Человек(?).

      Детство в голове Леви запечатлелось пятнами. В большинстве своём тусклыми, полными жестокости и грязи, но были другие — те самые, в которых тепло материнских рук и её ласковый голос. Шорох заплатанного фартука, перезвон смеха и то, как она стремилась дать ему всю любовь, на которую была способна, будто бы боялась, что даёт недостаточно.       Не хотел, не мог вспоминать её измождённое, бескровное лицо в обрамлении разметавшихся волос. Леви знал — мама хотела бы, чтобы он запомнил лишь самые счастливые мгновения их несчастливой жизни.       Кушель любила уборку. Методично смахивала пыль забавным стареньким веником с тонкой деревянной ручкой (совсем ещё мелким Леви, помнится, стащил его у мамы, когда он отвлеклась, потряс — как же оглушительно потом чихал), стирала, скребла тощими пальцами его одёжку и постельное бельё; засучив широкие рукава, тёрла дырявой тряпкой полы, набивая ладони занозами. Приноровился и Леви. Мама всегда учила его: не важно, беден ты или богат, твой дом должен быть чистым и аккуратным.       И Леви слушал её, перенимая у матери то, с чем она держалась даже на дне — крепкую житейскую мудрость, необъяснимую внутреннюю силу — перенимал и заколачивал внутрь себя.       Она никогда не отмахивалась от своего сына, как делает это порою даже самый образцовый родитель: от скуки или, может, усталости. Если он хотел помочь ей с готовкой, она ставила ему колченогий табурет и учила лепить из теста булки и посыпать их сахаром, определять похлёбку на соль, стругать картофель. Куски у него выходили крупные, толстые — Кушель поправляла, учила, как правильно.       Всегда: с уборкой, шитьём, походами на рынок. Если он хотел помочь, она с удовольствием это принимала, будто он такой же взрослый и ловкий в этих делах, как и она сама.       Леви был гробовщиком собственного сердца. Каждый день он собирал его изодранные куски в маленький гробик и затем хоронил глубоко в памяти только для того, чтобы завтра проделать это снова.       Девчонка эта, если не присматриваться, была неуловимо похожа на его мать. Густые чёрные волосы, решительный разлёт бровей, болезненное, худое тело. Но Леви присмотрелся и не узнал Кушель в затравленной, диковатой с виду воровке. — Что ты сказала?       Она медленно поднялась с земли. Но очень странно — села сначала на корточки и не разогнулась, как все нормальные люди, а хребтом проскользила вверх по стене, не отводя тяжёлого взгляда. Леви заметил, как она чуть подалась вперёд, ссутулившись. И весь её вид, обшарпанный, колючий, эти тусклые космы, повисшие перед у неё перед глазами — его пробрало почти до испуга. — Я ищу Леви, — настойчиво повторила она. — Чтобы заплатить ему за убийство своей мамы. Ты его знаешь? — А с чего ты взяла, что он станет это делать? — он проигнорировал вопрос. — С чего взяла, что он наёмник? — Всем деньги нужны. И не говори, что и за просто так не убивает, неправда это. Так ты знаешь Леви? — она дёрнула себя за длинную прядь и прошептала, склонив набок голову: — Вижу же, что знаешь.       Он даже не думал — одного взгляда на девушку хватало, чтобы перед глазами, внутри, в висках гулко застучало красным и страшным.

НЕТ. НЕТ. НЕТ. НЕТ.

