Самый-самый теплый март

      Энтони всегда был слишком нежным мальчиком для этого мира. Ранимым донельзя, плаксивым и… позорно добрым. Никто не заслуживал его доброты, а он прощал невообразимые вещи: видел в людях хорошее, даже в самых прогнивших, и надеялся на то, что все может измениться. Каждому нужен шанс. Папа ведь не всегда такой страшный, мама — не всегда такая пассивная, сестра — не всегда грубая, брат — не всегда равнодушный. Людей просто не научили показывать свои лучшие стороны, вот они и страдают. Да-да, они точно страдают, точно осознают, какие ошибки совершили! И жалеют обо всем, что сделали. С Энтони — в том числе. Папа наверняка жалеет, что снова избил Энтони. Поэтому Энтони пойдет и крепко-крепко обнимет его. Скажет «прости», но не потому, что этого требует их семейный устав, а потому, что папа сам извиниться не может. Должен же кто-то быть мудрее. Мама так всегда говорила. Энтони всегда был мудрее всех. А они не слушали. Но он смиренно терпел, ведь все-все про всех понимал. Папу наверняка тоже в детстве били родители, маму воспитали удобной женщиной, сестра страдала от общего безразличия, а от Энтони нежностей не хотела, потому что он ее раздражал (ему часто говорили, что он выглядит как тот, кого хочется ударить), а брат просто абстрагировался, ведь ему не нравилось действовать по приказу отца. Может, брат хотел простой жизни? Энтони, по крайней мере, думал, что тот хотел.       Впервые Энтони серьезно получил после того, как в свои пять лет решил померить туфли сестры. Он так и не понял тогда, за что его поколотили и что значили все те оскорбления, которые выкрикивал папа… Энтони ведь не забирал чужое. Просто посмотрел. Может, его неправильно поняли? У сестры были красивые, блестящие туфли, не то, что у него — черные. Черные — это скучно. Все самое яркое доставалось Молли. Это не честно. Но хуже всего было то, что досталось маме. Генри взял ее за горло и сказал: «Не смей воспитать мне педика». Она заплакала. Энтони, разумеется, извинился перед всеми. И перед Молли тоже, и даже перед Алонзо, хотя в тот день брат вообще отсутствовал дома.       Энтони всегда нравилось все необычное. До него достаточно быстро дошло, что мальчик, одевающийся как девочка — это стыдно, к тому же — это отдельный кошмар для Генри, для главы мафиозной семьи и просто самого строгого в мире папы. На людях Генри всегда разыгрывал высокие чувства по отношению к жене, а за закрытыми дверями творилось черти что. Когда его бесили. Когда не бесили — папа обращал внимание только на работу. Молли не позволяли касаться оружия, ее баловали и воспитывали прилежной и самой послушной. Наверное, она была единственной женщиной, которую папа не презирал. Его маленькая дочка-принцесса, самая лучшая, что бы ни сделала.       У Энтони было много привилегий, но они казались ему сомнительными. Что делать с пистолетом? Не стрелять же из него, в самом деле… Это серьезные дядьки стреляли. Когда охотились на людей. Или просто пугали друг друга за важными ужинами. Или истерили. Истерить с пушкой — это по-важному, видимо. Но Энтони не был серьезным дядькой, и никогда таким себя не представлял. Вместо этого он истерил без пушки, пока никто не видел, потому что его до слез довести могло буквально все.       