доброму улыбается и берет Энджела за руку. Надо же, он сам не против такого… Когда держание за ручку стало чем-то неебически сокровенным? От Хаска получить близость — это лучший подарок. Энджел не любит, когда его трогают, но любит трогать. Это подобие контроля. Отвратительный суррогат. Но, изголодавшийся по чему-то простому и настоящему, Энджел сжимает его ладонь как в первый раз, своей — подрагивающей, и наслаждается, или захлебывается. Хотя, как можно изголодаться по тому, чего никогда не знал?       — Может, и не меняет. Но те, кто вслушиваются в этот фоновый шум, представляешь, разбирают слова.       — Так мы, значит, сейчас занимаемся тем, что разбираем мои слова?       — Ага. Ты ведь столько всего говорил. Все комментировал.       — Да, у меня на все есть ебучее мнение.       — Точнее, ебучее недовольство. Нет, реально, ты вообще хоть чем-то бываешь доволен? — Энджел громко хохочет от нервов. Разговор кажется обычным, но все внутри буквально сгорает, и это лучшее, что могло случиться. И Хаск рядом. И его это умиротворенное лицо, и все вроде неплохо, нет, даже нормально, или вообще хорошо… У Энджела сейчас голова взорвется! Но это ничего. В Аду не сдохнешь, как ни старайся. Тебя убьют только ангелы. А Энджел — как жалкая пародия, как нелюбимый член семьи, как игрушка для битья, как тот, над кем можно легально смеяться, будет вечен. За смех над ним тебя только похвалят, так что — вперед.       — Бываю, еще как, — Хаск от усталости мягкий и спокойный, но держащийся хорошо. Возвратившийся домой после бойни. Бойни внутри себя. В его дом тут недавно ворвался какой-то тип, и этот тип сидел там и ждал Хаска, и вот теперь держит его за руку, а Хаск — дурак, ведь не вызывает копов… — Сейчас, например, я доволен.       — Да ты льстец, я погляжу, — Энджел пихает его локтем в бок. — Только кажешься угрюмым мудилой, а на самом деле, стоит тебе только захотеть, как весь мир ляжет к твоим ногам.       — Мир ебанулся, мне он не нужен. Это Ниффти любит ставить на колени всяких уебков.       — А ты кого на колени любишь ставить? — Энджел спрашивает с хитрым прищуром.       Хаск хмыкает, будто только что убил последнее зло, пока все вокруг отвлеклись:       — Я сам на коленях. Мне бы подняться.       Хочется сказать какую-нибудь хуйню с благой целью — отвлечь, но Энджел понимает, что сейчас хуйню говорить ни в коем случае нельзя. Худшее, что можно сделать — это уничтожить прогресс. Прогресс и Хаска — ведь тот все же нашел слова, и прогресс свой собственный — ведь Энджел… тоже нашел слова. Говорить, оказывается, не так уж и сложно.       — Помнишь, я сказал, что жестко фанател по Одри? Ее называли ангелом с печальными глазами. Я привык ночами бесшумно реветь, ведь никому нельзя было слышать. Могли наказать. Спать мешаю, и все такое. Бывало, уже здесь, в Аду, подходил к зеркалу. Комнату освещала луна. Сплошная романтика. Будто в окно обязательно должен был кто-нибудь влезть, перекинуть меня через плечо и украсть… Отнести в лучшее место. Но никому я так и не понадобился. Я всегда знал, что не понадоблюсь. Так вот, я подходил к зеркалу, и подолгу рассматривал свои красные глаза с полопавшимися капиллярами. Даже черный глаз заплывал кровью и это напоминало о земном теле. Знал, что наутро меня снова будут дразнить, а отец пизданет пару раз по уху, но слезы не прекращались. Я думал: «Мои глаза все еще недостаточно печальны». Думал: «Тебе никогда не стать хоть каплю похожим на Одри». Конечно, она же прошла войну… Печальные глаза это у тебя, Хаск. А у меня глаза мертвые.       