— Не знаю я, о ком ты, — твёрдо, как ему показалось, ответил. — В этих делах я тебе не помощник, поищи кого-то другого. И на глаза мне лучше не попадайся. Вообще, выбрось эту дурость из головы и живи нормально. Улыбнулась. Широко так, открыто, обнажив зубы, прищурилась. — Ну ладно. Тогда прощай.       Так просто, ни слова больше, будто не услышала его тираду. Она отлепилась от стены, чуть покачнувшись. Прошла мимо него, c грязным влажным пятном на платье. Леви даже захотел задержать дыхание, но за ней вместо ожидаемой вони пронёсся приятный мыльный шлейф.       Он обернулся, безмолвно провожая: вот она медленно присела на корточки, подбирая корзинку, которую ранее выронила, собрала в неё небольшие скромные свёртки, все с огромным следом мокрой грязи — даже немного её пожалел. (Нет, нет, не пожалел, сама виновата — вот же идиот).       И исчезла. А Леви стоял позади ларька старого бакалейщика, будто не со странной незнакомкой разговаривал, а просто сбегал поссать без лишних глаз.       На торговой улице было светлее и чище, и Леви почти облегчённо выдохнул. Стоило бы отыскать Фарлана с Изабель, позабавить их сумасшедшей историей да наконец оказаться в логове.       Как удивительно тесен их забытый святыми мирок. Из тысяч людей отыскать и обокрасть того, кому и хочешь эти деньги отдать — немыслимая удача. Хотя, нихуя. В её случае — совершенно точно не_удача.       Ведь Леви, каким бы ублюдком не был, но на такое идти не желал. Одно дело — бандюганы, убийцы и прочая разношёрстная мразь Подземки, к ним сочувствия решительно не находилось. Если требовал случай, его нож в чужое брюхо погружался неуловимо и легко, в заученном смертоносном па. Не жалко их, не грустно, такова его реальность. Леви упал в её объятия совсем младенцем, смотрел в жёлтое рябое лицо. Лицо смотрело в ответ, всё оно было — Подземный город.       Но слушая незнакомку, он видел только маму, добрую, трепетную женщину с мягким именем Кушель. Всадить лезвие в ту, о которой просила девчонка — всё равно, что всадить его туда, по рукоять в счастливые воспоминания, окропить кровью белое лицо, вырвать своё блядское сердце и швырнуть псам.       Она не спешила уходить. Порхала бледным мотылём от лавки к лавке, болтала с хозяевами и казалось, совершенно позабыла, что вытворяла с десяток минут назад.       Но от внимательного взгляда серых глаз не ускользнули странно-презрительные выражения некоторых продавщиц, возникающие при приближении черноволосой покупательницы с корзиной через локоть. Насолила чем?       Леви оглядел толпу — ребят не видно. Старик-бакалейщик сбоку пошамкал ртом и обратился к нему: — Ушли твои товарищи, малой, устали ждать тебя. Пшена у меня взяли кило да куда-то во-он туда убежали, — он махнул самокруткой в сторону овощных лавок. Леви кивнул ему. — Понял. И тут же услышал пронзительное: — Ле-е-е-еви-и-и-и!       Внутри, от горла до желудка, всё сжалось в тугой узел — не вдохнуть. Крикнули на весь ёбаный рынок. Крикнули его имя там, где порхает бледный мотыль.       Опасаясь самого худшего, Леви усилием воли заставил себя обернуться.       Чавк. Лезвие чёрных глаз вонзилось ему точно меж его, серых. Её совершенно дурацкая, сказочная корзинка снова упала, рассыпая продукты, но она будто бы не заметила. В ушах зазвенело, запульсировало, когда девчонка двинулась к нему, сначала медленно, но тут же быстрее и быстрее, пока не сорвалась на бег.       И он сорвался тоже. Растолкал народ, сбил с ног чумазого пацана в кепке, но продолжал бежать. Почти налетев на друзей, скомандовал вполголоса валить — ни одного вопроса, кивок и они бросились прочь.

год назад (и много раз до и после этого)