Разумеется, он не всегда мог сдержать слезы, когда того требовала ситуация. Генри и Алонзо каждый раз очень сердились, а Молли поддакивала. Хотя всегда обижалась, если Энтони позволял себе огрызнуться и назвать ее «плаксой». «Я плачу всегда по делу! Это Тони увидит мертвую бабочку — и сразу в слезы, ну идиот!» Только мама молчала, как и обычно. Серая мышь, которую не всегда замечали, даже если Генри наряжал ее в лучшие платья и выводил в свет. Но иногда — очень-очень редко, когда никто не видел — мама обнимала Энтони как маленького, брала на руки, хоть он уже и был тяжелым, и говорила, что любит. Это давало ему силы жить. И верить в добро. Ведь даже страдающая женщина, ненавидящая свою судьбу, не умерла внутри: осталась в ней еще человечность. Значит, не все потеряно, да?       Энтони рос и ему было тесно. В собственном доме, в собственном теле, с собственной семьей рядом. «Тебе же уже скоро семнадцать, позорище!» — отец не любил его, потому что Энтони не соответствовал его представлениям об идеальном сыне. То ли дело Алонзо! Пока Алонзо убивал с безразличным выражением лица, Энтони падал в обморок от вида крови и потом обязательно ревел. «Это никуда не годится».       Энтони до дыр засматривал «Римские каникулы». Ему так нравилась Одри Хепбёрн… Хотелось быть как она. Искренним и настоящим. Вообще, в ней все было идеально, и когда речь шла о внешности в том числе — улыбка, огонь в глазах, походка, стать. Все обожали Одри, и неслучайно. Энтони хотелось тоже получить хоть немножечко обожания. Энтони мечтал выступать. Его звал Бродвей! Но никто бы не понял, делиться не было смысла. Генри напялил на сына шляпу, дал пушку и сказал, что пришло время вести дела наравне со всеми. «Я строил империю едва ли не всю свою жизнь. Так будь же благодарен, возьми себя в руки. Я даю тебе шанс». Энтони знал, что ему нельзя облажаться. Хотя, он сам по себе — ошибка. «Позор семьи». Да, нельзя облажаться. Иначе Генри его убьет. Этот факт не вызывал никаких эмоций. Энтони просто знал, ведь в его окружении часто пропадали люди. Вот они были — верные папины песики — а потом… девались куда-то. И никто ничего не говорил, никто ничего не спрашивал. Если плохо работаешь, долго не живешь. Папа был прав. И Вэл прав. Вэл вообще всегда прав, как же иначе.       Генри сказал: «Тебе пора стать мужчиной». Энтони понимал, что этот момент рано или поздно настанет, от него не отъебутся, не в этой жизни, не в этой семье. Никогда. Он всегда что-то кому-то должен.       Слишком добрый, слишком справедливый, слишком мягкосердечный. Людей это не устраивает. Даже если они могут наебать тебя, даже если они могут унизить тебя, при этом не получив отпор. Даже если ты для них самый удобный. Все равно потом виноват будешь: терпел, молчал. Воспользовались? Сам разрешил. Но над такими смеются, таких презирают. Ты не человек, к тебе не нужно относиться по-доброму, об уважении и говорить нечего. Слабого хочется добить. Избавиться от такого дефекта. Ты отравляешь этот мир одним своим существованием, твоя безусловная любовь никому не нужна. Тебя выкинут как фантик от конфеты. Еще и оближут напоследок. В случае Энджела Даста, разумеется, не только напоследок. Энтони не знал, кем станет. Он бы не хотел падать так низко. Тот мальчик, с которым еще ничего не случилось. Мальчик с большими глазами, мальчик-одуванчик, единственный хороший человек в семейке ебанутых уродов.       Его могли пожалеть, но только издалека. Когда стоишь рядом с таким человеком, понимаешь, что быть с ним — это ответственность, а ответственность — бремя. Поэтому проще его испортить. Чтобы научить быть нормальным, чтобы показать, какой мир жестокий и как он обходится с наивными и доверчивыми людьми. Кто еще расскажет, если не они. Они вообще-то сострадательные. Все из добра делается. Вот, они добрые. Пожалей их, Энтони. Пожалей всех, Энтони.       