Поставить крест на себе и существовать дальше, как получается. Все сделать ради притупления невыносимой, многолетней боли. Планомерно уничтожать в себе человечность и свет, но и не обращаться во тьму, ведь там тоже, вообще-то, есть жизнь. Равнодушие — вот спасение. Не вынужденное, а принятое, как обет, с благоговением. Долгожданное обезболивающее. Настоящее, а не наркотик или плацебо.       — С колен поднимаются, а из могилы не вылезают, да?       Энджел кивает задумчиво. А Хаск оглушительно тихо спрашивает:       — Но смерти нет, разве ты не заметил?       Как можно превратить в руины все то, что строилось так старательно? Да, все кривое, уродливое и никуда не годится, но это же лучше, чем ничего… Ну да. Равнодушие — это отсутствие. Раз есть, что руинить, значит никакого равнодушия и не было. Энджел снова себя наебал.       И как же он заебался.       — Я хочу с тобой поругаться, — руки они сплетают лишь крепче.       — Ну давай. Я даже не стану перебивать.       — Правильно, ты меня вывел, а теперь будешь жевать попкорн, пока я устраиваю скандал, — Энджел усмехается. Все, чего он хочет на самом деле — это уснуть. Уснуть рядом с Хаском и ничего не бояться. Рядом с Хаском совсем не страшно. По крайней мере, пока. А о будущем можно не думать хотя бы пять минут. Никого лишнего не должно быть рядом.       — О, у тебя есть попкорн, и ты не сказал? — и они вместе ржут.       Энджел чувствует себя невыразимо хуево. И невыразимо прекрасно тоже. Ради смеха Хаска стоило переступить через себя, ведь этот смех искренний. В такие моменты кажется, что это никогда не закончится. Но и скоротечность времени ощущается явственнее, чем когда-либо.       Но это закончится.       Разумеется.       Да.       Он повторял себе это из раза в раз. Ночь закончится, встреча с Вэлом закончится, наркота закончится, деньги закончатся, отпуск закончится, спокойствие закончится. Ночь-отдых-ночь-отдых-ночь-отдых. Это уроборос и вечный двигатель. Это закончится, и все будет кончено. И после — начнется заново! За концом следует начало, за тьмой — новая тьма, и пусть эта новая тьма не страшнее старой, она все еще остается беспросветной.       Нет ни смерти, ни успокоения, и что, если душа всегда существовала, просто не помнит? Энджел не хочет помнить. И просыпаться каждое утро снова — тоже. Ради смеха Хаска стоило переступить через себя. Но Хаск тоже закончится. Быть может, и он — это очередной жестокий урок… Могильщик, который похоронит последнюю надежду. Душа никогда не закончится, а надежда ее — вполне. И если так произойдет, наверное, это даже не плохо. Наверное, тогда Энджел сможет пойти дальше. С выпотрошенными чувствами, или даже с их полным отсутствием, и это будет чудесно… Но почему же тогда так страшно продолжать отыгрывать привычный сценарий? Почему же тогда так страшно думать о Валентино и о контракте. Почему же тогда так страшно оставаться с самим собой наедине? Душа создана для того, чтобы ее постоянно пропускало через вселенскую мясорубку. Возможно, вот он, смысл. В жестокости и насилии. И в смирении с несчастьем.       Если бы Энджел нашел способ опустить руки, он бы уже давно это сделал. Не смотрел бы на Хаска, не искал в нем спасение. Вот: опустивший руки, счастливо равнодушный… Не живой. Предмет — и правда. Останется только справляться с последствиями. Не бороться даже. Справляться. Кого вообще ебет, что это нечестно?       Хаск тихо благодарит, а Энджел не знает, за что. Он ничего не сделал. И чувство беспомощности разъедает давно подсохшие раны. До них не добраться руками, никак не прижечь и не исцелить. А чем дольше не обращаешь внимания, тем сильнее в итоге болит. Это так тривиально. Типичная история о типичном человеке и его попытках приспособиться к типичной адской среде. Пожалуй, даже не стоит дожидаться финала.       Если смысл жизни в смирении с несчастьем, то почему все вокруг так противятся смыслу?