      Кровать тихонько, надрывно скрипнула, когда она спустила с неё дрожащие ноги. Подол старого материнского платья беззвучно упал следом. Она взглянула в зеркало — насмешливое отражение показывало ей невзрачного мотылька: торчащие острые колени, трогательно узкие лодыжки и запястья (на последних — желтые следы от синяков), огромные влажные глаза.       Она — гадкая, сломанная кукла в вызывающем платье с чужого плеча. Тень себя самой с вязкой патокой по венам и пластилиновым телом. И сейчас с ней снова поиграют.       Подёргают за пластилиновые ручки и ножки (больно), погладят по пышным чёрным волосам, собирая их в кулак (больно), сомкнут башней ладонь на хилой шейке (больно, как же больно), уткнут её безучастное лицо в кровать (больно, больно, больно), задерут голубой подол, оголяя бледную задницу и зажигая стыдным румянцем щеки.       Он любил невысокую тщедушную нимфетку с фруктовым именем. И мама специально наряжала её так, в свои старые тряпки, увитые рваными посеревшими рюшами.       Другой любил её плачущей и жалкой. И мама разрешала бить — везде, но не в лицо (позже запретила, когда дочь, не помня себя от чудовищного ужаса, оттолкнула — и убила).       Был третий — толкался в рот немытым членом, был четвёртый, пятый… Все смазались в одного, страшного, жестокого. Если бы не мама, она не знала бы, какой сегодня стать для очередного.       Дверь медленно приоткрывается, но это страшнее, чем если бы он её с грохотом распахнул. Старается ласкать слух сальными фразами, от которых, кажется, на коже оседает зловонная грязь. Касания дрожащих от вожделения лап — она видит под ногтями грязь, когда он хватает её за сосок.       Закрой глаза, не думай, не слушай. Ей хочется, чтобы голова ужасного гостя взорвалась, чтобы полопались глаза и разметало по комнате мозги. Почему, почему, почему он делает это?       Вторая его рука, огромная, вспотевшая, гладит по голове, как дитя. Она не смотрит ему в глаза, даже когда сбивчивым шёпотом звучит просьба, только неживыми глазами цепляется за мебель где-то поверх его плеча.       «У тебя красивые волосы», — а ей хочется вспороть ему брюхо. — «Они… чудесно пахнут…»       Слюнявой пастью собрал пот с виска, в глазах — только животное, низшее, до блевотины неприкрытое желание трахать её. Она это знает, ей это знакомо. Всю палитру его чувств она может перечислить, даже не взглянув на лицо.       Она всё ещё сухая, когда он пихает член, когда наваливается грузным рыхлым пузом. Она чувствует спиной невыносимо тяжёлое потное тело.       Если бы она могла, то вскрыла бы тотчас пластилиновые руки и утопила в патоке и себя, и зверя. Вдавливает лоб в кровать до боли в висках и глухо кричит — ему это нравится. Нежная большеглазая куколка. Полностью его. Языком широко лижет ухо — она давит кислую рвоту. Ухо хочется немедленно выдрать.       Она слышит тонкий скрип двери, он нет. Это мама. Она всегда заглядывает, когда дочь кричит — убедиться, что не колотят.       Лапа хватает её за щёки, выворачивая голову в сторону, к нему. Тянется зловонной пропастью с извивающимся склизким монстром. Она вырывает лицо, нет, нет, нет. Нельзя, тебе нельзя, это не твоё.       А чьё? Кто захочет целовать шлюший рот?       Толкается, пыхтит над ней, вдавив девичью головку в матрас, отчего всё вокруг гудит и плывёт чёрными пятнами. Скоро всё закончится. Куколка пригладит волосы, наденет обычное платье и снова станет живой девушкой.       Протяжно, хрипло стонет — она ощущает на бедре мокрое тепло. Остаётся неподвижно лежать, даже когда он покидает комнату. Зверь снова разорвал её в кровавые клочья. Ей снова больно.