Молли как-то сказала:       — Папа тебя любит, просто не так, как ты хочешь. Тони, если ты будешь послушным, он будет любить тебя больше, попомни мои слова.       Она оказалась права. Если ты соответствуешь всем требованиям, тебя едва ли не боготворят, правда ты врешь сам себе изо дня в день. Какая разница, сколько любви получаешь, если сам себя продолжаешь втаптывать в грязь? Выхода нет, нужно смириться и продолжить себя закапывать.       Энтони понял, что закапывает себя, когда ему вручили лупару. Он не мог не взять, ведь иначе его бы убили. Закопали бы уже не фигурально. И он взял. Взял трясущимися руками, понимая, что это не очередной урок от отца. Пришло время сдавать экзамен. Папа кивнул на стоящего у стены мужчину. Тому некуда было бежать, его окружили со всех сторон. Его тоже звали Энтони, между прочим. Оба Энтони — и этот, и шестнадцатилетний пацан — были окружены и не знали, что делать. Только пацана вооружили. Вот и вся разница.       — Знаешь, что он сделал? — нарушил омерту. Все уже знали. — Взял женщину Палуччи. И теперь ты его накажешь.       — Но я не…       — Что ты сказал?       Когда папа говорил таким тоном, лучше было не возникать. Энтони весь сжался. Может, его зачали случайно? Может, его вообще не хотели? Нет, они, наверное, хотели, только кого-то другого, не этого.       Приговоренный посмотрел на Энтони с вызовом. Ухмыльнулся: «Давай, мол, не ссы». Оба боялись, только по-разному. Сердца стучали настолько громко, что, казалось, все должны были слышать. Энтони не хотел, чтобы папа знал, что у него есть сердце. Точнее, не хотел напоминать, что оно есть — папа-то и так знал, поэтому и разочаровался еще сто лет назад.       Да, этот мужик был ужасным и злым, типичным бандитом, но он же, блядь, был человеком, из плоти и крови. Он, блядь, дышал. У него была душа. Были жена и дети. Как вообще можно спустить курок, если стреляешь не по бутылкам? Энтони запомнил его глаза. Похожие глаза были у больной кобылы, которую застрелили с добрым намерением, чтобы отмучилась побыстрее. Она спокойно дышала, смотрела на Алонзо со смирением, безо всякого ужаса, мудро-мудро, готовая к смерти, а братец все не стрелял. Кобыла, с ее этими длинными ресницами, с абсолютно человеческим взглядом, почти заплакала. Но она знала, что умирает и ей никто не сможет помочь при всем желании. Может, поэтому и сдержалась? Энтони не сдержался, когда Алонзо все сделал.       — Н-ничего… — Энтони поднял глаза, встретился взглядом с Энтони. Энтони смеялся над Энтони. Энтони даже развел руки, готовый обняться с собственным страхом. Не хотел дохнуть, но устроил показательное выступление.       — Давай, обрадуй меня, — папа стукнул сына по лопаткам так, что тот едва не свалился. Руки тряслись, лупару с трудом удавалось держать.       Энтони не мог. Опустил глаза на обрез. Никакого стыда, только исключительная паника. Выхода не было, выбора не давали. Но слабак слабаком и останется. Для них это не адекватность, а слабость. Просто мир жесток, ты родился не в то время и не в том месте. Не у тех родителей. Смирись. Спусти курок. Это легко. Ты же уже стрелял. Какая разница, бутылка или человек?       Энтони не мог, у него одеревенели пальцы. Он не хотел переступать через себя. Через свои идиотские гуманистические принципы. Он родился для сцены, а не для убийства. Для того, чтобы очаровывать публику… Но публика разочаровывалась в нем все сильнее. Не так Энтони хотел выступать.       — Давай же.       Чего он боялся сильнее: предать самого себя или разозлить отца?       Убить или умереть?       