***

      О погоне он рассказал друзьям по дороге домой. Когда убедился, что ненормальная их потеряла, перешёл на шаг и на ошалевшие взгляды ответил просто: повздорил с прохожим. Подробнее объяснять отказался наотрез — почему-то не хотел рассказывать о девчонке с рынка. Ещё решат, что чердак у Леви потёк, с этих станется.       Благо, та лавка, что занимала его мысли весь день, находилась не на рынке. — Ох, блять!       Фарлан опустил на пол мешок с нехитрыми продуктами и потряс покрасневшей рукой с белыми полосами от лямок. За ним ввалилась Изабель, громко протопала до стула и плюхнулась на него, откинув голову назад и вытянув ноги. Из её груди вырвался протяжный стон. — Наконе-е-ец-то! Слышь, Леви! Сам ходи за своим чаем, это просто невыносимо!       Леви вошёл последним, плотно прикрыв дверь. Усталый возглас Магнолии он проигнорировал, только хмыкнул с иронической полуулыбкой. Она вообще-то права, но… Просто но. Разве она хоть немного в этом понимает? — Ты перестанешь ныть, если я кое-что тебе покажу?       Изабель подняла голову, тряхнув вихрастой головой. Какой у Леви чудной тон — она такого давно не слышала. — А что покажешь?       Он покачал головой и улыбнулся — совсем немного, мимолётно. Прошагал к обшарпанному комоду у стены и под пристальным взглядом двух пар глаз извлёк оттуда что-то гремящее, так, чтобы никому не было видно заранее. — Ну быстрее! Что там?!       Леви положил на стол мешок из грубого серого сукна. В нём отчётливо простучало что-то маленькое и деревянное, а сам мешок был украшен несколькими тёмными пятнами непонятного происхождения и аккуратной нашивкой с чьим-то именем. Он сложил руки на груди и кивнул на мешок — открывай давай. — Кар-лайн С., — Изабель по слогам прочитала имя на нашивке. — Ты что, украл это? — Нет, нашёл. Развяжи его, ну.       Она сделала как было сказано и на стол посыпались маленькие деревянные бочонки, сверху и снизу которых была одинаковая цифра, выкрашенная ярко-красным. Кое-где на них краска подтёрлась, а на самих фигурках были щербины, но едва взглянув на них, Фарлан воскликнул: — Ты где это откопал? — Позавчера, в каком-то разграбленном доме. Хозяев прирезали спящими, натоптали, всё переворошили, упёрли всё мало-мальски ценное. А это, — он махнул рукой на мешок, — выбросили рядом с домом. Я мимо шёл, — он усмехнулся. — Решил, что пойдёт пару вечеров скоротать. Что думаешь? — Я думаю, что ты сорвал куш, — Фарлан с горящими глазами перебирал бочонки, внимательно их пересчитывая. — Двух не хватает, но это ничего. — А что это? — Лото, — пустился в объяснения Фарлан. — Мы в него с пацанами играли, бывало. В барах только так мужиков обчищали. Я тебя научу, смотри…       Леви правила помнил смутно. Придвинул стул поближе, подпёр ладонью щёку и стал слушать воодушевлённого подарком друга. Нужно первым закрыть все цифры на карточках бочонками, рассказывал он. Когда дело дошло до названий некоторых чисел, Изабель развеселилась. — Вот этот называется чёртова дюжина, — он показал ей бочонок с цифрой тринадцать. — Этот, — поднял девяностый, — дедушка. — А восемьдесят девятый как-нибудь называется? — полюбопытствовала она. — Дедушкин сосед.       Изабель покатилась со смеху. Было в этом всём что-то умиротворяющее; тень улыбки легла на губах Леви и так же быстро упорхнула. Он поднялся со стула. — Эй, куда? Вдвоём неинтересно будет, — всполошился Фарлан. — Чай сделаю и сыграем.       На крохотной кухне хозяйничать Леви было не впервой. Более того, в основном этим занимался он — почти любое блюдо сложнее варёной картошки в руках Изабель выходило кое-как, а Фарлану вся эта возня и вовсе не нравилась. Хотя, конечно, под его жутким взглядом они вмиг превращались в поварят, если было необходимо.       Языки пламени лизнули снизу примус. Леви зачерпнул жестяной кастрюлей воды из бочки и поставил её на огонь. Принёс мешок с продуктами, так и позабытый ими у двери.       Хороший выбрал чай, с густым, терпким ароматом. Тщательно, по листику перебирал их в лавке, проверял на жучков и пыль, но с удовлетворением отметил — нет ничего. Лавочник даже налил ему полчашечки остывшего напитка, попробуй, убедись. Небольшой глоток: он покатал жидкость на языке, изучая букет (липовый, нежнейший) и вынес свой немногословный вердикт. — Десять пачек.       Сейчас, доставая их по очереди, он остановился на том, что попробовал в бакалее. Из комнаты доносились весёлые выкрики Изабель и Фарлана. Учил играть, догадался Леви. Подумав, достал с полки ещё две чашки, разукрашенных безвкусными синими цветочками.       Подземный город укутывался в ночной мрак как в колючую шаль. И без того тёмные улицы погружались в вязкий дёготь, только горели кое-где глаза-окна покосившихся домов, будто огромные монстры.       Только монстрами Подземного города были, конечно, люди.       Леви зажёг лампадку. Дрожащий свет огня разогнал полумрак по углам. Ожидая, пока листья в чайнике отдадут свой вкус кипятку, он думал… о многом.       О том, например, что стоит проверить привод Изабель — в полёте он стал порой подозрительно стрекотать, и Леви запретил ей им пользоваться. Не хватало ещё, едва набрав приличный разгон, разбиться о ближайшую стену.       О книгах, что стояли на низенькой полке в комнате. Там, в одной из них, он с неделю назад оставил закладку и с тех пор никак не могу найти времени вернуться к ней.       О городе, людях, судьбах — да, но это было не так важно. Леви не любил философствовать — это удел бездельников. Чужие истории мало его заботили, как и чужое горе; все здесь по-своему несчастны.       И о том, что ему, блять, делать с ненормальной девахой. Он устало провёл рукой по лицу — ощущения от проходящего дня были отвратными. Осели тяжестью на веках и тупой болью в висках. Он бы очевидно соврал, сказав, что погоня его не напугала — напугала до липкого ужаса. И дело даже не в том, что она была опасной, её, тощую и еле живую, он бы скрутил с лёгкостью.       Но правда — бить её? Если разобраться, то он даже не понимал, за что.       Стало душно. Леви заглянул в чайник — напиток был ещё слишком бледным. — Подышу свежим воздухом, — бросил он, проходя мимо веселящихся Фарлана и Изабель. Те переглянулись, но промолчали. Да и что говорить?       В Подземном городе было холоднее, чем на поверхности. Леви затворил за собой дверь и глубоко вдохнул ночной воздух, прикрыв глаза. Разгорячённого лица коснулась прохлада, огладила пылающие щёки. Стало почти хорошо. — Леви?..       Он открыл глаза.       На земле, спиной к стене их дома, точь-в-точь как тогда, за лавкой, сидела черноволосая девушка в длинном кукольном платье. Мотылёк прилетел на свет.       Хорошо так и не стало.