Энтони всегда выбирал бы свою смерть, если бы этот выбор у него вообще был. Не потому, что не выдерживал, а чтобы спасти. Если бы можно было спасти всех на свете… И чтобы все стали добрыми. И тебе уже шестнадцать лет, скоро семнадцать, а ты мыслишь как инфантильный придурок. Ты не в тех условиях, чтобы таким оставаться.       — Сделай это. Сейчас же.       Приговоренный улыбнулся широко-широко, блеснули его глаза, и выдох раздался — на грани истерики. Энтони не понял, кто выдохнул — жертва или палач. Может быть, в унисон. Сравни блеск его глаз с блеском бутылки. Просто выстрели, не думай много.       Энтони правда пытался, но в итоге опустил обрез. Не хотелось встретиться взглядом с папой. Тому в тот день было все равно, какого из Энтони убивать.       — Тогда будешь смотреть, — Генри не сказал «слабак», но все и так было ясно. — Алонзо, иди сюда. Покажи ему, как надо, — может, Энтони посмотрел на Энтони с состраданием? Может, жертва пожалела неудавшегося палача?       Пацан отвернулся, подняв плечи и приготовившись. Получил подзатыльник.       — Я сказал, ты будешь смотреть.       Энтони не хотел смотреть на то, как убивали. И как убивали Энтони в том числе. Он не повернул головы. Тогда кто-то подошел к нему сзади, схватил за локти, а папа взял его за подбородок до боли, вынуждая поднять голову.       Алонзо был как всегда бесстрастен. Не медлил и, разумеется, никого не разочаровал.       В голове будто все разорвалось. Энтони закрыл глаза, чтобы не видеть крови, и заскулил, безвольно повиснув в чьих-то руках. Генри дал ему пощечину, чтобы привести в чувства. Это не помогло. Энтони — зачем-то живой Энтони — прикусил дрожащие губы. В тот день пахло свинцом. Руки запомнили вес лупары. Запомнили, каким холодным был спусковой крючок, и запомнили, как он согрелся под пальцем. Если бы Энтони не зассал и выстрелил в себя, он сам собой бы гордился? Может, стоит попробовать? Невозможно жить в семье, которая считает тебя выродком. Хотя выродки — это они. Энтони, зажимая руками рот, чтобы спящая в соседней комнате Молли не услышала его плача, впервые позволил себе кого-то возненавидеть по-настоящему. Он возненавидел человека, который хотел искупать его в крови. «Со мной так нельзя» размыло здравым смыслом: отсюда никуда не деться. Энтони боялся быть на месте Энтони, стоять у стеночки. Но он хотел умереть больше всего на свете. Раз он сын Генри, значит, он тоже не заслуживал того, чтобы жить. Быть счастливым — тем более.       Молли вышла из комнаты, хотя было нельзя, и на цыпочках прокралась к нелюбимому братцу. Постучалась и, не дождавшись ответа, вошла. Энтони сидел у окна за отодвинутой кроватью, под навесом из одеяла.       — Надо же, уже не маленький, а все еще делаешь домики.       Ее голос тогда показался таким противным… Противнее, чем обычно. Молли тоже было шестнадцать, и она тоже никогда не жила нормально. Все оказались в одной лодке, только вот поладить не могли. Точнее, не хотели, наверное. Лодка тонула стремительно. Энтони это действительно волновало, но, пожалуй, только его одного. Может, остальные умели дышать под водой?       Молли сорвала одеяло.       — Чего тебе? — Энтони спросил грубо, не поворачивая головы. Никого не хотелось видеть. Жуткие картинки не шли из мыслей. Хотелось отмыться, но мытье тела никогда не смогло бы помочь. А душу из себя не достанешь. Да и кто знает, что с ней случится, если ее намочить… Тем страшнее сидеть в тонущей лодке.       — Да так, захотелось в очередной раз на тебя посмотреть, — Молли была похожа на куклу. Во всем дорогом и блестящем, маленькая принцесса Генри, любимая дочурка, ради которой тот мог пойти на все (вряд ли на все, конечно). Тепличное растение, на листочки которого иногда попадали брызги крови. Молли сломалась слишком рано, ведь видела то, чего ребенку видеть нельзя. Отец берег ее от ужасных зрелищ, но не всегда получалось, да и любопытная Молли вечно лезла не в свое дело.       Говорили тихо. Нельзя было, чтобы кто-то услышал.       — Я тебе не зверь в зоопарке.       — Конечно! Грызунов в зоопарках не держат. А до льва тебе далеко! — Молли гаденько рассмеялась, устраиваясь на кровати. Конечно, на пол рядом она бы не села, на ней ведь была дорогущая пижама.       — Ты поиздеваться пришла? — хотелось расплакаться, но сейчас слезы позволить себе Энтони не мог, иначе сестра бы не отцепилась. С возрастом Молли обрела удивительную способность бесконечно говорить гадости, бесконечно делать что-то назло, капризничать, ловко манипулировать, пользуясь своим обаянием. Таким как Молли достаточно просто похлопать глазками, и все уже у их ног. Даже Энтони — он все-таки повернул голову и вперился взглядом в ее колено.       — Немножко, — сестра хохотнула. — Мне просто интересно: неужели убить человека так сложно?       Энтони подавился нервным вдохом.       — Ты думаешь, что легко?       — Я не знаю. Я-то не убивала. Поэтому и спрашиваю. Папа сердится, знаешь. На тебя-дурака.       — Он всегда сердится. По поводу и без.       — Ты заслужил, повод у него есть всегда!       Энтони помолчал немного, напряженно глядя перед собой, а потом обреченно сказал:       — Ну ладно.       — О, Тони, какой ты скучный! Скажи мне, почему облажался на этот раз? Снова жалко стало? — Молли пнула его холодной пяткой в плечо. Тот поежился. Поднял скомканное одеяло с пола, отряхнул и набросил на плечи.       — А ты представь, что меня убиваешь.       — Тебя? — сестра вскинула бровь с насмешкой. — Зачем мне тебя убивать? Ты должен жить и мучиться. И мучить других своей слабостью. Для этого ты рожден.       Он усмехнулся невесело.       — А ты представь. Представь, что я уже всех настолько замучил, что папа не выдержал и решил, что меня должен кто-то убить.       — Тогда это сделал бы Алонзо.       — А папа просит тебя, — Энтони поднялся с пола и, перекинувшись через кровать, дотянулся до тумбочки. Достал оттуда револьвер, подаренный ему Генри на день рождения. Разряженный, разумеется, но Молли об этом не знала. И всучил ей. — Возьми и выстрели! И посмотришь, легко ли это.       — С ума сошел, что ли? Если я тебя убью, я получу нагоняй, — Молли положила палец на курок и вытянула руку с оружием в сторону окна. — Пау, — сделала вид, будто стреляет, с улыбкой настоящей невинной феечки. Она уже держала пушку? Точно держала. — Класс. Везет тебе, я тоже такой хочу.       — Поверь, тебя сильно не отругают. Я в этой семье никому особо не нужен, — Энтони гаденько улыбнулся, развалившись на кровати, и скрестил ноги. — Может, даже спасибо скажут.       — Ты точно дурак, — Молли закатила глаза.       — А что, кишка тонка? Ссышь даже дуло на меня навести? Только и можешь, что телепать языком. На большее вообще не способна, — Энтони не знал, откуда в нем взялась дерзость. Не знал, откуда взялись силы на то, чтобы плеваться ядом, давать отпор. Но когда Молли посмотрела на него уязвленно — впервые за целую жизнь — он ощутил небывалое удовольствие. Выстрелить не смог, но сестричку укусить — да. Какой же он был жалкий. Надо же, вел себя по возрасту! Просто позор.       — Да пошел ты, — Молли вжала дуло меж его бровей, надавила так сильно, что стало больно. — Видишь, могу!       — Ну а теперь, спусти курок, — Энтони видел в ней маленькую раненную хищницу. Ему стало смешно. Ее острые зубы были такими шаткими… Что могла маленькая девочка против жестокого мира? Пыталась соответствовать папиным требованиям, да не могла.       — Ты безмозглый придурок, — Молли надавила еще сильнее, у Энтони от боли слезы выступили, но он оскалился так зло, что сестра растерялась. Что это за выражение лица?.. Что это за… — Шуточки у тебя не смешные.       — Ты никогда не представляла, как убиваешь меня? — он поймал ее за запястье, чтобы не могла убрать руку. — Как мои мозги стекают по стеночке, а? Или как Алонзо меня избивает до смерти? Хотя, постой, тебе же не выгодно, чтобы я сдох! Ведь если не станет меня, на тебя наконец обратят внимание. Ты хочешь этого и боишься, да, Молли?       — Заткнись, Тони, иначе…       — Иначе что? Будешь истерить и топать ножками, как в детстве? Это все, на что ты способна, — она попыталась вырваться, но не смогла. Опасно сузила глаза, едва ли не зашипела. Некрасиво исказились черты лица. Кукла оказалась живой. — Да, я не смог выстрелить в человека. И ни в кого бы не смог выстрелить. Тот тип смотрел на меня и делал вид, что смеется, но на самом деле он едва не рыдал. Представь, каково это: смотреть в чьи-то глаза и видеть в них всё? От первого вздоха и до последнего. Ты услышишь его последний вздох. Как тебе это, а? Ты кто такая, чтобы решать, кому жить, а кому умереть? Кто я такой? Кто мы все такие? Мы сильны только потому, что у нас есть деньги.       — Папа много работал.       — Работал! Он сделал убийства своей работой.       — А что лучше? Быть таким, как ты? Ничтожным и жалким?! — она агрессивно зашептала.       — Ты сильно отличаешься от меня, Молли? — Энтони резко сел, оказываясь к ней близко. Дуло сползло к самому сердцу. У сестры задрожала рука. — Ты такая же ничтожная и жалкая. Только еще и злая. Нет, в глубине души, конечно, ты не такая ужасная, какой хочешь казаться, но ты только рада делать вид, что тебя ничего не волнует. Это может убить тебя. Ты закрываешься от мира. Погружаешься на самое дно. Потом сама не сможешь вспомнить, какое твое истинное лицо. Я вот уже не вспомню.       Молли побагровела. Ее взгляд выражал лишь первородную ярость и желание убивать. Она хотела отшатнуться, спрятаться, убежать, но хватка Энтони тормозила. Проснувшаяся неуместная робость не позволила Молли бороться сверх меры.       — Не понимаю, как такой, как ты, мог родиться в нашей семье… У нас все хорошо, только ты один ненормальный… — едва ли не змеиное шипение. Просто смешно. Энтони улыбнулся слишком мягко, эта улыбка вызвала очередную волну недоумения.       — Ты к себе обращаешься, сломанная кукла?       Молли сжала зубы и дернула рукой. Внутренний блок не позволил ей выстрелить. Человечность, которую она в себе презирала. Презирала голосом папочки. Одна среди толпы мужчин, всегда лишняя, та, с кем никто никогда не считался, та, кого берегли от правды, та, кого никогда не замечали как личность. Дочь — лишь гордость. Предмет. Медаль за успешное осеменение. Дорогая, как золотой слиток — в тряпье от лучшего модного дома. Ну и лицом вышла. Больше ничем не ценная. Это грустно.       Энтони слишком злился на все. Отпустил себя, возненавидел — и ему так понравилось… быть свободным. Хотя бы немного. Пускай свобода и никогда не была настоящей, пускай он просто играл. Оно того стоило. Утром станет ужасно стыдно и все вернется на круги своя. Все будет так же плохо, как и обычно.       Энтони слишком злился. Он всегда был «слишком». Все слишком. А если серьезно, то он — простой человек. И тогда, и сейчас. Энджел тоже — простой человек, сколько ни называй его демоном.       Энтони слишком злился и, из примитивной, исключительно подростковой мести, положил палец на палец Молли, лежащий на курке, и надавил. Та побледнела, когда раздался щелчок. И едва не упала в обморок. Ничего не произошло. Энтони увидел в ее глазах целый мир, настоящий, наполненный красками. Впервые, сука. И страх, и мольба, и любовь были в том взгляде. «Подавись ими». Энтони не узнал себя в приступе внезапной жестокости. Так было лучше. Отец хотел, чтобы он повзрослел. Вот оно, взросление. Ты наращиваешь броню. Иначе не выжить. Нужно как-то защищаться от пуль. Ты никогда не знаешь, чей пистолет заряжен, а чей — нет.       Молли разжала руку и отодвинулась, в ужасе глядя на брата.       — Ублюдок, — только и смогла прошептать она.       — Я тоже тебя люблю, безмозглая дура, — Энтони рассмеялся в голос. Он солгал. Он не любил ее.       Он никогда никого из них не любил.       Молли сбежала, а ее «неудобный» Тони остался сидеть. Слишком хороший рано или поздно становится слишком жестоким. Иногда по отношению к себе. Да, по отношению к себе Энтони тоже всегда был «слишком».       Тихо захлопнулась дверь за сестрой. Грохот выстрела уничтожил остатки самообладания. Энтони умер внутри Энтони вместе с тем, совсем чужим человеком. Мир не станет справедлив, мальчик уже давно понял, но теперь убедился и ему стало невыразимо больно. Не с кем было поговорить. Молли плакала от обиды в своей комнате. Энтони подумал, что они могли бы поговорить по душам. И обоим стало бы легче. Но Молли никогда бы не согласилась. Лучше действительно убить, чем открываться такому, как он. Недостойному ничтожеству. Твое положение определяет готовность к проявлению физической агрессии. Сила дает статус — как будто кредо семьи. Глава семьи — это палач. И он же есть голова. Если семью обезглавить, она развалится. А так, пока всем руководит мозг Генри, какой бы он ни был, создается видимость порядка. У тебя нет выбора, Энтони. Пробуй бунтовать, или смени тактику, стань послушной пешкой — ничего не изменится. Жаль только дух мятежный. Пока горит огонек в душе, легче не станет.       Мириться не хотелось. Мириться было выше его сил. Энтони хотел бить кулаком в стену, но если бы он сделал это, Алонзо пришел бы ругаться. Энтони хотел сбежать, но из мафии не уйдешь. Энтони хотел жить, и он жил… Но был единственным живым среди холодных трупов.       Хаску он нравится. Настоящий. Вроде как. Какой же пиздеж. Но Энджел не знает, кто он есть. Он не тот шестнадцатилетний ссыкливый пацан. Больше нет. Его научили убивать. Даже доброе сердце способно на ужасные вещи. Особенно если речь идет о плохих людях. Он не юноша на истерике, не юноша перед расстрелом, не юноша, без памяти влюбленный в Валентино. Не сучка на привязи (по крайней мере, в душе). Не роковая красотка, не объебанный ангел. Энджел фальшивка. И Хаск прав. Нет в нем ничего святого, а словом «грязь» не описать всех масштабов катастрофы. Потасканная шлюха — слишком поверхностно. Нарик — ни о чем.       Энджел спрашивает себя: «Что Хаск видит во мне?» Хочется знать. Очень хочется. Может, заблуждение Хаска приведет его в ужас.       Энджел запутался. Единственное, что он знает наверняка, так это то, что он всегда и для всех одинаково недостаточно хорош.       Энтони всегда был «слишком». А Энджел — всегда «недостаточно».       И для Хаска Энджел будет всегда «недостаточно» тоже.